Перемирие

what if you all understand could fit into the center of your hand then you found it wasn't you who held the sum of everything you knew       Какого это, родится в колыбели человечества, обезображенное недомолвками, непониманиями? Исчерченное шрамами, где каждая царапина — уникальный почерк, принесённый за сотни километров отсюда, новыми хозяивами, как они сами себя называли. Подобное — уже нечто наследственное, усваивающееся с материнским молоком, как должное.       Потому что на вас, былых царей, теперь смотрят свысока, как на клопов.       На тебя смотрят также. Источник всех проблем, либо же нескончаемый Рог изобилия, разливающий реки чёрного золота. Но тебя глубоко оскорбляет то, что в тебе видят лишь ресурс, вместо мясной, ещё живой оболочки. Видно, они просто были уверены, что тебя надолго не хватит.       Что ж, они глубоко заблуждались. Как и ты глубоко заблуждался. Потому что этот мир нестабилен с самого его сотворения       Какого это, родится в колыбели человечества, обезображенное недомолвками, непониманиями? Отвратительно...       Порой власть слишком сильно ослепляет. Мы становимся глухи, разучиваемся понимать. Неужели, в этом была вся проблема?       Это же просто смешно.       Проблема казалась невелика, как только не прогремел залп из железного хобота громадного зверя, наровившегося заживо сожрать восставшую толпу. Всё зашло слишком далеко, за пределы безобидных граффити на стенах с самоуверенными, разрушительными лозунгами, кличащие беду. А Она в свою очередь оказалась слишком отзывчивой. Слишком щедрой. Слишком жадной. Слишком кровожадной.       Ломать — не строить. Первый взгляд — просто слова, но чтобы понять их истину, нужно воочию видеть. Видеть, как падает здание — творение, скрепленное старанием групп по сотни людских душ, но рухнувшее по воле небольшого клочка от всей той массы, что работала до этого. Разве это не прямое доказательство того, что надо ценить то, что имеешь? Эти люди не ценили. Сейчас они лишь разбегаются по соседним углам, словно испуганное стадо овец. Когда-нибудь они найдут свою участь. На волчьих зубах. Тогда наконец они поймут, что стоило ценить. А ты понял?       Единственно целый — живой — зелёный глаз смотрит, как на умственно отсталого. Со стороны это выглядит забавно, и ухмылку не прячут, будто и вовсе игнорируя чужое прямое недовольство таким раскладом. Они вообще не должны были разговаривать. Но разговор завязался сам собой.       — Я говорю, — он вновь повторяется, сам будто общаясь с маленьким ребенком, которому надо разжевать дословно. Это раздражает лишь сильнее. — Ты что-нибудь понял? Какие-нибудь выводы сделал?       — Это уже не твоё дело, — он морщит нос, скаля зубы, будто ощетинившийся пёс при встрече с котом. Черным котом.       Краткое покашлевание немного рушит образ непоколебимого вояки.       — Мне всё равно, моё или не моё, — сизый дым слетает с чужих губ вместе с медленным, расслабленным выдохом. Полное игнорирование того, что они находятся в больничном помещении, только недавно зачищенном бригадой санитаров. Серую ленту в лёгком танце утянул за собой игривый ветерок в распахнутое окно, что было естественной борьбой с духотой в помещении. Его провожают неоднозначным взглядом до самой оконной рамы. Он бы мог вылезти, но ноги подведут. —Ты здесь находишься не для того, чтобы и дальше наступать на одни и те же грабли.       Его здесь вообще не должно быть, и они оба это знают. Это идея им не принадлежала, таким мыслям вообще было не суждено родиться, её создателем послужило руководство свыше, посчитавшее, что ещё можно будет договориться и что за акт милосердия — сохранение жизни — сириец будет более сговорчив. Милосерднее было бы окончить эти страдания одним выстрелом.       Шутки, особенно несмешные, зачастую становятся явью. Израиль не верил в это, но почему-то отказаться не мог. Для него план умер ещё в зародыше — не даром говорят, что никто не знает тебя лучше, чем твой враг — и он продолжает не верить. Даже когда на операционном столе Сирия сделал первый нормальный вдох, перестав глотать собственную кровь.       Ответ был прост — они оба оказались в одно время в одном месте, при слишком удачном стечении обстоятельств. На сирийской стороне почти не осталось поддержки, ещё год боевых действий — и осталась бы лишь бездыханная мясная груда посреди серых, однотонных обломков под слоем штукатурной пыли. И мужчина не понимал, чем всех не устраивал такой вариант, особенно тех, кто предложил такую альтернативу. С чего вдруг такие великодушные вторые шансы, которых обычно не получают даже те, кто этого действительно этого заслуживает?       — Считай, тебе просто повезло, — ещё тогда, первый раз приехав для убеждения «вау, ты всё ещё жив? Впечатляет», отмахнулся израильтянин, не желая столь долго трепаться об этом и выяснять и без того необъяснимые мотивы. Его мотивы известны лишь ему, более разглашению они не подлежат. Сирии всё равно рановато расслабляться.       — Такое себе везение, — Миро только отходил от наркоза, но уже мог выдавить что-то такое же едкое, как кровь из лёгких, которую ту до этого, надрывая глотку, откашливал. Еврей лишь вновь тихо ухмыльнулся.       Их разговоры противоестественны. Вот что должно было умереть в зародыше, но в итоге как-то подавало признаки жизни, срастаясь в одну массу с каждым словом, даже подающим надежды на конструктивный диалог. И в конечном итоге всё равно получался какой-то уродец, оскверненный кровью собственных родителей. Ведь они слишком разные, с разными характерами и судьбами. То, что должно называться естественными врагами.       Миро общался с крайней неохотой, с пассивной — а порой и не пассивной — агрессией, но умел лишний раз промолчать. Азриэль же был красноречив, спокоен и довольно приятен с первого взгляда, располагая к себе, но слова его были бесстыжими, острыми и оттого болезненными, будто тот и вовсе других слов не умел подбирать, а может даже и не старался. Про таких ясно говорят «не сошлись характерами». Они же, казалось, не сошлись всем, чем только можно. Лишь напивались кровью, что лилась из открытых ран.       Но сейчас, когда кровью сирийца окроплены не только чужие руки, но и сырая, мёртвая земля, настало тихое перемирие. Азриэль в принципе приезжал относительно редко, что для них обоих было достаточно. Заранее похороненный план начал потихоньку вылезать из под не столь уже плотно забитой крышки гроба. Какие-то шансы были, пусть и совсем маленькие, незврачные. Общая мысль могла промелькнуть даже среди бесконечного давления еврея на свежие раны, среди болезненного шипения и защитного рыка на это араба, что делало их понятней друг другу, сдвигая с мёртвой точки предвзятости и полного отсутствия какого-либо желания понять. Понимание могло быть, но через боль собственных убеждений, что приходится отрывать от себя кусками мяса.       Хотя, казалось бы, Азриэлю не было, отчего столь жестоко избавляться. Его лишь удручал факт собственной услуги перед тем, кому помогать особого желания нет.       У Миро было достаточно сложней, но и легче одновремено. Тот просто будто выбился из общего арабского стада, но вместе с этим переступив границу дозволенного. Он не должен принимать эту помощь.       — Но тебя считай это коснулось как раз из-за остальных, — вновь лезет, куда не просят. Раздражает. —Знаешь, нечто подобное имеет свойство распространяться, подобно чуме. А ведь всё начиналось вполне безобидно.       Он и сам знает, что правду говорит. Всё ведь началось буквально с одного, казалось бы, опрометчивого самосожжения — человек пожелал погибнуть в огне — но подняло это волну огромную, раз коснулось априори неприкосновенного и позволило перевернуть страну под свой уклад. Целых три раза эти волны, эти людские толпы быстро стёрли неугодных, добились правосудия и залегли на дно, а тут... Одни люди, вышедшие на улицу, перевернули всё так с ног на голову, что за пятьдесят лет не оправишься теперь. Теперь земля ушла из под ног, а приговоры выносят лишь те игроки, кто больше поставит. Поэтому ты здесь. Неправильно всё это... Действительно, ты понял это только сейчас? Когда от тебя уже половина населения сбежала, оставшиеся люди живут под развалами, а вся инфраструктура с экономикой у тебя остались там же, где и глаз твой? Завались.       Обидно. Правда слишком горька в этот раз, что слышать её невозможно. Но, спустя время, и к этому привыкаешь. А ведь можно было этого избежать. Попытаться понять. Не мучить себя, ни мучить людей. Где, в таком случае, ты лучше Хасана? Нравится быть для всех удобным? Ты мог жить дальше, а сейчас две сотни пар глаз вновь пришли посмотреть, как гниёт очередная арабская страна, пырнувшая сама себя в живот. Как мы сами топчем всё древнейшее наследие, что нам было уготовлено. Но мы не можем сами с собой совладать, слишком много противоречий, и они разрывают на части. Слишком много лишнего, что мешает спокойно жить. И ты едва ли не умер, сражаясь буквально с самим собой. На чью помощь ты собрался надеятся? were in sync but not alone you hold on and they're gone       Сегодня значительно тише обычного. Шуршание поднявшегося ветра, разгоняющего щиплящую духоту, продолжает аккомпанемировать где-то на фоне. Люди совсем редко мелькают под окнами, выдавая себя глухими разговорами ни о чем. Так тихо, казалось бы, не было ещё никогда, но, вдали от громкого треска разрухи и звона выстрелов это, кажется, это было особо приятным бальзамом на уши.       Здесь, в безопасности, можно выдохнуть спокойно. Он не считал, сколько времени прошло — реальность скреплялась лишь частями после безумного хоровода с кровавыми ошмётками, но это само как-то отпустило, перестав беспокоить лишний раз. Странным доверием уже проникаешься к этому месту, где нету почти никаких изменений, будто это тихий, мирный Рай после буйного, сжирающего Ада. Даже забываешь, что это вражеская территория, и ты на ней — чужак. За какое-то время ты смог стать что-то вроде своего, где не угрожает ничего ни тебе, даже ты не угрожаешь тому, кому, вообще, хотелось бы. «Как говорил Фидель Кастро, я даже бронежилет носить не буду», — слышишь в ответ шутя и вновь бесишься. Неясно только: с очередного чужого подкола или с собственной беспомощности, которую этот подкол только подчёркивает?       Но сейчас между вами молчание. Затянутое, в некотором роде давящее, но вам обоим вполне комфортно. Значит, вы друг друга не присутствием своим бесите. Но есть в этот что-то магическое, чему до этого не суждено было проявиться: стоит губам сомкнуться, как взгляд будто более ясный, понимающий, улавливающий. Будто в молчании ваши души обнажаются, скидывая с себя костюм образа, не дающий лицезреть нечто более интимное. Молчание — самое дорогое для вас золото, которым стоит расплачиваться с умом.       Азриэль вновь курит, кажется, уже вторую сигарету подряд. Довольно трудно не заметить его вредное пристрастие, но, возможно, оно ему в каком-то роде и позволяет не ответить агрессией на агрессию. Довольно нездоровый способ. У него они все нездоровые. Лишь подливает масла в чужой костёр и наблюдает за этим, будто зритель за шутом, рукоплеская и требуя повторить на «бис». Израиль порой действительно личность трудная, противная, и, кажется, вполне справедливо, что его столь многие недолюбливают. И Сирия особенно.       Миро как-то по-особенному раздражённо выдыхает — израильтянин будто приловчился уже различать тон чужого возмущения и даже особенностей в пренебрежительном закатывании глаз. Это произошло невольно, но столь близкое и кропотливое изучение может пригодиться, еврей в этом убеждён не по наслышке. И может лишь гадать, смог ли сам сириец что-то рассмотреть в нём особенного, вычленить какие-то повадки, кроме общеизвестных. Мужчина усмехается и не без удовольствия наблюдает за чужим закатыванием глаз. Молча.       Юношеские пальцы осторожно обнимают собственные предплечья в машинальной попытке согреть, когда юркий ветерок начал пробирать глубже и забирать по клочкам тепло из тела, где раны всё ещё были плотно перетянуты. Довольно быстро вечерело, и из холодной без жаркого солнца пустыни начинает свистеть гуляющий, студенный порыв. Окно с глухим хлопком закрывают, и Израиль, специально поднявшийся для этого, грузно выдыхает, туша огонёк недотлевшей сигареты об стеклянные, покрытые чёрной сажей края пепельницы, где похороненной уродливой кучкой ещё покоилось несколько остатков от фильтра. И сизый дымок всё слабеет и бледнеет, сливаясь с воздухом.       — Я балдею от наших интеллектуальных разговоров, — конечно, вся магия разрушается, стоит Азриэлю открыть рот и выкинуть что-то язвительное, — он будто сам прекрасно знает, как досаждает этим и поступает так нарочно, — но всё же молчание действительно сильно затянулось, и на такой ноте прощаться было бы просто невежливо, да и слишком сконфуженным получился бы конец, недосказанным. Вот еврей и сделал первым ход, как обладатель более длинного языка из них двоих.       — А я нет, — вполне очевидный ответ, который израильтянин и так смог бы предугадать. Поэтому ухмылка сама играет на надменных губах, а развязанный галстук стаскивают с шеи — Азриэль уже давно привык не мелькать в деловом перед сирийцем, да и смысла особого не было. Вполне спокойно, без зазрения отсуствующей совести можно было входить, как к себе домой. Ну, впрочем, отчасти так и есть.       — Да тебя никто и не спрашивал, — за словом в карман лезть не приходится, чтобы снова поиграть на чужих нервах. Но происходит это уже куда менее импульсивно. Наверное, с непривычки. Подобное говорит о чём-то, что разные люди могут воспринять по-разному: либо Миро просто смирился с этим издевательством над ним же, либо же был найден между ними такой достаточно специфичный способ разговаривать. Очень специфичный способ понять друг друга. Либо ругательствами, либо молчанием. Но они этому только учатся, ведь так? Ведь за годы, ушедшие на вражду, это неплохой прогресс. Между естественными врагами.       — Когда-нибудь ты всё равно вылетишь отсюда, больно мне нужен паразит, пригретый на шее, — было сказано единожды, с привычной токсичной манерой, но имея под собой что-то, кажется, несколько наставляющее, поучительное, с чем провожают детей из гнезда. — И уж постарайся страну не развалить, авось какой-нибудь магнат с Персидского залива тебе денег на отстройку всего этого безобразия даст.       — Обойдусь без твоих советов.       — Ну вот, а я о чем?       Разговор без вкуса, отдающий пресностью повседневности, но всё равно если капнуть глубже, довольно забавна эта попытка дать напутствие, пускай и в своём стиле. За ним стало заметно: слащавые речи для дураков, а подобные слова — проявление настоящих намерений. Ты здесь не просто так. Раз уж дан второй шанс, так воспользуйся им. Когда-нибудь всё наладится. С коленей можно подняться. Надо просто понять. И уметь заключать перемирия. like the sun we will live to rise like the sun we will live and die and then ignite again.