Необратимость

Под ногами хрустит стекло. Этот звук настолько чёткий, словно выведен на отдельную звуковую дорожку, громкость выкручена на полную мощность. Это звук отрешённости и всей жизни, пожалуй, тоже. Ветер порывом — приносит запах подступающей осени, сумрачно-стылого, завораживающего увядающего мира — треплет волосы, поднимает пыль дорожную, бьёт о разбитые окна. Гладит по загривку и скрадывает тепло кожи. Он никогда не верил в счастливый конец. Не потому, что был фаталистом, а потому, что рационально оценивал свою жизнь и не возможности свои даже (они были, ими — не пользовался) — желания. Его желания то самое стекло под ногами: Питер разбивает их на тысячи осколков и втаптывает в землю, без сожалений и мыслей «что дальше». Дальше — как получится, по ситуации. Цена им — пять центов. На размен разве что годятся. «Счастливый конец» — это для тех, кто способен жить нормально. Находить смысл в человеке рядом, ставить целью добиться чего-то большего. В простом и в мелочах. Это та самая жизнь за белым забором: во дворе смеются дети, жена встречает ужином, целует в щёку. Или та, где ты точно знаешь, кем хочешь стать, чего достичь, и прикладываешь для того все свои силы. В комфорте, которым окружаешь себя, в потребностях, на которые работаешь. Наверное, это то, что должно приносить если не радость, то удовлетворение хотя бы. Питер никогда не стремился к этому, по крайней мере, он этого не помнит. Он не считал свою жизнь «хуже» или «неудавшейся». Его, в общем-то, всё устраивало. Это был его выбор. Но, положа руку на сердце, ему не о чём было бы сожалеть, если бы очередная потасовка закончилась ножевым ранением, после которого бы уже не оправился. Какая, в сущности, разница? Питер — веселье суицидника, когда с лёгкой улыбкой делаешь шаг за край, в пропасть; наигрался, было весело. Он будто бы всеми силами ищет этого — не получается. Пусть так. В этом хаосе и неприглядности общей есть что-то восхитительное. Он, в равной степени, надышаться не может. Жадно глотает воздух, тянется к новому, пробует и испытывает; наслаждается моментом так, будто он взаправду последний, будто ничего не будет после. Питер синоним фразы «жить без сожалений», ему не на что жаловаться и не на кого держать обиды: глупое это, пустое — есть вещи куда более интересные, значимые. Под ногами хрустит стекло. Этот звук перекрывает остальные. Адреналин растекается в венах, в груди расцветает аконит — между рёбрами сиреневыми соцветиями, корнями уходит глубже, намертво. В голове удивительно ясно и холодно, пусто даже. Гаррати — мрачная решимость, осознание пробивает беспощадным, и он не из тех, кто отступит, это Питер уже знает. Знал и по памяти старой, не настоящей. Гаррати дойдёт до конца, даже если все полягут, но что останется тогда от тебя, Рэймонд, ты сам знаешь? «Так не пойдёт, мушкетёр», — думает Питер и перехватывает чужую руку, за запястье. Ничего не объясняет, только мрачным весельем улыбается, глазами говорит: «Я сам», — тебе не нужно марать руки, Гаррати. Это отсрочка, наверное, но Питер так хочет. А может им повезёт и они найдут свою дорогу в светлое будущее. Питер впервые хочет этот чёртов счастливый конец. Если не для них двоих, то хотя бы для одного. Для Гаррати. Лучше, конечно, всё же первое. Питеру и правда смешно. От самого себя, от всей этой ситуации. Как иронична жизнь, у неё преотвратное чувство юмора: подарить ему это желание и жажду тогда, когда они одной ногой если не могиле, то в безволии. Убить человека очень просто, оказывается. Это тоже иронично, думает Питер, когда чувствует горячее и липкое на ладонях. В неё столько вложено, она бесценна, говорят. Но вот он, стекло под ногами, безмолвие нарушают предсмертные хрипы. Должно быть страшно. Тяжело должно быть. Кажется, это то, что называют грехом, что не замолить, сколько не обращайся к Богу. Питер не чувствует ничего. Наверное, это то, что называют защитным механизмом. Пожалуй, он не хочет знать, что будет, когда придётся осознать и это. Ещё больше не хочет, чтобы знал Гаррати: наверное, ему просто страшно; самую малость. Питер касается пальцами щеки Рэймонда, оставляет на коже разводы крови. Не замечает — у него мелко дрожат пальцы, не осознаёт этого. Второй рукой отодвигает ворот футболки, ведёт взглядом по линии ключицы, ниже, хмурится: у Рэймонда пробито плечо — на вылет. Выглядит паршиво. Им и правда повезло, они отделались малой кровью. — Жить будешь, — говорит ненормальным спокойствием, сжатым непринуждённостью, не акцентирует внимание на том, что произошло, как будто то что-то для него заурядное, как будто не понимает, что это ещё ему же самому может аукнуться: — Пора убираться отсюда. — Хочется курить. Выпить он бы тоже не отказался. Небо догорает в огне заходящего солнца, темнота тянется из-за углов, обступает со всех сторон. Сложилось бы всё иначе, не окликни он его тогда? Быть может. Но Питер не жалеет, он сделал бы это снова. Что думает об этом Рэймонд не спрашивает. Но, наверное, когда-нибудь спросит. Питер был любопытен, всегда. Ему нравится знать, о чём тот думает, следить за ходом мысли, прощупывать принципы, мораль и границы. Для Питера вот это — безумием скрашенное и горьким, но весёлым отчаянием оседающее на языке, — настоящее. В бегстве, в лишённом мирного и хоть сколько нормального, но рука об руку с Рэймондом Гаррати. Зашёл бы он так далеко, если бы был один? Питер не знает. Но у него и раньше не было привычки сдаваться, Питер упрям, выгрызает своё по право беспечным нахальством. Сейчас уступать причин ещё меньше. Сейчас Питер верит: они смогут дойти до финиша, возможно вместе, нога в ногу; в этом он уступил тогда, но на сей раз от этого он бы не отказался.