Суд Бертольда

Старинные настенные часы пробили двенадцать ночи, и в кабинет кто-то постучал. Размеренный приглушенный стук дверного молотка был приятен слуху Бертольда. И ожидаем. Его слуга сатир приходил в это время каждый понедельник, чтобы предоставить краткую информацию, перед тем как Бертольд приступит к своей работе. — Входи, Грегор, — обратился Бертольд к сатиру. — Кто у нас сегодня? Слуга-сатир звонко цокнул копытом, словно гордый солдат, которому приказано встать смирно. Затем развернул какой-то листок бумаги и отчетливо зачитал: — Анабель Конти. Семнадцать лет. Уроженка Флоренции, всю жизнь прожила со своей семьей. Отец и мать — убежденные католики… — Снова католики, — сказал Бертольд с некоторой усталостью в голосе. — Тяжело с ними. Но ничего, им это бывает нужнее всего. Продолжай. — Да, господин, там тяжелый случай. Даже не знаю, как вам объяснить. Лучше вы сами обо всём у нее спросите. — А теперь мне становится интересно! — оживился Бертольд. — Тяжелый случай, о котором даже сатир отказывается говорить вслух. — Простите, господин. Но такого у нас еще не было. — Всякое было, а такого не было. Что ж, посмотрим, что не так с этой девочкой. Бертольд встал из-за письменного стола и направился к выходу из кабинета. Разноцветный витраж, занимавший почти всю дальнюю стену, бросал причудливые блики на лакированную поверхность стола. При свете дня витраж давал ощущение яркости и воздушности, контрастируя с тяжелой мебелью из темного дерева. Но сейчас, ночью, всё виделось совершенно по-другому: даже десятки свеч не могли сравниться с солнечным светом, поэтому кабинет казался немного зловещим. Впрочем, Бертольду предстояла работа не в кабинете, а в другом помещении, поэтому он обратился к сатиру с распоряжением: — Затуши свечи, когда сопроводишь меня до комнаты номер четыре. — Разумеется, — с этими словами Грегор отвесил поклон и потянулся к двери, чтобы открыть ее перед господином. Выполнить это указание было не так уж и легко — железные люстры, по двадцать свечей на каждой, висели слишком высоко для роста сатира, поэтому ему приходилось пользоваться стремянкой, выполненной в виде круговой лестницы. В замке Бертольда все вещи были не только функциональны, но и красивы. Однако за все годы служения сатир так и не смог понять, в чём функциональность высоких потолков. Иногда он ворчал: «Хорошо, что такие архитектурные причуды только на первом этаже». Бертольд покинул кабинет и в сопровождении сатира Грегора направился в так называемую комнату номер четыре. Даже ночью широкий главный коридор замка был хорошо освещен, поэтому Бертольд шагал уверенно, не боясь оступиться. Хотя оба понимали, что освещение в коридоре — это всего лишь формальность, ведь Бертольд мог видеть в темноте. Было бы странно, если бы порождение тьмы не обладало такой способностью. Сатир уже давно усвоил, что господину нравятся такие маленькие ритуалы — чтобы за ним тушили свечи в кабинете и поддерживали освещение в коридоре. Он мог бы прекрасно обойтись без этого — просто затушить свечи мановением руки или воспользоваться своим нечеловеческим ночным зрением. Впрочем, сатир не возражал. На то он и был слугой. Если господину нравится, пусть так и будет. По пути сатир продолжал рассказывать Бертольду малозначительные факты о девушке, которая ждала его в комнате номер четыре, но так и не сказал самого главного. — Спасибо, Грегор. Можешь идти. — Да, господин, — промолвил сатир и учтиво поклонился. Бертольд вошел в комнату и увидел девушку, на которой не было ничего, кроме легкой ночной рубашки. Она стояла в самом центре и неуверенно переминалась босыми ногами — не могла решить, следует ли ей пристроиться к какому-то углу. Других укромных мест в комнате не было. Единственный предмет мебели — стул — выглядел так дорого и изящно, что девушка, видимо, решила, что он предназначен не для нее. Бертольд сел на стул и обратился к своей собеседнице: — Здравствуй, Анабель. — Вы знаете моё имя? — недоверчиво спросила она. Голос ее звучал вежливо, но тем не менее выдавал скрытый протест. Бертольду нравился такой типаж. Бунтарка. Он уже это чувствовал, хотя она успела только одну фразу сказать. За долгое время практики Бертольд научился безошибочно трактовать оттенки интонаций, а его природная проницательность ему в этом только помогала. — Да. Грегор сообщил мне твое имя. — Грегор — этот тот… кто встретил меня? Это существо. — Сатир. — Точно! Что он еще обо мне рассказал? — ее нарочито угрожающий голос слегка подрагивал. Анабель вела себя так, будто хотела защититься, но страдальческое выражение лица, которое она явно пыталась скрыть, вызывало у Бертольда лишь искреннее сочувствие и желание помочь. Мимику контролировать сложнее всего, и, конечно, семнадцатилетняя девочка пока не могла с этим справиться. Но хорошо, что подавленная личность еще была способна возражать и пыталась отстаивать свои права. Бертольду давно не попадались такие типажи, поэтому Анабель действительно вызвала у него интерес. — Много чего, но самого главного он не рассказал, — уклончиво ответил Бертольд. — А что самое главное? — Почему ты здесь. Анабель, до этого смотревшая ему прямо в глаза, вдруг отвела взгляд и стыдливо потупилась. Но это продлилось недолго. Она вновь набралась смелости и выпалила серию дерзких нападок: — А вы кто такой? Как я вообще здесь оказалась? И почему я в одной ночнушке? Бертольд ухмыльнулся. Последний вопрос его всегда забавлял. Однако реакция девушек не всегда была такой. Некоторые, наоборот, игнорировали это недоразумение — будто из-за стеснения не желали его замечать. Некоторые начинали спрашивать только ближе к концу диалога. А Анабель сразу предъявила претензии! Давно такого не было. Вид смущенной и воинственно настроенной девушки вызывал у Бертольда противоречивые эмоции — хищный азарт и отеческую заботу одновременно. — Ты на суде. Меня зовут Бертольд Арчибальд Дайс… Анабель перебила его: — На каком суде? Я что-то сделала? — А вот это ты мне и расскажешь. Сюда попадают только те, кто чувствует сильную вину. Но чтобы чувствовать вину, не обязательно совершать что-то плохое. Иногда достаточно всего лишь мыслей. Лицо Анабель изменилось. Она оборвала свою оборонительную риторику и стала смотреть на Бертольда с бóльшим доверием. Теперь она выглядела растерянной и расстроенной. — Это правда. Я чувствую себя виноватой. — В чем? — спросил Бертольд. Такой прямой и явно болезненный вопрос снова вызвал у Анабель вспышки бессильной агрессии: — Если это суд, то где судья? Где прокурор? А главное — где мой адвокат?! — Я и судья, и прокурор, и адвокат, — спокойно пояснил Бертольд. — И экзекутор. — Экзекутор? Предполагается какое-то наказание? — Только если оно будет нужно. — А как вы узнаете, нужно ли оно? — Ты сама мне расскажешь. Не бойся, я не сделаю того, что может тебе навредить. — Но это же абсурд! Как вы можете знать, что пойдет мне на пользу, а что нет? Вы меня совершенно не знаете. Да и я вас тоже. Как я могу доверять вам? — Тебе придется доверять мне. Другого выхода нет. Анабель боязливо оглянулась вокруг. В комнате было лишь несколько узких окон, расположенных почти у потолка. Без специальных приспособлений до них не дотянуться. Путь к двери пролегал мимо Бертольда, поэтому выйти без его разрешения у Анабель тоже не получилось бы. — Я не об этом, — попытался успокоить ее Бертольд. — Ты оказалась здесь из-за того, что чувствуешь себя виноватой в чем-то. Крик о помощи был таким сильным, что мой слуга Грегор услышал его. — Но я не кричала, — попыталась возразить Анабель. Ее голос невольно становился все мягче. — Буквально, конечно, нет. Только внутри себя. Хотя некоторые кричат и в прямом смысле слова. — Да, вы правы… — согласилась Анабель, и теперь ее лицо выглядело еще более расстроенным, а голос звучал отчаянно. Потухшие глаза бесцельно уставились в одну точку. — Ты можешь уйти, если хочешь. Я не намерен держать тебя здесь насильно. Но прежде чем принимать такое решение, подумай еще раз. Ты точно не хочешь рассказать мне, в чем ты чувствуешь себя виноватой? Анабель немного занервничала и сглотнула, прежде чем заговорить. — Вы как священник! Мне тут перед вами исповедоваться?! Бертольд снова усмехнулся. — А разве ты говорила об этом со священниками? Анабель выглядела пристыженно, будто озорного ребенка застигли врасплох. — Нет, — сухо ответила она. — Значит, это что-то такое, о чем ты даже священнику не можешь рассказать? Она кинула на него пронзительный взгляд, в котором читалась злость, смешанная с благодарностью и уважением. Злость, скрывавшая страх разоблачения, и благодарность за то, что Бертольд все-таки начинает ее разоблачать. Уважение — за то, что он первый, кому это удавалось. — Священнику не могу сказать. — Почему? — Он сочтет это богохульством и осудит меня. — Так-так. А если бы не осудил? — Священник точно осудит. Да кто угодно осудит! — Но ты же хочешь, чтобы тебя осудили? Иначе зачем бы ты беседовала здесь со мной? У тебя есть возможность уйти и не подвергаться никакому суду и наказанию. — Вот возьму и уйду! — пригрозила Анабель, но на этот раз в ее глазах был блеск азарта и безвредного хулиганства. — Ну, нет уж, теперь я тебя не отпущу просто так, — заулыбался в ответ Бертольд. — А что мне надо сделать, чтобы вы меня отпустили? — Анабель включилась в игру. — Рассказать мне, почему ты чувствуешь себя виноватой. Анабель внимательно окинула его взглядом. Крахмально-белая рубашка оттеняла насыщенный черный цвет его костюма. Строгость и безупречность образа разбавлялись легким декоративным элементом — узорчатым воротом рубашки. Анабель казалось, что одежду такого класса могли носить только аристократы. — Вы не похожи на священника. Священники не носят таких костюмов. — Верно. — Значит, вы не священник? — Нет. — А кто вы? — Я плод твоего воображения. Некоторые зовут меня Дьяволом. — Дьяволом?! — голос Анабель звучал испуганно и восторженно. — Да. — Если вы плод моего воображения, то получается, Дьявола на самом деле не существует? Тогда где я сейчас нахожусь? Я сошла с ума? У меня так много вопросов… — То, что у тебя много вопросов, — это естественно. Любой был бы озадачен на твоем месте. Ты не сошла с ума. Ты находишься в замке Дьявола. Люди, которые чувствуют сильную вину, переносятся сюда во сне. Здесь у них есть возможность пройти через суд и понять, действительно ли они виноваты и заслуживают ли наказания. А существует ли Дьявол — это философский вопрос. Ты сейчас меня видишь, значит, я существую. Но в то же время я лишь плод твоего воображения. — Тогда понятно, почему я в ночнушке. Видимо, перенеслась сюда в том, в чем ложилась спать. — Умная девочка, — подтвердил ее догадку Бертольд и язвительно добавил. — Не знал, что католички носят ночнушку выше колена. Анабель засмущалась еще больше. Она и так чувствовала себя неуютно из-за бросающегося в глаза несоответствия: он в идеальном дорогом костюме, а она почти голая… Так он еще и про длину ночнушки говорит! Значит, он обращает на это внимание. — Обычно не носят… — виновато процедила она. — Но ты носишь, — улыбнулся Бертольд. — Ты не католичка? Неужели Грегор что-то перепутал? — Я католичка! — ревностно возразила Анабель и дотронулась рукой до крестика на груди, как будто желая найти вещественное подтверждение своим словам. — Пусть так. Но ты же чувствуешь себя виноватой не из-за длины своей ночнушки? — Нет. Вернее, не только из-за этого. — Из-за чего же? — Раз вы Дьявол, то, наверное, вам можно рассказать. Уж вы-то и не такие извращения повидали. — Извращения? — Бертольду снова захотелось улыбнуться, но он старался держаться спокойно и беспристрастно, чтобы не спугнуть зарождающееся откровение. — Уверяю тебя, это миф. Впрочем, иногда приходится соответствовать. А то люди уж совсем в Дьявола перестанут верить. — Люди верят в Бога, а не в Дьявола, — поправила его Анабель. Родители всегда говорили ей, что верить нужно в Бога. — Те, кто верят в Бога, верят и в Дьявола. Видишь ли, одного без другого не существует. — Бог существует, что бы вы про него ни говорили! Он выше вас! — Вот как? — Бертольда такая полемика забавляла. — Раз он выше, к нему ты тоже обращаешься на «вы»? Бертольд застал Анабель врасплох. Она задумалась и засмущалась. — Нет. К Богу я обращаюсь на «ты». Во всех молитвах так. — И часто ты к нему обращаешься? — Каждый день. Молюсь перед едой и перед сном. — Это в словах. А в мыслях? Теперь Анабель и вовсе покраснела. — В мыслях тоже перед сном… — Так-так. И что же ты о нем думаешь? Анабель выпалила: — Я хочу его! Бертольд выдержал паузу и спокойно переспросил: — Вот так — хочешь? Просто хочешь Бога? Как мужчину? — Да. — А ты его видела? — Что? — Анабель не поняла вопрос. — Видят Бога только святые или фанатики. — Верно. Но ты же его как-то представляешь? — Весьма смутно. Он такой… сильный, всемогущий, недосягаемый. Всепрощающий. — И что, простил тебе Бог твое желание? — Вы что, издеваетесь? — Раз Бог всепрощающий, он должен был простить тебе это желание. Почему же ты чувствуешь себя виноватой? Анабель задумалась, глядя расстроенным взглядом в пол. — Не такой уж твой Бог и милостивый? — продолжил Бертольд. — Просто он не знает о моем желании! Я же не рассказывала об этом священнику. — Какая жалость, — ласково отозвался Бертольд. — Зачем Богу священники, если он всемогущий? Выходит, без священников он никак не мог узнать о твоем желании и смилостивиться над тобой? Или, наоборот, наказать. — Выходит, что нет, — ей пришлось это признать. Против логики она возражать не могла. — Зато я теперь об этом знаю. Ты можешь меня видеть, ты можешь со мной говорить. Скажи мне, разве Дьявол не более реален, чем Бог? — Но вы же сами сказали, что существуете только в моем воображении. — А Бог нет? — Знаете, а это уже богохульство! Бертольд громко и раскатисто рассмеялся. — Ты обвиняешь Дьявола в богохульстве. Сочту за комплимент. — Честно говоря, почему-то я рада, что вы не обиделись, — робко призналась Анабель. — Да, в отличие от Бога, я не обижаюсь на такие мелочи. Анабель молчала. Бертольд продолжил: — А что, если я скажу, что ты ни в чем не виновата? Такая ситуация у тебя сложилась из-за того, что в строгости католического воспитания тебе некуда было направить свое влечение, и оно автоматически обратилось к наиболее достойному, но при этом недосягаемому объекту — Богу. Христианская вера накладывает запрет на сексуальное влечение, поэтому выбор недосягаемого объекта — это в каком-то смысле защита от запретных побуждений. — Хм-м, — начала рассуждать Анабель. — Звучит достаточно правдоподобно. Но это ничего не меняет. Все равно нельзя хотеть Бога, понимаете? — Конечно. Но с тобой это сыграло злую шутку. Пожалуй, для католиков хотеть самого Бога — это более тяжкий грех, чем хотеть кого-либо другого. Но ты хочешь именно Бога. — Да. — И мои слова не убеждают тебя в том, что ты не виновата? — Нет. Вернее, это звучит логично, но я всё равно чувствую себя виноватой. Не знаю, как от этого избавиться. — От сексуального влечения к Богу или от чувства вины? Этот вопрос, кажется, задел Анабель, но вместе с тем заставил задуматься. — Нехорошо так говорить, но, конечно, основная проблема — чувство вины. Если бы его не было, то и проблемы бы не было. Но, думаю, избавиться от чувства вины можно только устранив его причину. — То есть нужно перестать хотеть Бога? — Да. Но я не знаю, как это сделать. Более того… — Анабель замялась. — Мне кажется, если бы я не чувствовала вины перед Богом, я бы и не могла его хотеть. Бог ведь обладает властью, может запрещать и наказывать. А невозможность чувствовать по отношению к нему вину лишила бы его этих привилегий. — Ты очень рассудительная девушка, Анабель. — Спасибо. Анабель уже спокойно разговаривала с Бертольдом, не пытаясь нападать или защищаться. — И очень красивая, — добавил Бертольд. Анабель довольно заулыбалась и кокетливо возразила: — Вы это говорите каждой девушке, попадающей сюда? — Нет, только красивым. И тем, кто нуждается в такой оценке. — А я в ней нуждаюсь? — Думаю, что да. Бог же не может тебе этого сказать. Анабель пристыженно посмотрела на Бертольда. — Значит, вы говорите мне это вместо Бога? — Да. Бертольд выдержал многозначительную паузу и продолжил: — Раз ты не знаешь, как перестать хотеть Бога, есть другой способ избавиться от чувства вины. — Какой? — Наказание. Ты ведь чувствуешь, что можешь быть наказанной за это? — Да… — Но никто тебя не наказывает. Никто об этом не знает. Ни сам Бог, ни священник, ни родители, ни друзья. — Так и есть. — Богохульство заслуживает наказания. — Да. Вы правы… — Богохульство заслуживает серьезного наказания. Из уст самого Дьявола это звучало устрашающе. — Особенно такое богохульство, как влечение к самому Богу, — подтвердила Анабель. Ей казалось, что сейчас она говорила не с Дьяволом, а с голосом своей совести. В кои-то веки совесть не молчала осуждающе, а предлагала ей сделку! В глубине души она чувствовала благодарность и облегчение. Жить, всё время коря себя и ожидая наказания, было страшнее, чем наконец принять его. — Я назначаю тебе наказание, — строгим тоном сказал Бертольд. — Двадцать розог. Анабель не знала, много это или мало. Она завороженно смотрела на Дьявола, во всем своем великолепии распоряжающегося ее телом, и, кажется, этот образ волновал ее больше, чем предстоящая экзекуция. Анабель покорно молчала, отчего у Бертольда на лице заиграла коварная улыбка. Хотя, казалось бы, какое ему дело, покорна жертва или нет? Это ведь не отменяет наказания. Он встал со стула и размеренным шагом направился к выходу из комнаты. Анабель по-детски доверчиво вцепилась взглядом в Бертольда и последовала за ним. Ее тянуло к Дьяволу, как магнитом. Они вышли в коридор. Там было так темно, что человеческий глаз не мог различить никаких очертаний. Холод и страх неопределенности вгрызались в тело, как два хищных клыка. Всё, что Анабель могла делать — это ориентироваться на стук туфель Бертольда и следовать за ним. Он молча вёл ее сквозь кромешную темноту, как спасительный маяк. И, казалось, с каждым шагом босыми ногами по могильно-холодному каменному полу Анабель начинала всё больше доверять Дьяволу. Он вёл ее правильным путем. Вот Анабель услышала, как Бертольд отворил какую-то дверь, впустившую в коридор полоску тусклого света. — Проходи, — спокойно по-хозяйски сказал ей Бертольд и взмахнул рукой, отчего на стенах зажглись светильники. Теперь Анабель видела, что за дверью — узкая винтовая лестница, ведущая вниз. Почему слова Дьявола звучали как радушное приглашение, но воспринимались как приказ, не терпящий возражений? Анабель робко спускалась в неизвестность, а Бертольд следовал за ней, словно пастух, не позволяющий пастве отбиться от курса. Анабель казалось, что она буквально кожей впитывает его присутствие, хоть и не видит его сейчас. За ней шла сама тьма. Вопреки ожиданиям Анабель, пол в нижней комнате оказался довольно теплым. Это было небольшое помещение — размерами чуть больше кельи. Видимо, поэтому оно хорошо обогревалось множеством свечей, прикрепленных к стенам и потолку. Анабель осмотрелась — скромная обстановка комнаты успокаивала и внушала страх одновременно. Там не было ничего, кроме простой деревянной лавки и ведерка с какими-то прутьями. Наверное, это и были розги. Хоть родители Анабель часто грозились поркой, розог она до этого момента ни разу в жизни не видела. Теперь ей казалось, что родители постоянно твердили об этом лишь потому, что сами испытывали ужас перед наказанием, а на деле побоялись бы взять в руки орудие воспитания. — Задери ночнушку до пояса и ложись животом на лавку, — распорядился Бертольд. «Вот так просто взять и задрать ночнушку?! — эта мысль тревожно забилась у Анабель в голове, словно гонг. — Тогда он увидит меня голой…» Анабель медлила с выполнением указания. Она боялась даже повернуться лицом к Бертольду, чтобы он не обнаружил ее стыд. Казалось, даже мягкое тепло свечей не могло растопить ее оцепенение. — На лавку, — повторил Бертольд. «Просто на лавку? — подумала Анабель и нашла в этой мысли успокоение. — Просто на лавку можно. Не раздеваться же». Она легла животом на лавку. Сейчас даже жесткая деревянная поверхность лавки казалась ей приятной по сравнению с каменным полом верхних помещений. Странным образом лежание на теплом дереве расслабляло и как будто заставляло ее чувствовать доверие к Бертольду. Раз ее телу хорошо, то внутреннее ощущение не может обманывать — он не сделает ей ничего плохого. Как страх и доверие к Дьяволу могли уживаться в ней одновременно? Это ведь она сделала плохое. Она хотела Бога. А Бертольд сделает ей хорошо. Она наконец получит возмездие за свои недопустимые желания. А за возмездием придет и прощение. Бога она хотела, но могла только вечно страшиться обещанного наказания, а с Бертольдом было по-другому: он действительно мог наказать. Сейчас она не хотела Бога. Она хотела только быть наказанной. Важно ли от чьей руки? Бога или Дьявола? Разве она не заслуживает быть наказанной Дьяволом? Как и говорил Бертольд — одного без другого не существует. Бертольд сам приподнял ее ночнушку — одним отточенным уверенным движением оголил ее ягодицы. Душа Анабель затрепетала. Сладкий стыд, как хмель, разливался по всему телу. Это было их первое прикосновение. Оно было более заботливым, чем материнское. Более властным, чем отеческое. Более милосердным, чем божеское. Бертольд избавил ее от необходимости самой оголяться. Он сделал это за нее. И этим жестом он утверждал свою безоговорочную власть — он сам оголил ее, он сам сейчас и накажет ее. Он избавит ее от чувства вины. Оказывается, Дьявол может больше, чем Бог. Бертольд отошел от лавки, и вскоре Анабель услышала свист розги, рассекающей воздух. Видимо, розгу проверяли на гибкость. Анабель прочувствовала всю суть своего положения. Быть уязвимой и не способной к сопротивлению оказалось так страшно и так приятно одновременно. Так волнительно и пугающе. Так пьяняще. Бертольд легонько потрогал ягодицы Анабель розгой, словно прикидывая место для будущего удара. Резкий удар! Тонкий хлесткий прут со свистом впился в кожу, вырывая стон из уст Анабель. Боль была так реальна. Так понятна. Так проста. В отличие от внутренних мыслей и запретов, пожиравших ее сознание, как дикие звери. — Так-так, — сказал Бертольд ледяным голосом. — Звуки раскаяния? Анабель промолчала, но ей стало стыдно оттого, что она чувствовала не раскаяние, а удовольствие. Как она могла наслаждаться жестоким наказанием за богохульство вместо того, чтобы страдать, как полагается благочестивой христианке? Второй хлесткий удар укусил кожу, как дракон. Жжение на ягодицах было острее и горячее, чем ее влечение к Богу. — Где же твой Бог? — продолжил Бертольд. — Он пожалеет тебя? Он простит тебя? Он спасет тебя от страданий? Эти слова проникли Анабель в самое сердце. Действительно, Бог глух и слеп. Бог безучастен! Он не чувствует ни ее желания, ни ее страдания, ни ее стыда, ни ее терзаний. Он не придет. Он не простит. Он не избавит ее от чувства вины. А Дьявол избавит. Дьявол жесток и милосерден. Дьявол реален, как эта боль, раз за разом вгрызающаяся в Анабель. Нет ничего более реального, резкого, ощутимого, чем эта боль. Теперь боль не проходила, и лишь свист каждого нового удара расчерчивал пространство и время, резко усиливая кричащие ощущения. До сих пор Анабель всегда чувствовала себя во власти Бога, но сейчас ей было так приятно находиться во власти Дьявола. Это была не эфемерная власть, пугающая откуда-то из иконы, из книги или из рассказов таких же робких и несмышленых людей. Наоборот, власть Дьявола была обоснована и реальна. Она не подлежала сомнению, не вызывала неприятия. Она пожирала и перемалывала хлесткими ударами. Эта власть горела, как кожа на ягодицах. Бертольд выдерживал достаточно длинные паузы между ударами, чтобы дать Анабель возможность глубже погрузиться в свои размышления и ощущения. Она и думать уже не хотела о Боге! Дьявол буквально выбил из нее эти мысли. — Видишь — твои непростительные желания могут приносить не только удовольствие, но и боль. О да, теперь они приносят боль. Но Анабель даже рада, что у нее были такие желания. Они словно были частью ее. Будет ли справедливо, если теперь она будет хотеть не Бога, а Дьявола? Достаточно ли она страдала, чтобы позволить себе еще более богохульное желание? Она посчитала, что да. Без примеси вины влечение казалось еще более упоительным. Теперь оно дарило трепет, восторг и благодарность. Ничего, что она хотела Дьявола. Это желание могло найти понимание и искупление. Но могло ли оно найти ответ? Просвистел последний удар, и в воздухе повисла тишина. Убаюкивающая тишина, которая теперь даровала покой, а не страх. Теплый свет свечей создавал ощущение камерности и уюта. Она была наказана. Она была прощена. Бертольд подошел к Анабель и сдержанно погладил ее по голове, смягчив свой жест ласковыми словами: — Всё закончилось. Ты молодец. Похвала была как бальзам на душу. На израненную душу, до этого жившую в страхе божественной кары. Бертольд медленно опустил руку ниже и заботливо провел по ее горячим раскрасневшимся ягодицам, разжигая в ней еще больше желания. Он словно ухаживал за плодами своих трудов. Затем он прикрыл ее, опустив ночнушку обратно на бедра. Всё закончилось. Анабель была совершенно беззащитна. Ведь теперь ей не нужно было защищаться, чтобы позволить себе быть искренней. — Спасибо, — произнесла она тихо и блаженно куда-то в пустоту. Бертольд молча улыбнулся. Анабель неторопливо поднялась и села на лавку, издав легкий стон, когда ее ягодицы коснулись поверхности. Свежие следы наказания отзывались болью. Она потрогала крестик на своей груди — как недавно делала в комнате номер четыре, отстаивая свою веру перед Дьяволом. Вдруг в лице Анабель что-то дрогнуло, ее взгляд стал жестким, и она одним решительным движением сорвала крестик со своей шеи. Ей больше не нужна эта вера! Анабель протянула крестик Бертольду и посмотрела на него нежным, благодарным взглядом. Он достал из кармана пиджака белоснежный платок, на котором Анабель различила надпись: B.A.D. «Видимо, это его инициалы. Berthold Archibald Deis, как он и представился в самом начале, — сообразила Анабель. — Но он просто не может быть плохим! Забавная игра слов». Бертольд платком взял крестик — как будто брезговал прикасаться кожей к такому ничтожному атрибуту. Он сосредоточенно посмотрел на крестик, который держал в руке, и тот вдруг заполыхал! Анабель восторженно и с благоговением смотрела, как Дьявол милосердно сжигает остатки ее веры в Бога. Она чувствовала трепет и почтение. — Готово, — сообщил ей Бертольд. Когда он разжал руку, там был лишь пепел, осыпающийся вниз через его нетронутые огнем пальцы. — Спасибо, — еще раз поблагодарила его Анабель. — За всё. Дьявол довольно улыбнулся и покровительственно погладил ее по голове, отчего Анабель почувствовала сонливость. Присутствие Бертольда действовало как дурман. Вдруг Анабель очутилась в своей домашней постели и, не в силах бороться с расслаблением, со спокойной душой погрузилась в сон. Она не размыкала глаз до утра.