Колыбельная золотого кита

Россия всегда была жестока к людям. Ко всем без исключения, экспериментируя на детях, наблюдая, как они растут, взращивая свои проблемы внутри себя, превращаясь в мрачных взрослых, полных тревог, бедности и одинаково тёплых органов. Наверное, это было единственным явлением, которое могло согреть наравне с поздно включающимися батареями с извечно старой и потрескавшейся белой краской, сколько ты бы её не обновлял. Это будто зачарованная местность. Удивительно, как Россия меняла абсолютно все понятия, которые попадали на её территорию. Она пожирала их, переваривая в кислоте, выжатой из серых многоэтажек вперемешку с застрявшим в их окнах воздухом, сплошь испещренным вздохами и слезами, а потом выплевывала, и остатки пропущенных через эти метаморфозы понятий облепляли людей, заражая разум. Так было даже с искусством — почти каждый второй ребёнок из семьи среднего и выше достатка попадал в музыкальную или художественную школу, где долго страдал, приобретал множество комплексов, терял способность и желание тянуться к этому самому искусству. В большинстве случаев. И к большинству травмированных относились Санька и Вася. А вот Мари была из меньшинств. Она всегда стремилась к совершенству, и даже общее проклятье музыкалки её не ломало. Её огибали все несчастья, и она считала, что так должно быть со всеми. Так и было, впрочем. Влияла Мари на всех и вся, вдохновляя и вливая в душу свою улыбку-все-лечащую-микстуру, поднимающую какое-то желание жить и что-то делать. Но все имеет свое начало и свой конец. Саня свешивается с кровати, щупая тонкими горячими пальцами темноту, еле удерживая свое тело на скользкой простыни. Изнутри все переворачивается, горестно тянется, скрипит и тонет, может, мечется — и все это спровоцировали лишь четыре буквы, навязчиво складываясь в одно и то же имя. Глаза, выкарабкавшиеся из сознания, теперь были всюду. Таращились из-под кресла напротив, лезли из-за ковра на стене и расплывались в пятна на полу, облепляя и сверкая в полной темноте всюду. А в окне — Саша не смотрел, но он знал, чувствовал — стоит знакомая сломанная фигура, покачиваясь от ветра. В уши забивался шелест листьев, комкаясь и оглушая, пальцы все не находили опоры, кошмар сужался, грозясь задушить, убить, не оставить ничего после себя. Неожиданно (но как кстати) комнату прорезает электрический свет, заполнивший все пространство. Одинокая лампочка под потолком со старой штукатуркой качнулась, отбрасывая на лицо вошедшего Васи, держащего в руках поднос с обедом, тень, вырубая испуг на нем еще грубее. — С-са… Ну чего ты, все будет хорошо… Давай без этих… — фотограф торопливо ставит жестяной поднос на прикроватную тумбочку, а после его руки уже ловят горячие плечи друга, возвращая на законное место у подушки. Во время подъёма чёрные глаза мельком выхватывают пространство за заколкой в виде цветка — окна плотно зашторены. А за ним, скорее всего, день. Или тёплый вечер, но точно не утягивающая в себя ночь-кошмар, которая только что тянула лапы к Саше. Он это тоже чувствовал. Вася присаживается рядом, вскользь касаясь лба больного своими аккуратными пальцами, и меняет повязку, щедро смачивая холодной водой в алюминиевом тазичке платок, после чего выжимая и прикладывая к коже Саши. — Нам уже купили билеты, вот сейчас поешь, соберёмся и поедем… Представляешь, целое купе — и оно все наше! Приедем, продолжим учёбу, забудем все это… И никто ничего не узнает… И все будет хорошо… — рука Васьки дрогнула, звякнув ложкой по дну тарелки с супом. Опомнившись, мальчик тянет её к губам Саши. Тот прикрывает глаза и нехотя приоткрывает рот. Руки больного блуждают по одеялу, комкая и сминая его — вот та самая спасительная опора и защита от кошмара. Даже глупо, что он её вовремя не нашёл. Сознание смазывается, как свежий карандашный набросок под подушечками пальцев, голос фотографа размывается и становится ещё тише и незначительнее, чем на самом деле. Саша растворяется в своих ощущениях и жаре, на автомате продолжая есть. — Всё хорошо, веришь мне? Ты со всем справился. И мы справимся… и дальше, — Вася отставляет миску, так же быстро проверяет лоб, похлопывает по ноге, завернутой в пледы, и улыбается — вымученно, но с внутренней надеждой на то, что это выглядит не так удручающе. И в любой другой момент чёрные глаза отметили бы это старание, но не сейчас. Когда фотограф уходит в другую комнату мыть посуду и собирать вещи за двоих, Санька с болезненным усилием садится на кровати, всей помятой и обожженной до абсурдного белой кожей. Хоть жар и буквально сочится из его тела, мальчик ощущает внутри мертвенно спокойный холод. Отгоняя от себя слабость, он стекает с кровати, маленькими шажками направляясь к ванной, бесшумно касаясь махровыми носками дощатого пола и ковров, потом леденящей водой силится смыть муть с глаз, и… не выходит. Туман все так же стоит во взгляде, осаждая всю реальность в амфотерное состояние. А дальше — всё едва уловимыми отрывками срывается, подлетает в воздух и укладывается в памяти, а пустоты заполняются туманом. Вот Санька сжимает руку друга, идя по узкой тропинке, пересекающей двор, в который они больше никогда не вернутся. Листья покорно подминаются под тяжёлую подошву невесомых ног, и их шорох складывается в тихий белый шум, тихонько закрадывающийся в уши. Но он не такой, как в кошмаре, — тот был пугающим и колючим, — этот был умиротворяющим. Он скорбел, помнил и шептал, а не пугал, разрывал и скребся. Саша прикрывает глаза и прислушивается, опуская нос в поднятый воротник куртки. Туман, туман. И вот, снова обрывочек — салон такси, дешёвая обивка, пропитанная запахом елочки-ароматизатора, подвязанной на жёлтый шнурочек, служивший, по-видимому, уже далеко не первым заменителем родной ниточки, и бледные пальцы сомкнуты в замок с пальцами Васьки. Снова провал, на этот раз более длительный, и снова всплеск прорезавшегося зрения и осознания. Их купе, номер которого погряз в тумане забытья, хоть и не отличалось от любого другого купе в любом другом поезде, но в нем болезненный чувствовал себя лучше. Не было тревоги и суетливости перед отъездом, как это было в начале лета, был только Вася, снимающий с друга куртку и заботливо вешающий её на крючок рядом со своей. Потом поворачивается, тянется к рюкзаку и копошится, низко опустив голову, из-за чего отросшие золотистые локоны сползают по ссутулившимся плечам, складываясь в округлые паттерны на зелёно-шерстяном свитере. Саша будто впервые видит его макушку, пристально смотрит и не верит своим мыслям. Тому ведь тоже тяжело, так же, как и ему самому. Фотографа так же разрывает на две части, его гложет и точит свои белые треугольники зубов вина и страх, точно так же он видит кошмары наяву и перерывает свои мысли, надеясь избавиться от корня всех проблем, и, как трагично, ему это не удаётся, в точности как и Саньке. Но под пеленой дел, обещаний хорошего будущего и роли сиделки вся эта похожесть стерлась. Мальчик залезает на нижнюю полку, противоположную той, на которой уже сидит фотограф и прижимает к себе ноги. Сейчас уже не так холодно, как дома, но будто бы привычка осталась. Поезд, дернувшись, трогается с места. Колеса начинают свои мерные перестукивания, такие успокаивающие вечной правильностью и ритмичностью, они тоже обещают, что все будет хорошо. — Поспи, ехать всю ночь и ещё полдня где-то… — фотограф закончил потрошение рюкзака и теперь кладёт его на верхнюю полку над Сашей. Тот тянет руку и хватается за чужой рукав. — Останься… — тихо шепчет, совсем едва слышно. Но Вася слышит и даже не боится, что ему показалось. Просто ложится рядом, одаривает лужайкой запахов лесных цветов выстиранную до бесцветья простыню и приобнимает друга, деля тепло. — Обещаю, все будет хорошо, я буду рядом всегда… — монотонно баюкая под аккомпанемент звуков дороги, снова размывается голос, и Саша проваливается в светло-золотистый сон. А потом светлое золото само касается век, но теперь со внешней стороны и раскрывает их. Сны больных, какими бы долгими ни были, для самих больных всегда длятся несколько минут. И теперь Санька, уже утренний, чувствовал запах заваренного какао и солнце, играющее на его ресницах. А фотографа на прежнем месте нет. Он сидит на противоположной полке, больно цепляясь за волосы. Васю перемалывает. Вместо муки — тяжёлые слезы, уже капающие из лужицы на столике на зелено-пушистый свитер и добавляющие ему тёмного оттенка. Губы не слушаются, но пытаются что-то сказать, руки силятся собрать мысли, но те ускользают вместе с прядками волос между пальцев. — Что же я наделал, что, что… что теперь будет? Нет прощенья… Саша садится на своей полке, берет со стола свою кружку и встречает взглядом голубой в белое облачко плед, свисающий из рюкзака сверху. На душе светло и пусто, а лучи солнца, проходя сквозь ткань, просеиваются в маленьких мистически полупрозрачных китов. — Я простил, — глоток теплого какао разглаживает голос. Кит проплывает мимо носа и ныряет прямо в кружку. — Давай… Сходим в океанариум?