Грех

Лёжа без сна и прислушиваясь к мерному дыханию тех, кто спал рядом, Кастиэль мысленно обращался к Богу, пытаясь найти ответы на свои вопросы. Правильно ли он понимает свою миссию? И если его миссия так верна и свята, как казалось сначала, то что означают трудности на пути её исполнения? Строит ли это козни Дьявол, или эти дикари и сами не готовы принять истинную веру и обратиться к истинному Богу? Отец Новак не мог узнать этого у своих братьев, других священников, которые прибыли сюда, в эти почти девственные чащи для того, чтобы просветить местные племена и рассказать им о едином Боге и о заповедях его, а значит, ответ он мог обрести лишь обращаясь к Всевышнему. Кастиэль молился об ответах каждую ночь и каждый день, но так и не получил их, а потому чувствовал, как в душе его рождаются сомнения, которые были тем опасны, что он был далеко от дома, от стен храма, где мог обрести покой, и от всего, что было ему родным и знакомым. Два дня назад Кастиэль и ещё четверо его братьев удалились от лагеря тех, кто пришёл на эту землю вместе с ними. То были не люди церкви, но учёные, военные или просто искатели приключений. Те пришли сюда за тем, чтобы договориться с местными племенами, чтобы обменяться с ними товарами или занять часть их земель. И в этих людях было много порока, лжи и грязи, а потому Кастиэль был почти рад, когда отец Михаил, за которым и пошли сюда все остальные священники, объявил, что хочет двинуться с ними вперёд. Он сказал, что грубость и жестокость их спутников отталкивает дикарей, что племена считают всех "белолицых" злыми людьми, а их Бога - Богом злых людей, потому и не желают знать о нём. И, несмотря на увещевания и просьбы остаться с лагерем, несмотря на осознание того, что в диких дебрях может быть опасно, святые отцы направились вперёд. Они знали, что их дело свято, что с ними Бог, а значит, ничего дурного не случится. И вот уже два дня они шли, стараясь не потерять веры, но до сих пор не встретили ни единой живой души, не считая, конечно, всяческих тварей. Отец Михаил утверждал, что их дело верно, так как прежде, когда они были вместе с другими, каждый день приключалось что-нибудь опасное - то на них нападал хищник, то кого-то кусала змея, то они сбивались с пути или попадали в ловушки, теперь же все пятеро священников шли через джунгли свободно, словно что-то охраняло их. Остальных это укрепляло в вере, но Кастиэль не мог разделить мыслей своих братьев. Что-то тревожило его. Все туземцы, что встречались им прежде, не хотели веровать в Бога, и их убеждения были так крепки, что святому отцу невольно делалось страшно. Больше всего он боялся, что собьётся с пути истинного, а потому по ночам теперь он подолгу не спал, обращаясь с молитвами об успокоении. Кастиэль первым услышал шаги возле себя и первым из своих братьев открыл глаза. К его горлу тут же прикоснулся кинжал из неизвестного металла, и священник смог ощутить его остроту своей кожей. Мужчина, склонившийся над ним, был неразличим в темноте звездной ночи. Он, придерживая святого отца за плечо, помог ему подняться, и Кастиэль увидел других незнакомцев, которые быстро поднимали со своих мест остальных священников. Прежде, чем Кастиэля развернули и повели куда-то, крепко удерживая клинок у его горла, он успел заметить, что незнакомцев всего десять. Кем бы они ни были, они сохраняли полное молчание, закрывая рты и тем святым отцам, что пытались что-то сказать. Кастиэль и тот, кто вёл его, шли впереди, они шагали быстро, так, что несколько раз святой отец едва не падал, но руки незнакомца удерживали его, стараясь, однако, не сделать больно слишком крепкой хваткой. Путь был недолог. Кастиэля вскоре вытолкнули на какую-то поляну, где горело четыре костра, образуя между собой квадрат. В центре этого квадрата стоял человек, которого можно было разглядеть очень и очень хорошо. Это был мужчина, зрелый, но не старый, с красивым, мужественным лицом. Он, в отличии от всех туземцев, что встречались святым отцам прежде, был вполне похож на европейца - достаточно светлые волосы, зелёные глаза, кожа загорелая, но не смуглая, и Кастиэль вполне мог бы считать, что перед ними человек из их "мира", но детали говорили об обратном. Одет мужчина был в какую-то шкуру, намотанную вокруг его бёдер, так, что можно было различить крепкие ноги, сильные руки, красивую грудь и торс. По коже шли узоры, часть из которых была нарисована чём-то тёмным, а часть являла собой шрамы, сделанные, очевидно, в каких-то мистических целях. Голову мужчины венчало нечто странное, собранное из костей и более всего напоминавшее венок. Мужчина вытянул руки, в которых держал какой-то сосуд, и плавно наклонился, опуская свою ношу на землю. Кастиэля и его братьев провели дальше и расставили вокруг поляны, так, чтобы расстояние между ними было примерно одинаковым. Те, кто привёл их, всё так же молчали, не позволяя говорить и своим пленникам, но мужчина, стоявший в центре, подал голос, произнося какую-то непонятную фразу, а потом указал рукой на Кастиэля. От шеи святого отца убрали клинок, а самого его сильно толкнули вперёд, заставляя подойти к стоящему в центре мужчине. Тот ласково взял лицо священника в ладони, разглядывая его черты, а затем развернул спиной к себе и медленно повёл кругом, заставляя взглянуть на всех присутствующих. Люди на поляне сместились. Теперь каждый святой отец стоял между двумя кострами, лицом к центру поляны. У каждого за спиной был крупный, физически крепкий туземец, прижимавший к беззащитной шее священнослужителя клинок. Кастиэль вряд ли мог бы понять, если бы к нему обратились словами, но по жестам и взглядам догадался, что если он не будет делать то, что ему велят, его братьям перережут горла. К поляне выходили ещё и ещё люди, создавая второй ряд, они исключали хоть маленькую возможность для побега, и Кастиэль мысленно обратился к Богу, моля того дать ему силы для того, чтобы принять свою судьбу достойно, чтобы перенести все испытания и не подвести своих братьев. Зеленоглазый мужчина, который был, надо полагать, главным в этом действе, отпустил святого отца, но тот не двинулся с места, понимая, что попытка избежать всего происходящего оказалась бы не только бесплодной, но и опасной. Он развернулся лицом к незнакомцу, которого окрестил про себя жрецом. Тот указал рукой на грудь священника, и в глазах его можно было прочитать вопрос. Помолчав, жрец коснулся рукой своей груди и чётко, медленно произнёс: - Дин, - после чего указал рукой на стоящего перед ним священника. Тот не знал, но догадался, что "Дин" - это имя, и от него так же ждут, что он представится. - Кастиэль, - медленно и отчётливо назвал своё имя святой отец. Он не знал, желают ли туземцы им зла, а потому старался не испытывать ни страха, ни гнева, а оставаться перед лицом возможной опасности чистым и спокойным душой. - Кас, - взмахнул рукой Дин, вероятно, полагая, что имя миссионера слишком длинное и сложное, чтобы запоминать его. Жрец отступил к центру квадрата, образованного кострами, и начал разматывать шкуру, прикрывавшую его наготу. По мере того, как он разоблачался, стало заметно, что это не одна, а несколько шкур, сшитых вместе, причём образованное ими полотно было почти квадратным и большим, и лишь то, что Дин сложил и несколько раз замотал его, не позволяло определить форму прежде. Туземец бросил шкуры на землю, как покрывало, и остался совершенно обнаженным. Кастиэль попытался было отвести взгляд от нагой плоти, но затем его взгляд всё же скользнул на пах жреца, и священник заметил то, что его поразило. Тело Дино было совершенно лишено волос, зато внизу живота, наверху бёдер и в паху было множество разнообразных тёмных узоров, от которых было непросто оторвать взгляд. Наступая на покрывало из шкур, жрец приблизился к Кастиэлю и потянул на себя его одеяние, принуждая стянуть его прочь. Святой отец замер, не зная, что ему следует предпринять. Он снова мысленно обратился к Создателю, пытаясь принять решение. Священник знал, что его вводят во грех, но не будет ли большим грехом обречь на смерть своих братьев, отказавшись? Между тем жрец нетерпеливо касался рясы, стараясь снять её своими силами. Кастиэль, оглядевшись, поймал взгляд отца Габриэля, обычно улыбчивого человека, приятного в общении и весьма мудрого. За спиной Габриэля стоял очень высокий и очень широкоплечий туземец, волосы которого опускались почти до плеч, на его фоне священник казался ещё более мелким, чем был на самом деле. Туземец крепко держал святого отца за шею, не давая даже отвернуть голову, и по лицу его было ясно, что лучше подчиниться. Кастиэль покорно обнажился, тихо шепча слова молитвы. Дин стоял подле него, наблюдая за каждым движением. Когда на священнике остался только крестик, туземец попытался было снять и его, но святой отец вцепился в последний символ веры, и жрец не стал продолжать своё деяние. Вместо этого он возвратился к тому сосуду, что держал в руках прежде, и принёс его к ногам Кастиэля. Он запустил руку в горлышко и тут же вытащил её, демонстрируя перепачканные чем-то тёмным пальцы, которыми коснулся плеча святого отца. Медленно и сосредоточенно он принялся выводить на бледной коже европейца тёмные линии, имевшие, очевидно, какое-то значения. И пусть священнику не было холодно, он ощущал, как дрожит от этих прикосновений. Постепенно тело Кастиэля покрывалось узорами, спускавшимися к его паху. И чем ближе перепачканные пальцы приближались к самой сокровенной части тела священника, тем сильнее и порочнее он реагировал на происходящее. Молитва не могла помочь бороться с искушением, а тело не слушалось увещеваний разума и души. То, что испытывал Кастиэль в этот момент, назвалось возбуждением, оно было порочным и грязным, но бороться с этим он был совершенно не в состоянии. Жрец же упивался происходящим, его прикосновения были тем ласковее, чем больше он замечал отзывы на них в святом отце. Чтобы закончить узор, Дин опустился на колени перед священником и, заметив, что тот физически возбужден, вдруг прикоснулся к его затвердевшей плоти языком. Габриэль, которому невыносимо стыдно и сладко было смотреть за происходящим, закрыл глаза. Туземец, стоявший за ним, неожиданно дёрнул его под подбородком, вынуждая запрокинуть голову так сильно, что стало больно. Склонившись к лицу святого отца, дикарь коснулся языком его губ, и Габриэль невольно сжал зубы, боясь дальнейшего. Язык прошёлся по щёлке между губами, тронул зубы и скользнул ниже, к подбородку, а затем туземец резко выпрямился и опустил голову своего пленника, принуждая смотреть за происходящим. Кастиэль начал произносить слова молитвы вслух, ещё достаточно тихо, но так, что Дин, вероятно, должен был его слышать. Жрец никак не реагировал на то, что произносил священник, продолжая расписывать его тело точками и линиями. Затем, повернув святого отца спиной к себе, он продолжил начатое, но здесь линии были другими, более резкими и скорее горизонтальными, и надавливал Дин сильнее, порой почти царапая кожу ногтями. Священник часто вздрагивал, ощущая жгучий стыд, ужас и вину. Он понял, что сбивается, что с трудом произносит слова, говорить которые ему всегда прежде было легко и даже радостно. Теперь молитва не приносила даже духовного облегчения, а о физическом нечего было и говорить. Когда жрец закончил с линиями, кто-то принёс ему воды в другом сосуде, и он тщательно очистил свои руки. Кастиэль снова развернулся к нему лицом, делая попытку прикрыться хотя бы ладонями. Жрец, смыв тёмную субстанцию со своих пальцев, взял священника за запястья и поднял его руки высоко над головой. Другой приблизившийся туземец протяну ему какую-то странную верёвку, которой Дин ловко связал руки Кастиэля, опуская обороты до самых локтей, так, что святой отец не мог теперь не только развести руки, но даже опустить их. Дин повернул святого отца, а затем толкнул, принуждая лечь на спину на покрывало из шкур. Священник подчинился, закрыв глаза, теперь он молился так громко, что знакомые слова долетали до священников, которые принуждены были наблюдать за всем происходящим. К счастью, Кастиэль не мог слышать их тяжелого дыхания и видеть то, как реагировали его братья на порочное зрелище, открывавшееся им. Двое туземцев опустились на колени рядом с пленником и подняли его ноги, сгибая их в коленях. Хватка их была такой крепкой, что Кастиэль и думать не мог вырваться, покорно позволяя развести свои ноги в стороны так, чтобы Дин мог присесть на колени между ними. Жрец, вытянувшись, втолкнул два пальца в рот священника, вынуждая того замолчать, и держал до тех пор, пока из уголка глаз Кастиэля не покатилась вниз первая слезинка. Вытащив пальцы, Дин принял из чьих-то рук ещё один сосуд, из которого принялся осторожно поливать священника чем-то тёплым и резко пахнущим. От запаха у святого отца закружилась голова, даже при том, что он лежал на свежем воздухе и чувствовал слабый ветерок, дувший откуда-то справа. Дин довёл сосуд, из которого продолжало литься тёплое нечто, до паха Кастиэля и поставил его возле правого бедра святого отца, так, что тот чувствовал кожей материал, из которого сосуд был сделан. Ладони жреца легли на кожу священника и принялись втирать неизвестную субстанцию в тело, заставляя Кастиэля расслабиться под разогревавшими его прикосновениями. Боль, которую он ощущал внизу своего живота, он считал наказанием за свою порочность, а потому терпел стойко и даже благодарно, не желая облегчения, но когда Дин отводил руки, святому отцу всегда хотелось приподняться, дотянуться до ладоней жреца и ощутить его касания снова. И чем сильнее ему этого хотелось, тем жарче он мысленно просил у Господа избавить его от искушений. Наконец руки жреца опустились совсем низко. Ноги Кастиэля подняли ещё сильнее, так, что его копчик оторвался от шкур, и теперь священник сильнее опирался о землю верхней частью спины. Дин переставил сосуд на свои бёдра и без видимого труда проскользнул перепачканными в субстанции пальцами внутрь анального отверстия священника, а затем, пристроив сосуд, попытался влить немного его содержимого внутрь тела святого отца. Тот жалко застонал - не от боли, а от унижения и жаркого стыда, затопившего его. Жрец отставил сосуд в сторону, но пальцы не убрал, удерживая их внутри Кастиэля, ноги которого ещё чуть приподняли и развели в стороны. Дин приподнялся на колени и прижался головкой своего члена ко входу в тело святого отца. Легко, словно это было такой же обыденной частью ритуала, как и всё остальное, он медленно подался бёдрами вперёд, одновременно входя членом, и выходя пальцами, которыми он сильно надавливал на анус изнутри. Кастиэль даже не смог осознать, больно ли ему, когда ощущение стыда и ненависти к себе стало настолько непереносимым, что он готов был взмолиться о смерти, лишь бы прекратить ощущать всё это. Туземец между тем положил руки на грудь священника, накрывая ладонями соски, и скользнул вверх до тех пор, пока не смог впиться пальцами в плечи своей жертвы. Габриэль теперь уже и сам не мог думать о том, чтобы отвести от происходящего взгляд. Возбуждение настигло и его, но он не испытывал ни стыда, ни раскаяния. Даже тогда, когда не с первого раза, но довольно ловко, одна широкая ладонь туземца пробралась под его одежду и начала поглаживать плоть. Найдя в себе силы на мгновение отвести взгляд от Кастиэля, разложенного на шкурах, Габриэль огляделся, замечая, что со всеми остальными его братьями делают то же самое, что и с ним. И чувство стыда растворилось в удовольствии. Дин двигался внутри чужого тела очень и очень мерно, как бы отсчитывая что-то. Кастиэля держали так крепко, что сам он почти не двигался, и это ощущение полной беспомощности дарило ему наслаждение ещё большее, чем что-либо ещё. Пальцами он нервно сжимал короткую шерсть, покрывавшую шкуры, а распахнутыми глазами смотрел на звёздное небо, больше не обращаясь к кому-то. Он чувствовал ритм, в котором двигался жрец, в биении сердца, во всполохах пламени, в дыхании и в ритме самой вселенной, и этот ритм ломал его веру гораздо лучше, чем физический процесс. Ощущение приближающейся смерти накрыло Кастиэля, он принял его с ожиданием и спокойствием. Он знал, что внутри него сейчас что-то разорвётся, и это, вероятно, убьёт его, но ждал этого он не с ужасом, а с нетерпением. Когда одна рука Дина исчезла с его плеча, накрыв плоть, ощущение приближающегося конца лишь усилилось, и священник стал дышать чаще и глубже, стараясь не надышаться, а лишь приблизить эту неизбежную смерть, чтобы пройти через неё скорее. Нет, ему не было плохо сейчас, но за тем, что должно было случиться, он видел большее. Это стало бы и освобождением, и удовольствием. В момент, когда он ощутил это, вселенная перестала существовать вместе с поляной, Дином и им самим, и осталась лишь светлая пустота, в которой летел одновременно он и не он, так как его больше не существовало. Он не чувствовал Бога и не думал о нём, в этот момент всё являло собой лишь его ощущение, полное, яркое, неизведанное прежде, и Кастиэль даже не смог понять, что Дин покинул его тело, что его ноги опустили, и он теперь лежит на спине, пытаясь отдышаться. Когда он смог вернуться в собственное тело, то есть осознать то, что находится внутри этого самого тела, он понял, что Дин нависает над ним, пристально вглядываясь в глаза священника. Туземец прижал указательный палец к губам Кастиэля, не позволяя открыть рот, и, наклонившись, длинно лизнул его щеку, а затем медленно улёгся сверху. Кастиэль не видел, но чувствовал и знал, что узоры на их телах сливаются в единый рисунок, который символизирует собой единство и гармонию. Кто-то потушил все четыре костра, разрушив квадрат, и поляна оказалась в полной, защищающей её темноте.