Американские горки

      Горшок смотрит на них всю дорогу до Чикаго. Ничего не может с собой поделать, просто пялится и пялится, все пристальнее вслушиваясь в возбужденное бормотание, взгляд жестко прикован к двум склонившимся фигурам. Первую часть тура Князь тусовался рядом, по возможности садился возле Михи и, бывало, приобнимал за плечи, разговаривая с другими, но обозначая, что связь никак не потерял.       От Ренегата же он совершенно не отлипает, или тот не отлипает от него. Понять сложно, да и не особо-то хочется разбираться, кто к кому сейчас так упорно лезет, словно у обоих страшный недотрах. С ними в фургоне несколько прекрасных женщин, но Князю какого-то хера намного интереснее прижиматься к неуклюжему очкарику в безвкусной футболке с черепами. О своем друге так не говорят, тем более, Ренегат ему никогда ничего плохого не делал, и все же мысли с гнильцой проскакивают чаще совестливых. Горшок сам не понимает, почему раздражение и обида перерастают в самую настоящую злость, но он героически терпит, пока веселящаяся от души парочка подливает масла в огонь.       Конечно, Андрюха прав, и им обоим нужно друг от друга отдыхать, тем более, в туре, где в одиночку если только в туалет наведаешься, а так, фургон, отели, концерты — все как селедки в бочке. Только вот Князь Горшку никак не мешает своим присутствием, они уже давно перешли ту черту общения, где, чтобы не чувствовать неловкости, нужно обязательно трепать языком. Он снова одергивает себя, напоминает, путаясь в собственных противоречиях: Андрюха — другой, от слова совсем, в плане общения. Ему нужно разнообразие, чтобы вокруг него сменялись лица, желательно с улыбками во все тридцать два зуба, чтобы он чувствовал себя душой компании, а над его шутками хохотали до коликов в животе. А Миха, со своей улыбкой в двадцать восемь, как бы ни старался, подарить ему такое ощущение не мог. И все же, почему Князь уже несколько дней подряд упорно выбирает себе место подальше от него?       Князь в очередной раз заливисто гогочет, хлопая себя по коленке от щенячьего восторга, и Ренегат довольно посмеивается, пальцы его барабанят игриво по чужому плечу. Поручик, сидящий слева от Горшка, усаживается поудобнее, облокачиваясь щекой на кулак и тем самым загораживая весь обзор на голубков. Теперь приходится напрягать шею.       Они перешептываются и хихикают, как влюбленная парочка восьмиклассников, и у Горшка в груди продолжает сжиматься какой-то очень неприятный комок. Ренегат повыше Андрюхи, и его поза кажется немного покровительской, хотя Князь не нуждается в патроне. Очки блестят от попадающих на них лучей солнца, запрыгивающего с разбегу через приоткрытые шторки окна. Взгляд жадный, требующий, заигрывающий, Михе от него становится не по себе, даже накатывает омерзение — так только педики смотрят. И ведут себя так только педики: Ренегат заговорщически что-то шепчет, все ближе наклоняясь к уху Князя, а руки не дают ни себе, ни ему покоя, жмут плечо, притягивают. Бровями еще играет, сука, будто это начало малобюджетного порно фильма. Засоситесь тут еще.       Андрюха будто этих подозрительных жестов совершенно не замечает, сидит, кайфует от жизни и от общества. Хихикает с широкой улыбкой на губах, охотно подставляясь под горячее бормотание и лишь легонько вжимая голову в плечи. Взъерошенные крашеные волосы, над которыми Князь явно работал лаком, светят почти до одурения, играют с переходящими темными тонами у висков; улыбка искренняя, открытая, с добрыми морщинками. В глазах — кокетливые огоньки. И лицо такое… свежее, что ли. Будто озарено сильным солнечным светом, хотя вот фактически Князь сидит в тени. Красивый. Горшок признает это как-то слишком легко, больше волнуясь о своем подозрении на Ренегата.       «Влюбленная парочка» одновременно поворачивается к Яше, про существование которого, надо признаться, Миха забыл и которому не повезло сидеть рядом с двумя дебилами. Наверное, и страдает он на одном уровне с Горшком, судя по его усталому выражению лица — конечно, охренеешь от такой какофонии над ухом, будешь думать только, как в окно на американские «стрит» выпрыгнуть и попасть под очень часто ошивающихся тут велосипедистов. — Яшенька… Яшенька… — одновременно блеют и тянут, дразня, Князь и Ренегат, а затем очень громко гавкают: — ЯКОВ! Взрываются, ржут, как кони, пока выбранная ими жертва закатывает глаза, не пытаясь скрыть просящуюся наружу улыбку: — Молодцы. Долго репетировали?       Князь продолжает смеяться, почесывая правое ухо, и эта энергия озорства заражает даже задумчиво-недовольного Горшка, чей смех звучит неестественно одиночным раскатом. Правда, через пару минут настроение опять исчезает, благодаря Ренегату, который, словно, вступил в несуществующее соревнование по количеству прикосновений к расслабленному Андрюхе. Их становится ненормально много, и это, наконец, замечает сам Князь — в его позе теперь появляется откровенное смущение, смешки от дружелюбных уходят в нервно-растерянные, и он косится на Ренегата с вопросами в глазах.       Весь абсурд доходит до пика, когда машина слегка тормозит, Андрюха, вертясь во все стороны, с наивностью пятилетного ребенка интересуется «Приехали что ли?», и на него сваливается шквал неожиданностей. Ренегат хватает его за загривок и, качая туда-назад, притягивает к себе с умилительным «Ты ж мое яблочко наливное, радуется, что мы приехали». Реакция Андрюхи (а что именно отразилось в его взгляде Горшок не успел увидеть) заставляет Ренегата тут же перевести все в шутку и отстраниться с преувеличенным омерзением. — Да ты в своем уме? — все же на импульсе выдыхает Князь, и уголки его губ подрагивают в неуверенном решении подыграть ситуации.       Момент забывается практически сразу, и через минуту они вновь кудахчут, как две бабы на базаре, издеваясь над присоединившимся к ним Яшей. Горшку от отвращения хочется вышвырнуть Ренегата из фургона. Мало того, что во время тура периодически срался с ним по поводу всякой дичи, вроде греческой мифологии, так теперь он со своими извращенскими наклонностями достает Князя. А тот ведь продолжает с ним сидеть который час подряд, выбирая охреневать от странных взглядов и постоянных поглаживаний, чем занимать одно пространство с Горшком. Нахрена вообще терпеть? Дебильное качество Князя, которое он одновременно обожает и ненавидит: в ситуациях, когда даже у самого адекватного человека сорвет крышу, тот сидит на игле контроля. Андрюха не такой. Иди приставай к пидорам, это ж Америка, тут можно.       Воздух снова раскаляется шутками, и в без того душном фургоне становится еще более невыносимо. Желчь прет из всех щелей, но он прекрасно понимает, что, если начнет очередную ссору, которая покажется остальным ребятам без причины и следствия, взбесит всех, и на этом все закончится. Князь словно старательно избегает смотреть в его сторону, только косится на камеру, продолжающую записывать компромат для фильма про тур, и на Яшу с Поручиком. Омерзение из груди доползает до горла, будто его только что искупали в тонне горячего дерьма, и как же по-человечески обидно, что на него, Горшка, не обращают никакого внимания. Поэтому он демонстративно начинает листать купленный Поручиком по приколу журнал с плохо знакомыми английскими закорючками.       Одиночество наваливается на него тяжелым, непреодолимым грузом. Страдал он от него давно, пожалуй, с самого детства, потому что чувствовал — его не понимают. Мир, в котором существовал Горшок, отличался от того, в котором посчастливилось жить остальным, и людям нравилось ему об этом напоминать. Даже самые, казалось бы, близкие друзья постоянно осыпали его шутками и откровенно стебали. На первый взгляд, совершенно беззлобно, однако никто из смеющихся не замечал откровенную обиду, селящуюся на дне карих глаз. Непрекращающиеся подколы оставляли на нем дорожки тонких следов, которых становилось все больше и больше — они заполняли его пространство.       Ему кажется, что он существует отдельно от всех, за какой-то невидимой стеной с пуленепробиваемым стеклом. И если кто-то подходит к этой стене, опираясь на неё ладонью, Горшок от благодарности почти виляет хвостом. Но это происходит редко, а сейчас, во время тура, ощущение невольного отшельника усиливается в несколько раз: ребята переговариваются, смеются между собой, дружески хлопают по плечу, в то время как Горшок молча сидит в углу с разжигающейся внутри тревогой. На него обращают внимание только тогда, когда он делает над собой ощутимое усилие и колотит по стеклу; или же когда ищут новую жертву для длительных подколов.       Единственный, кто может ходить между двумя мирами — это Князь, чьё присутствие дарит Горшку непередаваемое количество серотонина и одновременно того спокойствия, которого он ищет всю свою жизнь — спокойствия от осознания, что его понимают. Он единственный, кто позволяет Горшку чувствовать себя нормальным (или лучше сказать, не бояться быть ненормальным?). И шутки от него почему-то не обижают, да и то Андрей выбирает их аккуратно, нежно, словно, в отличие от других, ему важно не ранить Мишу. И теперь, когда он снова остаётся один за стеклом, ему становится невыносимо от тоски, незаметно пробравшейся под футболку.       А еще, возможно, он завидует Ренегату. Потому что тот не создает образ человека, которому не нравятся прикосновения. Гадкие мысли продолжают сверлить его мозг до тех пор, пока машина, наконец, не тормозит на финальной остановке. Когда они выходят, Князь адресует ему очень странный и внимательный взгляд.

***

      Колорадо. День рождения празднуют в ресторане отеля, похожего на бар или ночную забегаловку. По российским меркам выглядит весьма и весьма достойно. Американцы вообще на сервисе помешаны, даже в самых ущербных кафешках вьются возле тебя, как мухи на жаре, и чуть что слетаются на пролитый сок с готовой тряпкой. В России другая политика: руки из жопы — значит, сам и вытирай, максимум, салфетки подсунут. И это как-то ближе, чем фальшивые улыбки и отчаянное желание угодить в каждой ерунде.       Горшок в принципе не в восторге от США, есть, конечно, приятные моменты, красивые места, интересные люди. И музыка, окружающая тебя родным, привычным кругом, бьющая из каждой затычки бешеной энергетикой. Здесь родились кумиры, крутые музыканты, настоящие иконы панк-рока, и у Михи по-настоящему дух захватывает во время их «паломничества» по местам легенд.       Только в остальном что-то не то. И бабы не такие красивые, и бухло не то, и улицы. Все какое-то вылизанное, ненатуральное, ни одного живого места в городах нет. Издеваются над природой и ее хаотичными, но правильными решениями — вот и все. Поручик на это заявление в трясущемся фургоне хмыкает: «А мы со своей грязью лучше что ли?» и на следующие полчаса получает незабываемую лекцию на тему патриотизма и очарования «грязи» (главное, где она и что из себя представляет, понимаешь, да?).       Пламенный монолог прерывается заселением в отель, где Горшок с Князем по старой традиции попадают в один номер и быстро раскидывают из сумок самые необходимые вещи. Андрюха общается привычно-дружелюбно, словно не игнорировал его большую часть поездки, шутит даже, подтрунивает беззлобно, предлагая буянить всю ночь, чтобы позлить американцев. Иногда кажется, что липнет специально — закрывает гештальт? Заваливаются спать молча, Горшок отрубается практически сразу, запоздало подумав о том, что нет сил поблагодарить — Князь ставит ему стакан воды и накрывает простыней.       Утром им то и дело постукивают по двери, намекая, чтобы слишком долго не копошились — нужно сходить пожрать поскорее, а потом отдохнуть до полудня, и снова в путь. В итоге желание нормальной еды побеждает солидарность, и Яша с Ренеганом и девчонками первыми отправляются в ресторан, пока Князь с интересом тыкает по расцветающему виду из окна, продолжая поставлять все новые и новые партии тупых, но смешных шутеек.       Часы показывают пол девятого утра, когда они, наконец, спускаются в ресторан, чтобы нормально поесть и заодно поздравить именинницу. Ни свечей, ни нормальных подарков нет, но их спутницу вполне устраивает своеобразно романтичная атмосфера — они тут одни, так как нормальные гости ещё спят, и пировать можно хоть до полудня, если хватит сил. Спасибо, конечно, хозяевам, что сделали исключение музыкантам в такую рань.       Скрастин бегает со своей ненаглядной камерой (хуже Князя, ё моё), тыкает ей в лицо каждому участнику тура, постоянно задает какие-то тупые вопросы или же, как какой-то маньяк, ставит камеру и держит ее в таком положении, пока рука не устанет. Ренегат сидит с остальной компанией, и Горшок чувствует ревностное облегчение. Сами ребята уже доедают, у кого-то вообще на тарелке красуется десерт, и Горшок, бросив поздравление, садится за один из столиков неподалеку от всей компании, лениво высматривая взглядом меню. Князь, даже не выбрав себе место, сразу же скачет к автомату с игрушками, сверкающему в углу заведения, неподалеку от бара, и Скрастин взлетает вслед за ним в надежде запечатлеть таинство выигрыша. Только спустя секунду Миха догадывается — скорее всего, Андрюха придумал сделать забавный подарок имениннице.       Проходит, наверное, минуты три, когда Князь возвращается с пустыми руками и грустными глазами. Присаживается за столик Горшка (приятно, даже не салютовал Ренегату) и сразу же начинает спорить с ребятами насчет часовых поясов и правильного времени по Москве и Штатам. Миха все так же молчит, наблюдая за происходящим взглядом окаменевшего Сфинкса и впитывая обстановку. На душе странная апатия и скука, не остается сил ни на что, кроме как откинуться на спинку стула. На улице уже утро, но в подвале темнота блещет лишь световыми вывесками музыкальных автоматов, лампами и бильярдом, а потому создается ощущение глубокой ночи. По сути так и есть, они ведь ни черта нормально не поспали, хотя кто-то и подремал с храпом в фургоне и в номере. Утомленность расползается в синяки под глазами, нависшие веки и вялость движений, хотя она никак не мешает рассказывать анекдоты и с жаром обсуждать страну. Бодрая музычка почему-то пускает расслабленность вверх по венам.       Когда им приносят завтрак, Миха принимается за него медленно, неохотно ковыряя вилкой желтую массу омлета. В девять утра организм требует только покурить или поспать, а еда в горло не лезет, хоть пропихивай ее туда вилкой и ножом. Андрюха ест более охотно, даже с аппетитом, полностью переключая свое внимание на завтрак. Скрастин, помотавшись туда-сюда с камерой, направляет ее на Князя, и Горшок вяло радуется — по крайней мере, его самого не снимают. В голове отчаянно звучит «не говори гоп», когда Скрастин переводит фокус на Горшка и задает ему очередной вопрос.       После завтрака Князь отсчитывает ему зарплату, и абсурдность ситуации приподнимает уголки губ — окончательно же апатия рассеивается после ответного чужого смешка. Он прячет деньги в карманы, как школьник, получивший первый заработок; улыбка почти застенчива. В глазах напротив вспыхивает умиление, и, когда камера, наконец, выключается, Андрюха предлагает пойти валяться в номер. Он кажется таким бодрым и энергичным, что Горшок удивляется в очередной раз — дорога заколебала, спали недолго, а тот скачет кузнечиком. На минутку в груди ядовитым плющом расползается зависть, ведь в такие моменты с Князем он — тень от солнца.       Несмотря на кольнувшее самолюбие, Миха соглашается, и они поднимаются в комнату, чтобы бахнуться на кровати прямо в куртках и сложить руки на груди. — Может, телик включим? — Андрюха неохотно смотрит на пульт, притаившийся на журнальном столике. — Да ну его… Все равно не понимаем нихрена этот… американский, — отмахивается Горшок. — Да и надоела уже болтовня пиздец. Беззлобная усмешка. — Моя тоже? — Твоя нет, — честно признается он и потягивается, зализывая назад длинные волосы. Кто может устать от человека, который с тобой практически не общается?       В номере светло, а с балкона дует прохладный освежающий ветерок, принося с собой запах бабьего лета — влаги и свежести. Клонит не в сон, а в приятную лень — конечности расслабляются, голова слегка кружится от недосыпа, и тело тянет куда-то вниз, сквозь кровать. Солнечные зайчики пляшут по потолку, заигрывая с их пастельными цветами, и становится очень спокойно, тепло.       Им скоро в путь, и это, пожалуй, немного расстраивает. Предстоящая дорога хотя и манит непредсказуемостью, все же действительно утомляет — хочется хотя бы на пару дней залечь на дно и поисследовать местную фауну. И у слова «фауна» тут, конечно, метафорический смысл. Князь вдруг ворочается на кровати, шумно вздыхает, повернув голову к Михе: — Это ты поэтому всю дорогу такой унылый что ли? Заколебался слушать тупые шутки Поручика? — Скорее, Ренегата, — бормочет себе под нос Горшок, продолжая пялиться в потолок.       Как же быстро в нем вспыхивает спичка раздражения. В определенный момент жизни у человека приходит пора удивляться самому себе — Ренегат еще никогда не вызывал у него столько противоречивых чувств, как во время тура. И это… досадно. — Да ладно тебе, не ревнуй, — легкомысленно говорит Князь, а слово, между тем, жалит смущением, — Нормально он шутит, хотя и зажрался, конечно. Давно мы его самого не стебали. Надо исправляться.       Миха не находит, что ответить на это весьма заманчивое предложение и лишь поджимает губы, продолжая сверлить взглядом невидимые точки, соединяя их в треугольники и квадраты. Так и не дождавшись ответа, Андрюха размышляет тихо, будто с самим собой: — Кстати говоря, подарочек надо будет купить хоть какой-то, даже сувенирчик подойдет. А то оставили именинницу только с куском пирога на тарелке, так дела не делаются. — М-м-м… — неопределенно мычит Горшок.       Не успевает опомниться, как Князь вдруг опирается на локоть, и в него с раздраженным цоканьем летит подушка. Кровати недалеко друг от друга, поэтому Князь попадает четко в лицо. Миха обиженно сопит «Ты че блять?», приподнимаясь и запуская ее обратно, чуть сильнее, чем планировалось. Но сила не значит меткость — подушка с хлопком прилетает по боку, не убит и даже не ранен. — Ну а ты че? — между тем зеркалит Андрюха, продолжая таращиться на Горшка, пальцы его сминают мягкую ткань подушки: — Что случилось-то, не могу понять? Вечно молчишь с недовольной рожей. — Да ниче не случилось. Докопался, ё моё, — огрызается Миха.       В голове появляется четкое осознание, что ответить что-нибудь придется, иначе Князь попытается залезть в его голову и вытащит оттуда совершенно не то, что хотелось. Весьма успешно игнорируя внимательный взгляд Андрюхи, Горшок снова кладет руки на грудь и елозит плечами. — Опять попытаешься выиграть его в автомате что ли? Эти… штуковины, они типо специально так устроены, что из них ничего не вытащишь. Там вот эта хреновина, — изображает жестом, клацая пальцами, будто показывая ребенку крокодила, — очень слабо прикручена, чтобы не зацепить, понимаешь, да? — Да не учи ученого, знаю я. Просто по приколу попробовал. И вообще я эту игрушку для тебя хотел вытащить, ну, чтобы настроение немного поднять. Доставать подарок из какого-то дурацкого автомата прям при Маше — это… блин, прям верх идиотизма.       Прямолинейность ставит в тупик, но одновременно какое-то приятное чувство сгущенным молоком разливается по груди. Горшок моргает и, наконец, смотрит на Андрюху, который не нашел в своих словах ничего даже отдаленно неловкого. Лежит, лыбится легонько и таращится, как ненормальный. — А так прикольно же, на память вытащить что-нибудь из автомата. Человека-паука там… или крысу-переростка. Из Америки что нормальные люди везут? Ну, магнитики какие-то, ковбойские шляпы… Правильно? А мы бы — пучеглазую собачонку из игрового автомата, — и для пущей убедительности широко открывает глаза, гримасничает.       Миха тихо смеется, отводя взгляд. Дурачок. Обычно так ему говорит Князь, и слово каждый раз ласкает, несмотря на его значение — это почти как случайное прикосновение к волосам. А вот в обратную сторону Горшок никогда его не посылает, потому что оно застревает на языке, кажется неправильным. Приходится хорошенько его пережевывать и глотать, смущаясь собственной неуклюжести. — А че собаку-то обязательно? Может, кого-нибудь поинтереснее? Блин… Америка все-таки. — Ну, а кого ты предлагаешь? Кенгуру? — Не, ну кенгуру это… Австралия, ё моё, — его словно пружиной выталкивает из положения лежа, и он присаживается на кровати с загорающимся в глазах интересом: — Можно, например, орла или… как его там… Который на быка похож… Смотрит на Князя в поисках ответа, а тот только непонимающе мычит. Лицо его на секунду озаряется: — Буйвол что ли? — пальцем в небо. — Да нет… Ну тоже на «б» начинается. Как в «Короле Льве»… — Бизон? — Во. Короче, орла или бизона. Типо национальное животное. — Офигенно. Осталось найти игровой автомат с орлами и бизонами, — очень серьезно подводит итог Андрюха, и Горшок вздыхает, закатывая глаза от беззлобного троллинга.       Разговор течет медленно, плавно, неторопливо. Солнце все больше закрадывается через прозрачные шторки балкона, и комната переполняется ярким полуденным светом. Где-то далеким шумом жужжат одиночные машины, настойчиво стрекочут цикады. Сентябрь здесь совершенно другой. Слишком летний. Но это и не плохо.       Они не умолкают до тех пор, пока Князь, наконец, не смотрит на часы, замечая, что остальные, наверняка, уже ждут в фургоне. Снова в путь, а покидать этот маленький островочек уюта так не охота, что почти тоскливо. Собирать особо нечего, поэтому вскоре Горшок стоит в дверях и с терпением собаки наблюдает за застегивающим рюкзак Князем. Когда тот, наконец, закидывает его за спину и подходит к Михе, он вдруг останавливается и окатывает его странным взглядом. Потом улыбается. Тянет руку. И треплет по волосам, взъерошивая их с удивительной нежностью. Горшок не замечает, как едва-едва тянется за ладонью. — Пойдем что ли, — зачем-то добавляет Андрей и первым выходит из номера с неугасающей улыбкой на губах.       На лестничной площадке он предлагает понести сумку Горшка (любит же он таскать его вещи), и тот вместо ответа неоднозначно пожимает плечами. Князь принимает это за согласие. К фургону они действительно приходят последними, и Горшок уже издалека замечает камеру Скрастина, которой спустя секунду чисто для профилактики достается средний палец. Он заходит в фургон и сразу направляется к холодильнику, чтобы взять себе оттуда что-нибудь холодненького — у них еще оставалось немного дешевых газировок. Когда Андрюха появляется в проходе, обстановка становится еще более шутливой, чем прежде — его начинают обвинять в том, что он притащил с собой мух. — Князь зашел только, а Ренегат уже заставляет его кончать сразу, — ни с того ни с сего говорит Скрастин, и раздаются смешки, причем больше всего шутка заходит самому Ренегату.       Миха думает о том, что у Скрастина херовое чувство юмора, и проползает к любимому месту за столом. Рядом с Горшком по недавно выработанной привычке садится Поручик, но не успевает толком расположиться, как около него материализуется Князь и просит поменяться местами. — Да без проблем, — Поручик, не разгибая спины, пересаживается к другому окну и усмехается. — Попугаи-неразлучники.       Хорошо, что не «голубками» назвал, а то Горшок бы не стал себя сдерживать. Андрюха рядом, и это успокаивает. Машина дергается с места. Активных обсуждений на этот раз немного, ребята в основном клюют носом или смотрят в окно, наслаждаясь видами под Нирвану. Через полчаса и самого Миху начинает клонить в сон, сработала, видимо, магия отеля. Фургон чуть потряхивает, голова, медленно опускающаяся на грудь, дрожит, и его толчками возвращает в реальность. Раздражает.       Он в полусне ищет точку опоры, чтобы можно было, наконец, расслабиться и вздремнуть часик-другой, прежде чем какой-нибудь Яша не начнет обсуждать американские боевики. Точкой опоры оказывается плечо Князя, и Горшок довольно устраивается на нем, выравнивая дыхание.

***

      Лас-Вегас. Город шумный, сумасшедший и отчаянно веселый, а потому фальшивый. Горшку тут совершенно не нравится — он пренебрежительно рассматривает небоскребы, которые заполоняют пространство блестящими окнами и уходящими ввысь этажами; казино; радужные подсветки (кажется, что тут из каждой дырочки торчит неоновый провод); автомобили с открытым верхом и вычурные статуи, которые пытаются косить под старину. Что тут совсем ни к месту, так это одинокие пальмы, не справляющиеся с иллюзией природы.       Здесь душно и воняет изобилием запахов, от которого кружится голова, а несмолкаемый шум трещит в голове даже под крышей отеля. Остальным ребятам город, кажется, нравится, или, по крайней мере, он не причиняет им столько вреда, сколько Горшку, так что страдать приходится в гордом одиночестве. Цены тут ломовые, даже по меркам американского стандарта, поэтому берут всего два номера и заселяются туда всей оравой.       Миха ворочается всю ночь и не может уснуть, впервые за долгое время. Возможно, сработало самовнушение, но вслушиваясь в отдаленную попсу, доносящуюся из пропасти под балконом, и в поочередные гудки машин, он чувствует, как в груди бурлит негодование. И, как это обычно бывает, к нему примешивается зависть тем, кто уже отрубился и видит десятый сон.       Утром после завтрака Скрастин первым делом вытаскивает камеру, и Горшок, довольный, что можно будет, наконец, обосрать этот богом забытый город, охотно пускается в рассуждения. Потом, правда, его мнение немного меняется — день-то в целом проходит терпимо, точно уж лучше, чем вчерашняя ночь. Они гуляют по городу, заглядывают в зоопарк и торговый центр, где продавцы шарахаются от них, как от маленьких детей на взрослом мероприятии. Неудивительно, ведь местные сувениры производят на них неизгладимое впечатление — все хочется потрогать, пощупать, помацать, глаза разбегаются от разнообразия тупых приколов, и вскоре вся группа носится по магазинчикам, сметая все на своем пути. Зрелище поистине страшное для тех, кто не знаком с русскими панками: Яша балуется с зажигалками и истошно визжит, отбрасывая в сторону ту, которая больно жалит в палец огнем; Поручик бессовестно лапает игрушку крупной дамы с купальнике; Князь ставит всем на головы стаканы с не выливающейся жидкостью; Ренегат играется на полу с роботами, а Горшок, обнаружив маленькую пушку, запускает в лицо Скрастина пластиковые ядра на веревке.       Вечером — концерт, публика принимает на ура, и после него настроение только хорошенько набухаться, что они и делают. Только вот бар для крестовых походов не сгодится: когда компания навеселе открывает меню, их ждет приятный сюрприз в виде поднебесных цен. «Да ну нахер, пошли в магазине закупимся», — предлагает Яша, и следующие сорок минут они ищут супермаркет. Выходят оттуда с полными пакетами и тащатся в центр, чтобы насладиться бурной жизнью местных фриков.       Накидываются они, конечно, больше эмоционально, чем реально, чтобы не спустить последние деньги; Горшок пьянеет быстрее всех, но продолжает с завидным трудолюбием опрокидывать банку за банкой. Перед глазами сильно мутнеет, а в голове приятный туман, спасающий от сумасшедшей музыки, которая ультразвуком бьет прямо в уши. Город в принципе становится немного приятнее, потому что Миха перестает его замечать — только красно-желто-сине-зеленый свет глаза слепит, раздваивается, но в остальном помогают рука на чьем-то плече и заразительный хохот. Шутки льются рекой, часто соревнуясь с количеством выпитого алкоголя, и Горшок выдает один каламбур за другим, довольный, когда Князь дружески толкает его в плечо с восхищенным гоготанием. Он ощущает себя на одной волне с другими, а это многого стоит. Стекло временно исчезло. В какой-то момент резкий вскрик Поручика заставляет всех вздрогнуть, и никто сразу не вдупляет, какого хера он там орет. — Ты… рот открывай, ё моё, нихера непонятно, — щурится Горшок, и его слушаются. — ВАТА! ВОН ТАМ, ВАТА! — Поручик тыкает в небольшой киоск, спрятавшийся под тканевой крышей, и аж чертыхается от радости (благо, его поддерживают за плечи). — ПОШЛИ КУПИМ! — Че это, парк аттракционов что ли? — шутит Яша, но сразу прет в сторону киоска, пока Ренегат, спотыкаясь, чуть не растягивается звездочкой на тротуаре.       Девчонки ржут до слез, удерживая его от падения, и таким ураганом они подлетают к улыбающейся им продавщице со строгим пучком волос. Выглядит она знакомо, словно… пародия на какую-то героиню из западного фильма? Около киоска тусуются еще двое чудиков — подвыпившие мужичонки в красноватых кожаных куртках и нашивками на английском языке. Видимо, братья — черты похожи, а одинаковый рот делает их чуть ли не близнецами. Они замолкают, с интересом разглядывая подошедших ребят. Миха отвечает тем же и без стеснения таращится на них во все глаза. Ну и уроды эти американцы, конечно. Лица неприятные, осуждающие какие-то. — Че, сколько? Кто будет? — Князь вертится в разные стороны с приподнятой бровью и тем самым берет на себя роль плательщика.       В итоге соглашаются все, и очаровательная девушка начинает наматывать порции на палочки. Миха, смутно понимая, что говорит, шутит про лапшу на ушах, и группа дружно взрывается смехом. Один из американцев в кожанках вдруг поднимает указательный палец вверх и громко интересуется на чисто русском языке: — Ребят, мы вас не знаем случайно? Лица у вас знакомые…       Секунда обдумывающей тишины и следующая за ней бурная реакция. Своих в чужой стране встретить всегда приятно, и в воздухе несколько раз торжественно гремит «Мы — Король и шут». Теперь-то братья-акробаты становятся любопытны не только Горшку, и несколько пар глаз уставлены не на пушистую вату, а на родные русские рожи. Обменявшись любезностями и банальными «какими вы тут судьбами» (оказывается, что эти двое — иммигранты), разговор возвращается к первому вопросу. — «Король и шут»? — радуется второй мужичок невероятно низким басом. — Знаем, знаем. Музыка вообще класс, мы с Коляном по панк-року в целом угараем. А вот текст, ну… Не знаю, слишком лирический что ли. — Ну, Федь, у них стиль такой, сказочный, мы ж обсуждали, — убеждает его «Колян». Тот отмахивается, из его стеклянных глаз исчезают остатки разума: — Да я понимаю, просто не моя тема, — вздыхает, поднимая руки в защитном жесте. — Короче говоря, без обид, ребят, но над словами вам реально поработать надо.       Яша забирает очередную порцию ваты и передает ее Князю, который кивает мужикам с очень серьезным видом и спокойным «конечно-конечно». И пока у остальных пропадает всякое желание выслушивать советы от экспертов и в принципе с ними общаться (некоторые даже демонстративно отворачиваются, разговаривая между собой), у Горшка начинает закипать праведный гнев. Конечно, никто никогда не лезет отстаивать их интересы, а это он считает неправильным. Ведь посягательство на творчество для него — самое страшное зло, вытерпеть которого он не в силах. Оборзеют совсем, сволочи, если им не показывать, что с панками шутить не стоит. — А чем это тебе слова не угодили? — сразу наступает Миха, подходя чуть ближе к другу «Коляна» и вцепляясь в него очень злым взглядом. Конечно, никакого подвоха в вопросе Федя не замечает и лениво объясняет: — Я ж говорю, слишком лирические. Ну, типо если вы говорите, что это панк-рок, то детские сказки не подходят под жанр.       Жирный ублюдок, сука, Сократ херов, пусть так на унитазе у себя рассуждает. Еще и руки на груди скрестил, думает, что так поумнее выглядит. Гнев вспыхивает и подкатывает к горлу похлеще виски, вставая поперек и не давая ему дышать. У Горшка ощущение, что ему сейчас смачно харкнули в лицо, а потом аккуратно разрисовали плевок в виде цветочка. Он снова наступает, ближе и ближе к мужику, движения его становятся рвано-агрессивными. — А ты че, знаток панк-рока блять? Думаешь, кожанку нацепил и все блять, знаешь, че такое анархия, ё моё? — Яша, не придумав ничего оригинальнее, пытается всунуть ему в руки несчастную вату и бормочет «возьми и пошли отсюда», на что Горшок срывается «да отъебись», не отрывая глаз от главного идиота вечера: — И запомни уже, сколько раз повторять таким, как вы. Сказки про Колобка, блять, понимаешь, да? Про то, как сука, курочка золотые яйца несла, понимаешь, да? А у нас в текстах истории, сука! Истории, которые и для детей, блять, и для таких, как ты! Может, научат чему-нибудь, ё моё!       Он распаляется все больше, не замечая, как сильно сократилось расстояние между ним и Федей, и его уже начинают хватать за плечи, пытаясь увести в сторону. Он лишь дергает ими, сбрасывает ладони, огрызается — пусть не лезут, пока на нем одном держится задача отстоять их детище перед этими мужланами тупоголовыми. Пространство наполняется просьбами и убеждениями; все как-то одновременно трезвеют. Колян, который до выпада Горшка, был в заметных сомнений по поводу высказывания брата, злится: — Хуле доебался? Тебе нормально сказали, тактично даже, а ты сразу бычить полез. Гопник ебаный, тут не Россия, ясно? По другим законам все работает. — Свою тактичность себе в жопу засунь, блять! Ну че, тактично я тебя послал?       Где-то над ухом раздается приглушенный голос Князя «Хватит уже, Мих, пошли, ты им ничего не втолкуешь», но Горшок уже стоит вплотную к Феде, у которого из глаз искры летят. От них обоих за версту несет бухлом. — Да мне похуй, истории это или ебучие открытки на новый год! — наконец, слово достается и оппоненту, который сейчас похож на быка, но не потому что устрашающий, а потому, что глаза тупые: — Я свое мнение высказал. Музыка — норм, стишки — говно.       Сзади раздается высокий женский голос, щебечущий что-то на строгом американском, только вот ее мнение сейчас учитывается меньше всего. У Горшка окончательно сносит крышу, и он от бешенства толкает мужика прямо в грудь с такой силой, что тот отшатывается, несмотря на крепкое телосложение. Ошалело смотрит, будто не веря, что «гопник» готов к драке. — ГОВНО ЭТО ТЫ, БЫДЛО ЕБАНОЕ! — Пизда тебе! — орет Колян, наверное, забыв любопытный факт, что их двое против шестерых.       В темных глазах Михи загорается азарт, и он делает рывок вперед, но тут его уже выдергивают силой — Князь тащит его прочь, пока ребята настойчиво и на повышенных тонах улаживают конфликт. Американка наблюдает за этой вакханалией с усталым выражением лица — ей за такие ситуации явно недоплачивают. Розовая вата, которая должна была достаться Горшку, валяется на асфальте, прижимаясь к нему липкими, но пушистыми концами. — ДА ПУСТИ ТЫ МЕНЯ, БЛЯТЬ! — Все, все, Миха, стоп! Успокойся! — Князь ослабляет хватку, и тот вырывается из этих стальных объятий, в порыве эмоций отталкивая его от себя. Теперь жертвой его агрессии и сумасшедшего взгляда становится Андрюха, и он громко возмущается на всю улицу: — Пиздец, блять! Какого хера вы меня останавливаете, я не понимаю?! Это не меня надо, а их, блять, тормозить, ударами в рожу, чтобы они такую херню больше не несли, ё моё! Знатоки хуевы! — Да ты первый раз что ли это говно услышал? — раздраженно бросает Князь, наблюдая за мечущимся Горшком. — Сколько таких экспертных мнений было, блять, вспомни! Че теперь, на всех идиотов бросаться?       Он полностью игнорирует вполне логичный вопрос, не в силах успокоиться. Сердце скачет по груди, как взбесившаяся лягушка, и перед глазами носятся разводы асфальта. Неподалеку раздается мат и оголтелое обсуждение — видимо, ситуация еще не разрешилась. — Да потому что они не имеют право так говорить о твоих текстах блять! — ни с того ни с сего снова взрывается Горшок и резко останавливается напротив Князя. — Они у тебя охуенные! У них всех фантазии не хватит даже одну такую историю сочинить, а ты их миллиардами клипаешь, понимаешь, да? И с пламенной искренностью тычет пальцем Андрюхе в грудь: — У них самих просто таланта нет нихрена, вот они и завидуют, ё моё.       Губы Князя расползаются во влюбленной полуулыбке. От его раздражения не остается и следа. Горшок, наконец, выдыхает и замирает, с каким-то странным любопытством вглядываясь в просветлевшее лицо.       Черты у него мужественные и нежные. Сережка из-за неона блестит отчетливее, чем обычно, и Андрюха в его моднявой черной кожанке выглядит, как харизматичный голливудский актер. В голове вновь проносится короткое: красивый. Неудивительно, что в него столько баб влюбляется. — Непривычно даже как-то. Давненько ты мои тексты не хвалил, конечно, — тот вдруг делится откровением, и оно звучит как-то противоречиво, вроде радостно, а вроде грустно.       Слова ударяют в челюсть без предупреждения. Он хочет поспорить, только вот, к сожалению, Князь прав: вся лирика в какой-то момент стала… рутиной что ли, и магия ее создания, казалось, больше не требовала хвалебных од. Несмотря на это, музыкальную составляющую сам Князь поощрял, если получалось реально классно (то есть в большинстве случаев). И без того начавший остывать гнев полностью испаряется, и на его замену приходит неприятное сосущее чувство. Миха как никто другой знает, что значит не получать должную поддержку. Бормочет виновато: — Да ты че, Андрюх, не знаешь что ли, что… я ими восхищаюсь? — сглатывает нервно, прочищая горло, скользит на секунду глазами вбок. — И…. в целом вообще, тобой…       Судя по тому, что шум машин стал перекрывать недовольные крики, конфликт по ту сторону изгороди начал подходить к красочному финалу. Князь, кажется, слегка смущается от комплимента, но особо этого не показывает: улыбка кривится в усмешку, в глазах — чистая, неподдельная радость. Кивает: — Э-э-э… спасибо, Мих. Правда, взаимно. И кстати… — Горшок видит заговорщические звездочки во взгляде и практически предугадывает шутливое настроение. — Не будь так строг к этим долбоебам, может, они кое-в-чем другом талантливы. — Сомневаюсь, что в сексе, — бурчит Миха, и Князь истошно мотает головой. — Ну, нет, это перебор. Вот в нарезке салата им явно нет равных, Колян огурчики режет, а Федуар, — смешно растягивает имя, — помидорчики.       Горшок фыркает и окончательно успокаивается, а уже через несколько секунд их зовут остальные ребята. Русские пришельцы, как оказалось позже, даже извинились перед музыкантами; в том была заслуга Ренегата — дипломатический талант взялся откуда-то с неба и смог надавить на совесть. Удивительно, но она обнаружилась даже у «Федуара», и обе стороны разошлись на более-менее дружелюбных нотках. Так что единственной жертвой конфликта осталась уничтоженная зазря вата — Яша каждые десять минут раскаивался перед Горшком за то, что не удержал ее в руках. «Ты же мне новую купил, ё моё, успокойся уже». «Так это та, а это эта!» Спорить с таким утверждением сложно.

***

      Калифорния. Они валяются на полу номера и кряхтят от натуги: Горшок пытается освободиться из железной хватки, чтобы обрести, наконец, контроль над ситуацией, а Князь сидит сверху, удерживая его, как полицейский — опасного преступника, лицом в пол. Начал это все, естественно, Миха только потому, что скучно стало, а Андрюха сначала подыгрывал неохотно, а теперь вот вжился в роль на сто процентов. После того, как тот стал ходить в зал и оброс мышцами, драться с ним — значительно сложнее; и, несмотря на то, что тактика у Князя одна и та же (измотать противника), она всегда срабатывает. — Все? Сдаешься? — миролюбиво интересуется Андрюха, ни на секунду не позволяя себе расслабиться и подарить Горшку выигрышную секунду. — Хуй тебе, — так же миролюбиво отдувается тот, и слова выходят придушенными. Но это и неудивительно, он, блин, ртом пыль глотает.       По ним ведь и не скажешь со стороны, что они бухие в слюни, хотя если приглядеться, можно и стеклянный взгляд заметить, и лишние движения, и заплетающийся язык. Оба тяжело дышат, и Горшок знает, что хорошенько потрепал Князя — он слышит его сбивчиво-поспешные вдохи. Еще немного потерпеть, посопротивляться для виду, а затем вырваться ужом — и все, победила хитрость.       Тело тяжелое, давит к темно-зеленому ковру, на котором для Михи теперь видна каждая ворсинка. Горячие руки крепко держат за запястья, а когда тот начинает брыкаться, одна из них — за голову. Длинные волосы падают на глаза, загораживают обзор, хотя шею в таком незавидной позе особо не вытянешь. У Горшка вдруг мелькает странная мысль, что ему… нравится. Он не успевает сосредоточиться на тянущем ощущении, когда Князь вдруг повторяет устало: — Может, хватит? Пацаны в соседней комнате бухают, а я тут с тобой… вожусь, — и фраза эта звучит так, словно молодую няньку наедине с ребенком заперли. Девкам же гулять надо! Внутри клокочет обида, и из-за нее растворяются, как в кислоте, остальные чувства. Горшок вмиг прекращает дергаться и затихает на довольно продолжительное время, заставляя Андрея удивленно моргнуть: — Мих? Ты там как? — Все, отпускай, — холодно произносит Горшок каким-то не своим голосом, и его сразу слушают.       Он приподнимается с пола, кряхтя и зализывая ладонью волосы назад. Затем поворачивается к растерявшемуся Князю, который все еще сидит на полу и смотрит на него исподлобья. Ноги шатаются от избытка адреналина и выпитого пива. — Ну, че замер-то? — ядовито-спокойно. — Я тебя тут насильно не держу. Ты мне не мамка, ё моё. В серо-голубых глазах продолжает дрожать пьяное непонимание. — Дурак что ли? Пойдем вместе. — Ага, чтобы ты и там со мной возился. Спасибо, блять, обойдусь, — желчь так и прет, но Горшок не собирается ее сдерживать. — Да блин, ты к формулировке будешь придираться? Мих, че за дурдом-то? Ну… Извини, я херню ляпнул. Пойдем вместе, говорю.       Князь, наконец, вытягивается во весь рост и, не оборачиваясь, делает шаг в сторону двери, видимо, ожидая, что за ним преданно последуют. Горшок остается на месте с видом оскорбленного аристократа, сраные волосы продолжают падать на глаза, и в свете настенных ламп в них дребезжит поистине дьявольский огонек. — Че пристал-то? Хочешь идти — иди, я тебе кто, блять, банный лист на жопе, чтобы с тобой везде таскаться? Вали уже, а то Ренегат там, несчастный, без тебя повесится.       Ему на секунду кажется, что во взгляде Князя мелькает выражение матери-одиночки, пришедшей домой после трех работ, и это оскорбляет Горшка еще больше. Только говорить об этом не стоит, много чести. Нахрена делать вид, что не устал от его компании, липнуть с общением, даже навязываться, а потом открыто выражать, что заебался? Если он сейчас уйдёт, Михе будет еще хуже.       Князь, который во время непродолжительной паузы не двигается с места, думает секунду-другую и вдруг решительно идёт к Михе. В следующее мгновение Горшка хватают за локоть и подгибают ему колено, принимаясь за новый раунд борьбы. Точнее, пытаются на него вывести. Но на этот раз неохотным противником становится именно Горшок. — Да отвали ты, — тихо рычит, ничего не делая в ответ и подставляясь под легкие, выверенные удары. — Ну, дерись, что ты, как сосиска! — добавляет азарта в голос Князь, продолжает метаться возле него, словно кот возле лазерной точки. — Отъебись уже, не надо со мной возиться. — Ясно…       Андрей отступает на секунду с фальшиво-грустным выражением лица, создавая иллюзию послушания. А затем вдруг нападает вновь, еще активнее прежнего, и этим раззадоривает Горшка — он от обиды и злости пытается оттолкнуть его прочь, на кровать, но тот предугадывает стратегию. Правда, поздновато… Они падают туда одновременно, хватаясь за плечи, словно два утопающих, и какое-то время борются лежа в схватке не на жизнь, а на смерть. Хотя выглядит это скорее, как драка двух енотов на мусорном баке.       В какой-то момент оба, и без того раскрасневшиеся и выдохшившиеся от предыдущей драки, замирают, сосредотачивая взгляды друг на друге. Грудь ходит ходуном, сердце готово выпрыгнуть из горла, и от обоих несёт пивом. Свет от лампы сходится с тенью на лице Князя, и Горшок вдруг осознаёт, что его взъерошенные волосы нравятся ему намного больше залаченных. Они как-то больше отражают его характер харизматичного сумасброда. Глаза напоминают небо перед грозой — затуманенные, словно если долго в них смотреть, можно очутиться в сказочном мире Князя. Портал в его фантазию…       Все обиды забываются разом, ведь он так близко, что их лица почти соприкасаются. Горячий, живой, солнечный. Родной. Губы чуть приоткрыты от перевозбуждения. Горшок не думает о том, что будет жалеть или стыдиться, или что это «по-пидорски». Он вдруг принимает в себе простую мысль, которую знал всегда: Князь — его часть, орган, без которого существовать попросту невозможно. И легкие объятья или случайные прикосновения не дают ему в полной мере насладиться их связью. Ведь он — судьба, а в судьбу они верили оба. В данный конкретный момент ему просто хочется попробовать их связь на вкус.       А потому он вдруг тянется вперед и прижимается к чужим губам, пьяно и отчаянно. Палец смазано гладит по горячей скуле. Его переполняет искренность… или что-то еще, что он не готов обозначить словом. Князь шумно выдыхает и вздрагивает при поцелуе, однако Горшка не отталкивает. Наоборот, закрывает глаза.       Вспышка. Поцелуй быстрый и смутный, ведь, чтобы его продлить, нужно не бояться что-то потерять. Губы Андрея мягкие, это он успевает запомнить, прежде чем сам же и отстраняется, во взгляде — бешено протрезвевший страх. Его колотит от горькой неправильности ситуации. Волнами цунами накрывают вина и стыд: это был обычный поцелуй, без языка ведь полез, а так, по-детски… Это же не считается? Он же, блять, не педик, что за ущербные мысли, почему мозг опустил возвышенную связь до плотских желаний? — Я бухой, — зачем-то объясняет он странным голосом, и даже Князь догадывается, что это адресуется не ему. — Все нормально, Мих…       Андрей не осуждает, наоборот, его взгляд вновь скользит вниз, к губам Горшка, словно он пытается запечатлеть поцелуй. Они продолжают рвано дышать, и Миха вдруг замечает, что рука Князя собственнически покоится на его шее, пальцы слегка касаются загривка. Ему одновременно хочется двух вещей: оттолкнуть и прижаться, и он в своем мутном от опьянения сознании не может выбрать меньшее из двух зол.       Выбор за него делает Князь — он легонько надавливает на шею, чтобы Горшок склонил голову. Тот дергается, начинает шептать испуганно «Андрей, не надо», но сопротивляться не может. — Мы бухие, — напоминает тот чужой интонацией. — Бухим можно творить хуйню… Завтра сделаем вид, что ничего не произошло…       И Горшок с головой прыгает в омут, доверчиво соглашается даже на такое тупое объяснение, сразу же утыкаясь лбом в чужую грудь. Князь освобождает вторую руку и обнимает уже полноценно, легонько прижимая к себе. Чувство защищенности обволакивает, будто бабушкино одеяло, и Михе становится так невыносимо тепло на душе, что это даже больно.       За окнами снова шум машин, не такой сильный, как в Лас Вегасе, а потому приятный из-за однообразного фона. Он полностью расслабляется в объятьях, вслушиваясь в учащенное постукиванье сердца, успокаивается, затихает. Еще никогда в жизни ему не было так спокойно, как сейчас. Он не одинок. Ему помогут. Его спасут. Пока Князь рядом, все будет хорошо.       Удивительно, ведь, когда они обнимались с Анфисой, как раз таких ощущений и не хватало — казалось, наоборот, стоило ждать подвоха. Она вечно держала его на игле, причем больше всего в метафорическом смысле. Он любил ее, по-своему, но любил — только вот ничего, кроме непредсказуемой боли Анфиса ему в последние годы отношений не несла. Близкий человек тебе нож в спину не воткнет, а они только и делали, что метали в друг друга холодное оружие. Андрей, будто прочитав его мысли, вдруг тихо произносит, и его слова кажутся запрещенным откровением: — Я рад, что вы расстались с Анфисой.       Горшок усмехается. Да уж, не зря он на половине интервью упорно доказывает, что они — один человек. Разве может кто-то чужой вот так залезть в голову и догадаться, о чем тот думает в конкретную секунду? — Я тоже. Забавно, что он выше Андрюхи на несколько сантиметров, а лежит по итогу ниже.       Князь сильнее прижимает его к себе и зарывается носом в волосы; по спине от приятных ощущений сразу же бегут мурашки. Говорить ни о чем не хочется, да и есть ли смысл? У обоих на уме только один конкретный разговор, однако лично Горшок к нему не готов. Наверное, когда-нибудь они разберутся, что значит их связь, когда-нибудь он поймет себя… Когда-нибудь… Но не сегодня и даже не через год. «Не тур, а американские горки», — сонно шутит про себя Горшок и закрывает глаза.