Восьмёрка мечей

— Нет, смотри на меня. Адам дёргается в указанном направлении. Или не двигается вообще. Возможно, одними только глазами. Он не чувствует. Сэм опять кричит, но Адам заставляет себя не сводить глаз с Михаила. Еле заметно моргает из-за нового влажного выплеска на земле в паре шагов. Или в нескольких милях. Чует запах крови. Совсем рядом. Так много крови. Собственное безучастное лицо глядит на Адама в ответ. Или совсем не безучастное. Нет. Михаил в ярости. Руки Михаила (Адама) с силой сжимаются на его предплечьях. Адам и так уже вжался в кресло (что за кресло?), насколько только возможно, но мышцы стремятся втиснуться ещё дальше, сильнее, сделать хоть что-нибудь. Михаил больше не приближается. Их лбы и так уже соприкасаются. В местах, где Михаил до него дотрагивается, вскипает кожа. С внутренней стороны колен. На руках под рукавами куртки. Куртки Михаила. Их куртки. Когда в последний раз Михаил что-то сказал? Секунду назад? Год? — Адам? — произносит он отчётливо, будто это что-то важное, и Адама бросает в пот, когда рядом с ними в очередной раз умирает Сэм. И вновь оживает. Люцифер молчит уже целые века. * Здесь нет сна. Нет ни воды, ни еды. Насколько Адам может понять, нет и воздуха. И тем не менее они существуют. Тем не менее они остаются в сознании. Михаил затачивает свой меч, а тело Сэма борется за дыхание (хотя это полная бессмыслица, здесь же нет воздуха), притом что большинство его внутренностей выпотрошены наружу. Его дыхание грохочет, как монета в консервной банке. Адам отворачивается, скукоживаясь комочком в углу. Здесь есть углы. Здесь нет углов. Здесь есть всё, что ты можешь вообразить. Всё, о чём можешь помечтать и подумать, хотя воплотить что-то хорошее куда как сложнее, чем что-то плохое, появляющееся уже от одной лишь мимолётной мысли. Конечно, у Сэма и Адама не в пример меньше власти над этим, чем у братьев-архангелов. Двое муравьишек против армии бульдозеров и бетономешалок. Мышки в рукотворном лабиринте. Адам силится вспомнить, каково это — гулять. Разговаривать. — Иди сюда, — произносит Михаил, но возможно, только в голове Адама (так и есть). Адам поднимается и подходит к точильному камню. К самому себе. К жару пламени. Здесь нет света. Здесь нет мотыльков. Михаил протягивает руку, чтобы Адам взялся за неё (или вложил в неё что-то? Адам не уверен), и тот тянется навстречу. На сей раз ничего такого не чувствует, хотя в течение нескольких секунд ожидал боли и волдырей от прикосновений к коже Михаила — их коже. В животе у Адама скручивает. Михаил сжимает ему руку. Смотрит прямо в глаза. Михаил рывком подтаскивает к себе, и меч его объят огнём, раскалённым докрасна адским пламенем, хоть и не 'горит' как настоящий огонь, ведь здесь — чем бы ни было это место — нет кислорода, а Адам не мотылёк, но меч взывает к нему — самозванец, дай мне вкусить тебя — и Адам вынужден встряхнуть головой, потому что этот голос отдаётся в ней эхом, как назойливая муха, как скрежет ногтя по камню, и где-то опять кричит Сэм, раздираемый на кусочки, и Адам 'смотрит', но не видит, так что это не имеет значения. Его трясёт и мутит, но Михаил держит крепко, его хватка и горячая, и холодная, и никакая, между ними ведь даже нет плоти. Он кивает Адаму, тот кивает в ответ, и когда Михаил прикладывает меч к его коже — куртка, кожа, плоть и кость поддаются, потому что он фальшивка, подделка из папье-маше и лжец, если бы не ты, если бы я получил свой истинный сосуд, я бы сразил его, я бы сразил кого угодно, посмотри, что ты наделал, АДАМ — когда меч опускается Адаму на руку и разрезает её, на этот раз боли нет. Но этот раз не последний, просто Адам пока что этого не знает. Дыхание у Адама сбивается, потому что мозг всё ещё работает и перегревается, однако Михаил спокоен. Гневался он целое десятилетие. Столетие. — Расскажи, что ты ощущаешь, — требует Михаил, хотя он и так у Адама в голове (он и есть Адам) и всё про него знает, начиная от самых стрёмных эпизодов жизни и до смутных счастливых открытий из раннего детства, где были только они с мамой, что берегла его как зеницу ока, и ещё не было в жизни никаких трудностей и боли, где его всегда вовремя кормили, укладывали спать и любили, и ещё многие годы отделяли от той поры, когда он обозлится на весь мир, на себя и на маму — Михаил всё это знает, но всё равно требует ответов, потому что может. Потому что Адам ему должен, это правда. Адам не разговаривал много лет, хрупких, сухих лет, за которые его горло пересохло, а язык сморщился, но Михаил требует ответов, и Адам отвечает. Адам рассказывает ему всё. * Тишина хуже шума. Она заполняет всё то немногое пространство, поделённое на четверых. Адам ничего не видит. Он жмётся клубочком к Михаилу и не видит. Старается не представлять, что сейчас происходит с Сэмом, потому что вдруг, вдруг это исполнится. Вдруг он невольно усилит чужую агонию, вдруг сам превратится в палача. Вдруг Люцифер пасует Сэма ему. Поглядим, как обезьянка снимет кожуру с этого симпатичного бананчика, братец? Михаил зарывается пальцами ему в волосы и целует в лоб, как это делала мама в детстве, и от этого больно лишь самую малость, потому что, видимо, привыкнуть можно… к чему угодно. Может, Адам уже весь как изрубцованная и дохлая ткань, и ему не обязательно что-то ощущать. Может, Михаил исцеляет его не так, как это делает Люцифер с Сэмом. Не восстанавливает сызнова. Позволяет сохранить в себе что-то. Где-то наверху раздаётся приглушённый жалобный стон, и Адам поражённо охает, совсем позабыв, что они с Михаилом не одни. Здесь всегда темно. Никогда не видно ни луны, ни звёзд. Михаил забирается на него сверху, потому что может. Потому что Адам слабый, а Михаил сильный, целует по-отечески отстранённо, но требует — открой рот. Впусти меня. Помоги мне. Михаил приспускает одежду ровно настолько, чтобы получить то, что ему нужно. Собственное тело Адаму не принадлежит. Адам вытягивает руки и закидывает Михаилу на шею просто чтобы за что-то держаться, чувствуя, как собственные пальцы смыкаются на собственной же шее. Собственные прикосновения оставляют шрамы, и Адам снова охает, потому что Михаил рычит, как будто от касаний ему больно (возможно, так и есть), когда он входит. В Адама. Гнев Михаила появляется каждый год, как отец Адама — на Рождество. Михаил трахает его медленно, потому что это сложно. Из-за всей этой одежды между ними, из-за собственной скованности и стыда, как будто Люциферу не наплевать, чем там они занимаются, у него же есть собственная игрушка. Михаил целует его, и Адам рычит ему в зубы (свои зубы), ему и больно, и не больно. Тепло. Адам почти забыл, что… каково это. Быть тёплым. (Дни рождения. Джон, болтающий с ним за игрой, уикенды с Джоном и мамой на стрельбище, приготовленные на костре маршмеллоу с крекерами и шоколадом в утешение после неудачных выстрелов, хлопок по спине. Вечер выпускного бала. С радостью сообщаем, что Вы приняты на поступление в Университет Висконсина в 2009 году) Адам вздыхает. Голос ломается. Михаил скрупулёзно вбивается в него в механически размеренном темпе. Напряжённо. Адам цепляется за его куртку. Сильнее сжимает коленями бока. Михаил жарко выдыхает ему в шею. Наверху хихикает Люцифер; Сэм умоляет его остановиться. Адам держит глаза закрытыми, слыша только Михаила; шум моря в ракушке, плотно прижатой к уху, и загадывает желание. * Они одинаковые. Проигравшие, позабытые. После исчезновения Люцифера и Сэма тишина оглушительна. Им с Михаилом приходится исследовать всё заново с тех пор. Так много пространства. Слишком много. Адаму почти хочется, чтобы всё стало как прежде; чтобы жар обмороженной кожи Сэма — всего в нескольких сантиметрах от него. Чтобы вкус, острый запах и липкость крови сводного брата. Освежёванная нагота его плоти, его внутренностей, вывернутых наружу. Они с Михаилом остались одни, и Клетка для этого слишком велика-мала. Михаил испытывал опустошение и прежде, но похоже, только теперь начал осознавать, что Богу наплевать. Что отец бросил его гнить, ну разве это не иронично? Адам улыбается в глубокой задумчивости, шатается, бродит, бормочет, разлагается. Рука подхватывает сгиб локтя, который Михаил однажды рассёк; всего раз — наверное потому, что результат разочаровал. Потому что младший брат оказался не в пример искуснее по части жестокостей. Столько всякого напридумывал. Михаил счёл это безвкусицей, непристойщиной; я не такой. Адам знает. Знает всё про Михаила. Адам бродит десятилетиями, пока вновь не находит архангела, опустошённого и бездушного, но когда Адам касается его плеча, легко, как птичка, тот оборачивается и смотрит, и Адам улыбается вновь. Михаил не улыбается. Михаил не моргает. Пламя стегает по спине так неожиданно, что Адам чуть не падает вперёд, на Михаила. Архангел помогает ему, дёрнув за руку. Горло сводит так, что Адам не может даже вскрикнуть. Не может дышать. Со спины слезает кожа. Мышцы чернеют и крошатся. Адам кричит. Михаил воссоздаёт свой меч и вонзает Адаму в грудину, пригвождая его к земле. Вопль Адама неуклюже затихает. Руки шарят по грязи. Берег реки. Горящие деревья. Земля кричит. Животные тоже. Адам натужно и прерывисто дышит, пока Михаил срывает с них одежду, пока бормочет и плюётся, сдвинутые брови, светящиеся глаза, руки — огонь. Адама не существует, потому что в противном случае он давно был бы мёртв — он кричит оттого, как руки Михаила хватают и прижигают ему лицо, оставляют следы на их груди, как отпечатки пальцев на стене, милый, я ведь просил этого не делать, посмотри, что ты натворил. — Посмотри на меня. Адам всхлипывает, глаза его слепы и пылают от жара, но он смотрит, смотрит, смотрит. Михаил проворачивает меч, погребая Адама под собой, и рвёт, и терзает, и ревёт, и Адаму кажется — ещё и плачет. Он берёт Адама, позабыв заживить его обожжённую спину, поэтому Адам даже не чувствует ничего, хотя, наверное, так и задумано, это часть наказания за то, что искал Михаила, за то, что вынудил сделать это с ним. Бесконечное напоминание об их провале. Посмотри, что ты наделал. Страсть Михаила выгорает бурно и быстро, как керосин, и затухает во мгновение ока, пожрав всё вокруг. Окружающий лес падает замертво. Адам едва моргает от капли дождя, упавшей на обожжённую щёку. Небо грохочет и раскалывается. Чёрные облака на чёрном небосводе. Золотисто-красный цвет тлеющей древесины, листвы. Дождь смывает пепел и запах оплавленных пластиковых элементов одежды. Михаил сидит чуть поодаль, ровно настолько, что Адаму не удаётся его коснуться, вытянув руку. Михаил сидит и плачет, как дитя, в коконе изолирующих и защищающих от влаги крыльев, пока окружающий лес мокнет под дождём. Адам испускает последний вздох. Пронзающий грудную клетку пылающий меч аккурат рассекает лёгкие. Крови нет. Адам оживает вновь. Глаза Михаила светятся в вечной черноте их тюрьмы, как умирающие звёзды.