Двадцать минут

      Самолёт покачивало, словно какая-то мощная турбулентность не желала выпускать напичканное гайками и винтиками корыто из своих когтей. Кажется, что-то хлопнуло — над нами или под нами, а может, сбоку. В общем, что-то определенно происходило — что-то крайне дерьмовое и не внушавшее спокойствия. Окончательно это стало ясно, когда из отсеков выскочили кислородные маски, а где-то впереди, через несколько рядов кресел, заплакал чужой ребёнок. Я видел обеспокоенных стюрдесс, растерявших прежний лоск и доброжелательность. Слышал, как каблучки цокают туда-сюда, снова и снова, как голоса у них при всей выдержке наполняются паническими нотками — особенно чувствительные были на грани обморока и непременно в слезах. Снова затрясло, небо за окном заволокло непроглядным облачным туманом. Может быть, это дым?       Я боялся, правда боялся, но меня точно сковало сонным параличом, когда можно только лежать и тщетно отбиваться от собственных ужасов. Пялиться во тьму комнаты, в уме выкликая тех, кого никогда не увидишь, или тех, кого очень хочешь видеть. Я сидел, намертво вцепившись пальцами в подлокотники, и смотрел на Мартина, а Мартин смотрел на меня. В лице у него не было ни кровинки.       — Как ты думаешь, мы умрём? — спросил он едва слышно — чтобы не пугать других. И очень сдержанно будто бы.       В иные времена я бы посоветовал ему умерить свою впечатлительность, да только происходившее вокруг нас не являлось плодом чьего-то воображения. Мы не падали, но люди вокруг кричали, дети вопили вместе с родителями, пилоты без конца что-то объявляли по громкой связи. А наш ужас был тихим и каким-то… ненастоящим.       Мысли синхронизировались, мы с Мартином думали, казалось, об одном и том же. Я уловил это на дне его зеленых глаз и в нервно скользнувшем по губам языке, как если бы скорая смерть поцеловала его и он вознамерился распробовать её на вкус.       — Всё будет нормально, — ответил я. Паралич меня на мгновение отпустил.       — Не уверен, — хмыкнул он со смешком, кивком указав на двух стюардесс в углу, судорожно хватавшихся друг за друга. — Они-то хотя бы умеют плавать.       — А ты не умеешь?       Каким неуместным и странным казался этот разговор. Мне даже забавно стало.       — Раньше умел, но со страху могу разучиться. Упаду в воду и поминай как звали — ногу сведёт или еще что.       — Я думал, наоборот. Ладно… Просто постарайся падать рядом, о’кей?       Впрочем, никто не мог гарантировать, что мы успеем осознать своё падение. Если эта штука взорвется прямо в воздухе, беспокоиться о приземлении не придётся — ветер разбросает обломки с обмотанными на них кишками куда попало. Ох и жаль же будет тех ребят, которые прибудут собирать нас по кускам. Они не заслужили такого геморроя.       Пилот опять забубнил по громкой связи. Что-то вроде «сохраняйте спокойствие, без паники, мы разворачиваемся обратно в Даллас». Мне показалось, что он сумасшедший, но я промолчал. Мне хотелось, чтобы Мартин продолжал что-то говорить — и тот говорил, по-видимому, осознав, что моё хрупкое на деле спокойствие держится на очень тонкой ниточке, и ему выпала честь эту ниточку сохранять.       На самом деле мы летели вместе на Карибы не потому что собирались отдыхать вдвоем — упаси боже, как выразился бы Флетч. И нет, разумеется, я не имел в виду, что отпуск с Марти плох во всех отношениях, где бы мы ни оказались. Просто я решил обретаться на одном острове, периодически захаживая на все остальные, и он построил ровно такой же план. Мы забронировали номера в разных отелях, собирались нанять разные машины — кому-то это покажется глупым или странным, но в нашем случае оно имело смысл. Я подозревал, что он предпочел бы и другой рейс, если бы это было возможно, но, проговорившись при мне о своих планах, боялся обидеть. И мы полетели. Взяли соседние места, вместе сдали багаж, вместе слонялись по аэропорту, пока не объявили начало посадки — и всё-таки были порознь, изо всех сил пытаясь не сталкиваться взглядами, не считать шаги друг друга, не наведываться в курилку одновременно, не следить за загорающимися строчками на табло. Потому что если бы мы следили, то непременно бы натыкались один на второго. Жуть.       И, вроде бы, не так уж плохо мы общались все эти годы. Но стопроцентного понимания не возникало — его ни с кем не будет, не стоит на это надеяться. А если уж вы и надеетесь, то, как правило, в юности — и так лет до двадцати. С Мартином было трудно. Со мной тоже — с его слов.       — Ты боялся летать когда-нибудь? — спросил я его, потихоньку отпуская подлокотники. Нас больше не потряхивало — по крайней мере, не настолько, чтобы толпа визжала как стадо недорезанных свиней.       — Поначалу — слегка, — кивнул он, едва смежив веки. — Потом мы стали мотаться по Европе так много, что привыкнуть было нетрудно. А ты?       — Нет, — соврал я. — Никогда не боялся.       И я видел, что он знает о моей лжи. Но не придал этому значения. В моей душе поселилось какое-то совершенно не подходящее под ситуацию чувство покоя, которое усиливалось, когда я смотрел Мартину в глаза, а он ловил мой взгляд. А иногда убегал от него — и вот тогда становилось самую малость тревожно. Но я вновь и вновь пялился ему в лицо, гонялся за его чернотой его зрачков, за шорохом его ресниц, за легким движением крыльев его носа, как будто он тщетно пытался применить все известные ему дыхательные практики, которым его обучил Флетч, ставший экспертом в области релаксации за всё своё время пребывания в Priory.       Я спросил у пробегавшей мимо стюардессы, сколько нам примерно лететь до Далласа. Почти дежурным тоном с той же дежурной улыбкой она ответила, что в воздухе придется провести еще минут двадцать.       — Вот и слетали на Карибы, — пробормотал Мартин, нервно подергивая ремень безопасности. — Не думаю, что соглашусь на еще один раз.       — Отдохнёшь в Америке? — криво усмехнулся я. — Съездишь глянуть на каньоны или что-то вроде?       — Или в Лас-Вегас. Не потому что у меня есть какой-то план, а потому что…       — Потому что все едут туда? Даже свои, американцы?       — Что? Нет, черт возьми. Там весело, там — жизнь. Не спорю, валяться на пляже целыми днями тоже хорошо, но после того, как первые дней пять пройдут, это набивает дикую оскомину. В Лас-Вегасе со мной такого не было, сколько бы денег в казино я ни просаживал.       — Потому что это азарт, — рассудил я. — Проиграешь или выиграешь — никто не предугадает. Здорово щекочет нервы.       — Я знавал одну девушку из Лас-Вегаса. То есть она была не совсем оттуда, она родом из Юты, кажется. Приехала в большой город и работала в забегаловке, где торгуют гамбургерами — жаловалась, что там никто не понимает слова «порядок». Ручки автоматов для подачи измазаны майонезом, кетчупом, всякой дрянью. И люди, как она их ненавидела, ты бы только послушал. Белые либо как черные, либо обгоревшие будто сосиски на гриле, жирные или с только обозначившимся ожирением. И мужики, и бабы вешаются на тебя толпами — и не потому что ты им нравишься…       -… а потому что они хотят тебя трахнуть?       — В точку.       — Она вернулась в Юту? — приподнял бровь я.       — Сначала позвонила мне, — Мартин потёр подбородок. — Позвонила среди ночи и призналась, что хочет всё бросить и удрать.       — А ты что ответил?       — Попросил её пожить там еще немного. Понаблюдать, подумать, на черта она вообще тут оказалась. Она переспала с несколькими незнакомыми парнями-дальнобойщиками, чтобы добраться в Лас-Вегас, смылась из Юты посреди зимы в тонких джинсах и отмораживала себе коленки — ради чего? Чтобы просто сдаться?       — М-м…       Самолёт вновь слегка тряхнуло и на задних рядах кто-то вскрикнул. Больше никакой паники не было.       — Потому что, — Мартин посмотрел на меня, — не всегда всё получается распробовать с первого раза. Не всегда можно войти во вкус. Я в детстве терпеть не мог цветную капусту на пару — а теперь меня так от мяса выворачивает. Сюзан делает мне целые стейки из капусты — режет большие соцветия, запекает с сыром и специями. Не назову блюда лучше этого.       Не всегда всё получается распробовать с первого раза.       Да, пожалуй, тут он прав.       Я устремил взгляд в окно — облака за стеклом пропали. С двигателем всё как будто было в порядке, хотя, не покопавшись внутри, никто не скажет тебе точно. Но мы не падали. Летели худо-бедно под аккомпанемент всхлипывающих изредка детишек, рассматривали догорающий закат и обнимающую Техас черноту ночи. Стюардессы почти на цыпочках разносили воду. Я попросил стаканчик, сделал пару глотков, чувствуя, что сознание мутнеет.       — Смотри, — Мартин указал мимо меня. — Даллас. Осталось только приземлиться.       — Да хоть разбиться насмерть, — ляпнул я, ощущая знакомый зуд в легких. Хотелось курить.       Он сосредоточенно барабанил пальцами по своим тонким коленкам, неприкрытым кожаными шортами, и больше не смотрел в мою сторону. Иногда едва нервным движением приглаживал светлые кудри или потирал пальцами переносицу, будто у него болела голова или какое другое мучение настигало в эту секунду. А еще временами чудилось, что он косился на меня — ждал, что я поведаю ему какую-нибудь историю, похожую на рассказ о девушке из Лас-Вегаса, и желательно, чтобы история была обо мне. Мы ведь на самом деле так мало знали друг друга. Глупо было бы погибнуть, не разоткровенничавшись напоследок.       — Поехали в Лас-Вегас вместе? — предложил я. — Если выживем, конечно.       Мне там особо не нравилось. Но…       Не всегда всё удаётся распробовать с первого раза, верно?       Мартин насмешливо глянул исподлобья.       — О’кей, — сказал он.       И мы оба будто бы были уверены, что обязательно приземлимся целыми и невредимыми. Только эта мысль и помогала нам держаться, только поэтому мы не дрожали и не черкали судорожно на оставшихся после ужина салфетках предсмертные послания.       Самолёт начал снижаться, выпустил шасси, в ушах заложило. Совсем как почти час назад, когда только взлетали. Толпа, развалившаяся на местах в изнеможении, напряглась, и я, словно повинуясь стадному инстинкту, стал нащупывать подлокотник своего кресла — а нашёл руку Мартина, сплошь унизанную кольцами, экзотическими браслетами из переплетенных кожаных полосок или металлических пластинок. Он недоуменно уставился на меня, но руки не убрал — и пока мы общались одними глазами, потому что языки у нас ожидаемо отнялись, лайнер мягко коснулся посадочной полосы. Почти мягко. Салон дернуло последний раз, ангары и далекие огни города проносились за стеклом с ужасающей скоростью, а мой желудок, казалось, выдавал бесконечные сальто, а на ладонях и лбу выступил пот.       — Ты в порядке? — спросил Мартин одними губами, обмякая на сиденье.       — Да, — ответил я, выдохнув. — Кажется, да.        От самого трапа мы тащились ни живые, ни мертвые, и не разговаривали. У обоих тряслись пальцы, может быть, ноги. Чемоданы с багажной ленты пришлось забирать самому, один за другим, поддерживая Мартина за локоть. Мы не знали, где останемся в ближайшее время, не озаботились даже тем, чтобы позвонить в отель, из которого выписались только утром. И мы одинаково почувствовали себя потерянно, когда летевшая с нами толпа стала куда-то исчезать, рассасываться, как если бы кто-то невидимый отдал им беззвучный приказ.       Всё тот же аэропорт. Те же мигающие надписи на табло, те же ряды лавок, разбросанные по углам стаканчики из-под колы, обертки от конфет из duty-free, пыль и грязь — место, в котором кому-то суждено побывать лишь единожды, а кому-то предстоит вернуться. Мы стояли там, высматривая впереди неизвестно что, и думали неизвестно о чем. Может быть, он про себя жалел о том, что рядом с ним нет Энди — тот бы мгновенно придумал что-нибудь. Разве не так? Мы забыли о недавнем разговоре, о Лас-Вегасе, о приписке «если выживем». Выжили ведь, что уж тогда вспоминать об этом? Всё как будто бы встало с ног на голову, а потом вернулось в нормальное положение — как должно быть.       — Охренеть, — молвил Мартин, медленно ощупывая ручку чемодана.       — Да уж, — вторил ему я. А потом согнулся в приступе тошноты.       Чувство реальности вернулось только за столиком какого-то местного бара. Может быть, потому что запах пива невольно отвлек, или потому что Мартин пару раз хлопнул меня по щекам. Он сказал, я был очень бледен и упрямо не хотел никуда идти. Даже шаг в сторону сделать. Тот крошечный квадратик пола, два на два, где мы застряли с багажом, держал меня прочно. И я помнил смутно, как тяжелая от колец рука ухватила вдруг за запястье и потащила за собой, а ноги едва заплетались. Я не пил, но уже как будто опьянел. Уселся на высокий стул, подперев щеку ладонью, и тяжело выдохнул. Было паршиво. Мартин куда-то исчез.       Он появился через минуту. Принёс две пинты темного.       — Пей, — сказал не терпящим возражений голосом.       Я отхлебнул. Пышная шапка из пены защекотала нос.       — Спасибо.       — За что?       — Ну, ты как видел, что мне нужно.       — Десять лет знакомства что-то да значат?       — Значат. Очень много. Хотя ты в своё время и не захотел писать песни со мной. Я всё еще точу на тебя зуб, Март.       — Правда? Ты был не так-то расстроен, вроде, — подметил он, потягивая пиво.       — И то верно. Я не столь же хорош в стихосложении, как в музыке, — пожал плечами я, любуясь влажными кружками от стакана на поверхности столика. — Уж точно не лучше тебя.       Он едва покраснел и отвёл взгляд, глотнув снова.       — Какая разница? Сочиняй себе песни, приноси демо — если всем понравится, мы что-то да запишем.       Раньше так и было, в бытность молодым и глупым. Когда, замечая снисходительные взгляды в спину или неловкое молчание, ты не трактуешь их или вовсе игнорируешь. Тебе кажется, что это они ничего не поняли, это у них в головах не щелкнуло так, как должно. Так, как щелкнуло у тебя. Вышло до безумного смешно и нелепо — я всё понял очень быстро, слишком быстро, чтобы всерьез затаить обиду на долгие годы. И я не стал упрямо пихать им под нос то, в чем они не нуждались — потому что у них был Марти. А Марти писал лучше, чем кто либо из нас.       Мы допили первую пинту и я вызвался пойти за второй — истинно джентльменский жест.       — Тебе нравилось что-то из моих старых демо? — спросил я, опуская перед ним стакан.       — Да, — Мартин поднял глаза на меня. — If You Want, например. Она такая… Гипнотическая. Хотя мы всё равно не вышли на максимум, пока над ней работали. Могли сделать лучше.       — Всё можно сделать лучше. Даже это пиво.       — Угу.       Он оборвал зачаток беседы этим своим «угу». Будто ножом обрубил, не давая подступиться. Я облизнул губы.       — Наверное, ты обижаешься, что я соврал.       — М-м? — Мартин непонимающе нахмурился.       — Ну, насчет того, что не боюсь летать.       — А, это… Нет, ни капельки. Хотя странно, что ты так сделал. Что мешало сказать правду?       — Мне… — я захрустел поданными к выпивке орешками. — Ничего не мешало. Но я соврал.       — Патологическое враньё? — прищурился он.       — Нет, что ты, не из этого разряда. Наверное, я соврал, чтобы ты впечатлился.       — Дурацкий способ впечатлить.       — И не говори. Чувствую себя малолеткой, который пытается закадрить девчонку из соседнего класса.       Мартин прыснул, пиво чуть не потекло у него из ноздрей.       — Я думал, ты в этом будешь поопытнее, Ал.       — Пей уже, — буркнул я, ероша свои волосы.       Пассажиры проходили мимо, не обращая на нас никакого внимания. Ничто не свидетельствовало о том, что без малого полчаса назад мы приземлились там же, откуда вылетели, не добравшись до пункта назначения. Нигде не было видно перепуганных стюардесс, а детишки на багажных тележках хныкали, разве что, из-за не купленных конфет. Уютно горели лампы, темные квадратики огромных окон не пропускали тусклый свет звёзд. Я глянул на мигавшие на табло цифры. Без пятнадцати полночь.       — Почему ты так много пьёшь? — спросил Мартин, разом осушив четвертый шот.       — А ты? — усмехнулся я, поднеся рюмку к губам.       — Я первым спросил.       — И какого ответа ждал? Что я пью, потому что мне грустно? Или потому что это помогает стать чуть более раскованным, откровенным?       Он моргнул, но ничего не сказал.       — Пью, потому что нравится, — смягчился я, поморщившись — шот обжег мне горло. — В мире много хороших вещей, в том числе хорошего алкоголя, который можно распить в хорошей компании. Вот как сейчас.       — Это я-то — хорошая компания?       — У тебя солнечная улыбка, Марти, и обаяния столько, что можно наглотаться и потом блевать радугой за горизонт. Конечно, ты — хорошая компания. Нет, просто отличная.       Мы попросили еще шотов. Кажется, всё шло к тому, чтобы хорошенько набраться — прямо здесь, в аэропорту, в баре, где было занято столика два или три, не считая нашего. Но нас это слабо волновало. Меня слабо волновало. Я проглотил содержимое рюмки, не глядя, и снова впился взглядом в Мартина. Мне доставляла удовольствие сама мысль смущать его своим пристальным вниманием.       — Что ты смотришь? — рассмеялся он, зыркнув в ответ.       — Вспомнил про Лас-Вегас, — сказал я, не скрывая темной ухмылки. — Ты правда согласен поехать вместе?       — Да, а почему нет? Только у меня есть условие.       — Ну?       — Ты покроешь весь наш счет в этой дыре.       Я махнул рукой.       — Насрать, денег дочерта.       — И будешь играть со мной в казино? — дернул бровью он.       — Нет уж, Март, это второе условие, а ты про одно говорил.       — Значит, теперь я хочу второе. Мы поедем вместе и просадим столько «зеленых», чтобы они все там челюсти с пола подбирали!       Его глаза блестели, как две яркие звезды. Звёзды поменьше, те, что были на его кольцах и браслетах, мерцали тускло и мертво. Ничто не сравнится со взглядом человека, загоревшегося какой-то идеей.       Он коснулся моей руки, счастливый и открытый. Затем стянул с себя куртку, утирая пот с висков, и неровной походкой прошёлся вокруг столика. У него были стройные, золотистые от загара ноги. Ноги, которым позавидует любая девчонка. Я уставился на них, на его белые носки, торчавшие над ботинками, на его кожаные шорты и острые тонкие колени. И смотрел долго. Смотрел всё то время, что он наворачивал круги, не то красуясь передо мной, не то пытаясь встряхнуться. Очертания его фигуры предательски расплывались, а потом в ту же секунду паззл собирался воедино, чтобы снова распасться спустя пару мгновений. Мне до жути захотелось погладить его по кудрям. Почувствовать, какие они мягкие, может, ощутить запах отельного шампуня, осознать, что Мартин живой, черт возьми. Те двадцать кошмарных минут в воздухе не закончились катастрофой. Вот ведь он, в моих руках, смеялся и щебетал как птичка, сытая и расправившая крылья.       — Ладно, — сказал я, потирая переносицу. — Ладно, поедем и я буду тратить. Тратить, тратить, пока не…       Пока не… что?       Но всё уже забылось.       Мы расплатились, только уйти далеко не могли. Так и рухнули на кресла в зале ожидания, слушая редкие объявления о начале посадки. Людей становилось меньше.       — Знаешь, — заплетающимся языком продолжил он, всё еще держась за мой локоть, — я тогда назвал Лас-Вегас от балды. Ну… Вот совсем от балды. Потому что боялся.       — Я понял…       — Ну и еще, может, потому что тебе там не нравится и я решил, что таким образом никто за мной не увяжется.       — Ты так хотел отдохнуть один?       — Я… Нет! Черт, какая же хрень…       Он устало вытянул ноги вперёд, обмякнув.       — Да, — поправил его я со слабой усмешкой. — Этого ты и хотел.       — Да… — смиренно согласился Мартин, отвернувшись. — Но теперь всё не так. Теперь я хочу прихватить тебя с собой. Сегодня произошла какая-то жесть, мы могли погибнуть, а теперь сидим тут, ужратые как последние засранцы. И я…       Вдруг он умолк, бросив на меня пронзительный взгляд. А я смотрел на него. На липковатую пленочку от выпитого, выходящую за линию губ — совсем как в детстве, когда выпьешь молока и ходишь с «усами». Мне вспомнилось прикосновение наших ладоней в самолёте, тепло его кожи, испуганные глаза травянистого цвета и удивительно спокойный голос, рассказывавший про знакомую девушку из Лас-Вегаса. Девушку, которая ради своей мечты спала с мужиками на фурах, шла по морозу раздетой, а добравшись, обнаружила, что в её «раю» люди как будто бы не думают ни о чем, кроме как о еде и трахе. А он сказал ей остаться. Подождать. Посмотреть, как всё сложится дальше. Потому что много чего нельзя как следует распробовать с первого раза.       А теперь я методично смаковал его — косточку за косточкой, кусочек за кусочком.       — «Просто постарайся падать рядом»…       — Что?       — Ты это говорил, Ал. Ты правда, мать твою, хотел, чтобы я был с тобой в момент гибели?       — Ну, — усмехнулся я, потирая розовую от выпитого щеку, — одному помирать грустно. И обидно.       — Да иди ты к черту, Уайлдер! — выплюнул он, вскочив с кресла — очень резво для вусмерть пьяного. — Ты не понимаешь нихера!!!       Но я понимал всё. Очень давно понимал, просто не пытался распробовать — мне казалось, что проще отплевываться, если уж первые нотки неприятно горчат, и искать что-то другое. И я понимал теперь многие моменты нашей жизни. Мартин, курящий лёжа на полу, с выступающим из тьмы лицом и блестящими щеками: две серебристые в лунном свете полосы из глаз до самого подбородка, но он не плакал — то есть, уже не плакал, когда я вошёл к нему в номер и спросил, не видел ли он Дейва. Мартин с острыми как ножницы коленками на пляжах Паттайи, улыбчивый и с красной как у рака спиной; протянутый тюбик с кремом, приятно пахнущим алоэ, ступни, облепленные белым песком; утопающий в пенных морских волнах, подзывающий к себе жестами — странно, что не пением. Мартин в темноте студии, наигрывающий гитарный рифф к Enjoy the Silence, задумчиво-грустный и с расстроенно опущенными ресницами слушающий, как его неторопливую балладу ускоряют, «калечат», перекраивают до формы танцевального трека.       Я подался вперёд и, ухватив его лицо ладонями, поцеловал. Очень крепко поцеловал, так, что мы стукнулись лбами, наши волосы перепутались — соль и перец, кудри и отросшие вихры, прежде залитые лаком. Мы целовались ртами, взглядами, терлись друг об друга телами в отчаянном порыве добыть то, в чем нуждался после пережитого каждый, да и не только после пережитого, но и в принципе. Я вытирал эти невидимые серебристые полосы большими пальцами, явственно чувствовал их влагу на коже, а Марти зубами вгрызался в мои губы, отталкивал своим языком мой язык, не давая пробраться дальше, и не было ничего в этом поцелуе хуже того самого душка после разнообразной выпивки и закусок, однако и лучше тоже ничего не было, кроме, разве, наших слившихся дыханий, нашей слюны и всех несказанных вслух слов.       Он обнял меня за плечи, пьяный, нетвердо стоящий на ногах, и вдруг стал отвечать мне — очень послушно и тихо, с влажным шорохом губ, а слёзы стекали уже не просто к подбородку: они были у самого рта, и я, отстраняясь всего на чуть-чуть, невольно впитывал их, как растение впитывает влагу, и держал на языке, мог распробовать как редкое кушанье. Я поднялся руками выше скул, к кучерявой солнечной макушке, и светлые пряди торчали у меня между пальцами, мягкие и пористые, а дождь из его глаз прекратился сам собой, и теперь я не мог ловить эти теплые капли. И рад был, что этого уже не нужно.       Я погладил его по загривку, прижав к сердцу, и малость охрипло прошептал на ухо:       — Больше не говори, что я тебя не понимаю.       Уши у Марти горели, как и щеки.       Подхватив багаж, мы, пошатываясь, вывалились из аэропорта в колючую ночь. И почти тут же отыскали свободное такси, ожидавшее снаружи — мимо прошли бывшие пассажиры, гремя чем-то в чемоданах.       — Садись, — кивнул я на машину. Затем назвал водителю адрес нашего далласского отеля и кое-как помог погрузить сумки. Завалился к Марти на заднее место, притянув к себе поближе. Он оплёл меня руками, как лиана оплетает дерево. Уткнулся в грудь, прямо в холодящую ему лицо кожанку, и сладко засопел. Лучший звук, какой мне только приходилось слышать.