***
Андрей смотрел на роскошный татарский дастархан, он ломился от яств, чей вид вызывал у него не столько аппетит, сколько человеческое удивление: разнообразные блюда из мяса дичи и скота, стояли две большие тарелки с варёным тестом, сверху мослами мяса, которые крошил сам Бату, и картошкой, всë блестело от жира и пахло как свежесваренный суп, куда вкуснее, чем щи, салаты с овощами, чаши с квашенным молоком; ближе к нему лежал ещë и хлеб со светлыми пышными лепешками, от которых пахло свежестью. Никто не прикасался к варенному тесту с мясом, они что-то обсуждали на татарском, все мужчины за дастарханом выглядели как татары, с крупными бородами, с покрытыми повязками или тюбитей головами, с такими же татарскими, как и у самого Бату глазами. Рядом с жёнами, а их Андрей насчитал четыре, всех украшенных в цветные камни и золото, с покрытыми белыми колпаками головами, из которых выделялись и пёстрые платки и блестящие цепи, сидел Владимир, его статная фигура, яркие голубые глаза резко выделялись на фоне половецких полотен, в которые он был разодет. Посреди сидел сам Бату вместе с кем-то более старым, его морщинистое лицо и пустой взгляд будто в никуда вместе с этим смотрел прямо в душу Андрею и только пустыми зарницами пугал его. Неужели они всë знали? Знали, но молчали. Дети, жены, соратники, многочисленные родственники, раненый Юра, сидящий напротив, даже Володя. Все знали. – Спасибо, – начал Бату, когда от него отложили миску с уже накрошенными кусками мяса и поставили таз с водой. Он, быстро прорыв руки, вернулся к гостям. Хан снова и снова повторял родные слова. Стоило Андрею приехать, как встречал его сам хан с хитрой улыбкой(иной у него и быть не могло) и привычным «Салам, рахмет». Андрей воспринимал его слова уже как родные. Понимал их, улыбался им, кланялся как подобает, иногда и отвечал, стараясь быть удобным и прикладистым. – Спасибо, что мы сегодня собрались за этим столом. Спасибо Аллаху за такой богатый дастархан. Я благодарен за всë, что сделали для меня Всевышний и моя семья, – вздохнул тихо Бату, говоря эти слова спокойно и размеренно, как тянулись их песни и молитвы. Руки его показывали почти на каждого за столом, на особенно взрослого мужчину, на жён, на некоторых, кто сидел по его правую руку, и понятливо кивал. – Надеюсь, что мы часто ещë будем собираться здесь, чтобы праздновать не только мой день рождения, но и другие прекрасные дни. Да даст нам Всевышний больше дней жизни и счастья. После этих слов он сложил руки в молитвенном жесте, и каждый повиновался, Андрей, пусть и с лёгким сокрушением в выражении, тоже сложил руки, создавая этим жестом будто бы чашу. Мужчина рядом с Бату принялся читать молитву, его низкий и суровый голос разносился по всему дому и даже над его куполом. Какая-то из жён повторяла «Аумин» после его слов, ей вторил и сам хан, и старший сын, возрастом вроде таким же, как и сам Андрей, а может даже старше. Первым за еду принялся Бату, пальцами он оторвал кусок теста, подхватил мясо и отправил рот, его примеру последовали все, и сам Андрей, правда, с опозданием, потому как отвлёкся на собственные мысли, тоже принялся рвать варенное тесто. «Они всë знают, – повторял он себе, – нужно лишь притвориться, чтобы быть спокойным.»Спокойным. Спокойным. Спо-
Святослав протянул ему пиалу с бульоном, красные узоры скачущих оленей просверкали прямо перед носом и будто ударили по нему, Андрей взял чашу за низ, так скоро, что бульон пролился на пальцы. Он зашипел и быстрым движением передал её другому, принимаясь протирать руки, повторяя смотрящим на него гостям «простите». Сейчас больше внимания привлекал он, чем избитый и обоженный Юра, что также смотрел на него исподлобья. Обида, горечь, ярость – всë отразилось на его лице, и от этого сильнее становилось дурно, подступал к горлу огромный ком, из-за которого ни слова не вылетело из уст. Приняв очередную пиалу, предназначенную для Андрея, он взглянул на Бату, хан поднял свою, и каждый повиновался. Пригубив бульон, он взглянул на Андрея. Тёмные, как угольная смоль глаза смотрели прямо на князя. Пронзали его насквозь и читали как открытую книгу, начиная с расписного заглавия. По телу пробежали мурашки, на лице проступил пот, Андрей опустошил пиалу и опустил её на дастархан, протирая рот от жира предложенным полотенцем, также расписанным красными и зелёными узорами, от бараньих рогов до странных размеров и видов цветов. Из всего этого странным образом выявлялось лицо Бату. Узкие татарские глаза, суровый взгляд, чёрные широкие брови, тонкие губы, острая челюсть и будто бы оскал, оскал хищного зверя, готового съесть себе подобного, как он поглотил Рязань, как обгладал кости половецких селений, как погубил Киев, пируя на костях доблестных богатырей когда-то великой Руси. Андрей с ужасом откинул от себя полотенце, но тут же перехватил его и постелил на свои колени, упираясь в них взглядом, лишь бы не видеть снова взгляда Бату, хоть и ощущал его виском. Впрочем, мало кто заметил его выходку, по дому полетели разговоры, всë слилось в единый татарский страшный гомон, когда все слышали всех, но никто никого не слушал. План созревал долго. Никакой раб не желал о свободе, ни один великомученик не желал исправить своей судьбы, но почувствовав на руках, попробовав на языке родную кровь, Андрей понял, что быть рабом ему едва ли хотелось. Попав в милость господина, он должен был притворяться хорошим слугой, чтобы превратить его спину в решето. И сегодня именно тот день. Перед выходом все сняли кафтаны и пожали руки, на стене, между рейками, висели сабли и луки с колчанами стрел, и только Андрей сидел с кинжалом под поясом и оглядывал каждого присутствующего, начиная со схожих с ханом, как выяснилось из разговоров, его братьев, заканчивая Святославом, смеющегося с татарских шуток. Скоро раздались и звуки моринхура, потянулись долгие приятные песни мужскими голосами, которые подхватывали на домбре. Слуги ходили у дастархана и подбирали объедки, убирали пустые чаши, и за всем этим Андрей чуть не упустил ускользающую яркую фигуру самого Бату, которая прошмыгнула наружу, скрываясь за дверью. Андрей нащупал кинжал.Пора.
В мрачном тихом вечере степи высокая фигура в рыжем кафтане резко выделялась, и будто демон шагал по мирной земле, губя всë живое одним своим шагом. Яркий полумесяц освещал его грузный силуэт, алые шёлковые концы одеяния, собранные в косу волосы на макушке со сбритыми на затылке и висках местами, кожаные узорчатые сапоги, шагавшие всë дальше и дальше от белого купола дома. Сердце стиснуло в тески. Он сжал через рубаху кинжал. – П-почему вы здесь? – вырвалось у Андрея настолько спонтанно, что он сам удивился то ли вопросу, то ли своему голосу, настолько дрожащиму, что даже захотелось плакать. – А ты? – суровый голос с прочным татарским мотивом разрезал тишину, которая сформировалась пока оба обдумывали слова Андрея. – Там вся ваша семья, чтят вашу честь, воспевают ваши подвиги, почему вы не остались там? – поджал губы Андрей, склоняя голову, как только заметил, как повернулась к нему фигура хана, чьи глаза отразили луну, словно бы окунув её в кровь, которая лилась в его зерцалах. – И ты боишься, что я не услышу хоть одну из историй, которую сам пережил? – от него послышалась лёгкая усмешка(наверняка, такая, же хитрая, как и всегда). – Единственный, кто хотел этого празднества, только моя семья. – не меняясь в лице, Бату сложил руки на груди и взглянул на Андрея исподлобья, что тот застыл и не смел больше ничего сделать, ни достать оружие, ни склониться в глубоком поклоне. – Сам-то что здесь делаешь? Не истории мне рассказывать же. – хмыкнул он, подходя ближе, всë ближе и ближе, остановился в шаге от Андрея, так, что можно было легко достать до его шеи остреем. Один взмах, но и этого он сделать не смог. Андрей осторожно поднял взгляд на хана. Полумесяц ясно освещал грозный лик, что сейчас был спокойным, хотя от хмурости на лбу уже проступили заметные морщины. Бату был спокоен, уголки губ чуть приподняты, а щеки красны, всë смуглое тело пыхало здоровьем и жаром, какой исходил от каждого степняка из гретых солнцем земель Азии. И так тихо было тогда, так спокойно. Лицом к лицу. Такое умиротворение друг овладело телом Андрея, и он не сумел сделать и шага, смотря в татарские очи. Сейчас он будто мог пощупать лёгкую небрежную тишину, повисшую посреди безмолвной степи, и только журчание реки вдалеке и чуть слышные разговоры из дома давали понять, что всë это не сон, а реальность, и лёгкое облако молчания в руках тут же растворялись, стоило только за него ухватиться. Бату сделал шаг назад, словно почувствовал как плотнее их сжимает вместе это молчание, он снова повернулся спиной и последовал за луной, тонким концом полумесяца, как острым остриём ножа, висящего за поясом Андрея. Бату словно хотел на него наткнуться, уколоться, потому тянул одну руку к нему и посматривал на тёмные пальцы, через которые пробирался лёгкий белый свет. Андрей вдруг понял, что это красиво. Не красиво как красные девицы с свекольными щеками, пышными грудями и речными глазами, такими же голубыми и такими же глубокими, а ужасающе красиво. Будто есть красота в убийстве, в смерти, в наместнике дьявола, в самом дьяволе есть что-то красивое, пугающее, но красивое. Он не оставал от Бату ни на шаг, смотрел через плечо и высматривал широкую грудь, медленно вздымающуюся от вздохов. – Что? – уже раздражённо выдал хан, хотя до этого тон его был мягок и казался бархатным, будто он науськивал Андрея. – Вам здесь нравится? – неожиданно выдал Андрей, откидывая даже мысль о том, что они уже далеко от дома, и пора бы уже осуществить задуманное. – Мне просто противен гомон и плутовство. – Бату не ответил. Он будто просто задумался о чём-то своём, и вопрос не заставил его потерять мысли. – Правда? – Андрей даже потерялся, вольность в словах казалась ему противной хану, сердце вдруг сжалось в ожидании наказа, но тон Бату ничуть не изменился. – В моей жизни и так полно беспорядка, дом и праздник – время, когда хочется покоя и любви близких. – Но совсем недавно, – хотел было сказать Андрей, но снова осёкся. – Твой ярлык? – повернулся к нему Бату, на лице его сверкнул белый оскал. – Просто баловство. Спроси своего отца, я и не такое устроить могу. – махнул он рукой, – Мне же нужно отыграться, чтобы потом точно получить от вас по заслугам. Празднование ярлыка Андрей сейчас и вспоминать не хотел. По коже тогда бежали мурашки, он держал пергамент в руке, пока вокруг крутились девицы в алых юбках, сжигали чучело до ужаса напоминающее Юру, такого же беспомощного, с треском ломалась солома, так же, как хрустели кости, а люди вокруг кричали и всё запевали, пускались в пляс у костра, предлагали явства, пока к горлу подступал ком. Страх. Ветер колыхал его волосы, скручивал в танце костер, юбки, дальше разносил песни. Шуты, князья, баскаки, хитрая улыбка Бату. Андрей умирал. С него медленно стекал пот. А может это были слезы. Вот было ужасно. Шум, такой весёлый. Танцы, такие озорные. Игры, такие праздничные. Слова, слова, слова. Всë стало одним звуком, который вдруг стал хлюпающим звуком, ударом кулака по мясу в луже крови. Несчастное лицо Юры и слезы тверских детей и женщин стояли перед глазами Андрея. Праздник. Праздник.Порок.
Красота вдруг исчезла. Всë испарилось и стало таким же тёмным, таким же страшным и печальным. Тишина вдруг стала ветром. Пустой и печальной. Она проходила мимо, не останавливаясь и не подступая к рукам, а скользила между ними. – Коли задумал что-то, то делай. – спокойный, размеренный, немного грубый, как необработанный сук, голос прорезал ветер, и как лёгкий шепот долетел до уха Андрея, щекотя мочки, заставляя его покрыться мурашками, стать розовым и даже рассеяным. Через секунду боль и ярость овладели им, он коснулся рукояти, снова принимаясь за сотворенное. – Только... – сердце сжалось от слов, – Позволь моей семье умереть своей смертью, – опустил Бату голову, принимая свою учесть, вдыхая последний глоток воздуха, пока Андрей лез под пояс, поджимая губы. Боль сковала его окончательно, Взмах руки, и вдруг что-то сжимается в груди. Почему Иисус не убил Ирода? Иуду? Был слаб духом? Было если что терять? А может, не желал опорочить честь свою перед Богом, перед отцом своим. Почему Иисус принял смерть свою на Голгофе? Оттого ли, что желал смерти или оттого, что принимал суд мирской как дело важное, справедливое? Оттого ли Андрей хотел убить господина своего, что мести желал или оттого, что боялся мощи его, боялся стати и воли, какой тот располагал. Андрей никто, и по смерти никем останется, а смерть Бату к славе его приведёт, почтут его честь, как почитают сейчас и даже громче. И будет весь мир петь о памяти татарской, о власти мрачной, о силе батыровой. Кинжал пал на землю, Андрей спустился на колени перед Богом, перед господином своим, перед отцом святым и великим мучителем. Уж Богом Бату не являлся, но воля его велика и могуча, что сродни божественным его слова, сродни божественным решения, и как к Богу преклонился к нему Андрей, схватившись за кафтан, и прижался к коленям, жадно втягивая воздух. – Помилуй! Ради Христа прошу, помилуй! Бес меня попутал! О, Царь Великий, челом тебе бью, прости грешного! – сжимался весь Андрей, пока его колени дрожали всë ближе к ногам Бату. – Помилуй раба смиренного! Всë, что хочешь, сделаю, всë, что прикажешь, скажу, на кого покажешь – убью, только прости. – всë тело пробивало дрожью, по нему холодом стекал пот, как дождь моросил по плечам и спине, пока тянулся ответ.Власть. Сила. Знание.
Он всë потерял, как по щелчку пальцев, один лишь вздох, одно лишь слово омрачило любое желание идти наперекор, биться и сражаться. Как Бог стал таким жестоким, что посылает Андрею такие испытания? – Встань. – спокойно сказал Бату, и на дрожащих ногах Андрей встал, преклоняясь перед ликом татарским. Сердце колотилось как бешенное. Он вдруг вспоминал сына Бату, чуть в старше его. Спокойный, тихий, плечистый и такой же смуглый, как сам Бату. Андрей представил, как умирает не он, а тот сын. Как от рук отца, сжимающего горло врагу, умирает сын. Не Андрей. Не Андрей. Юра. Юра, весь обиженный, в зажитых шрамах и синяках, красующихся и на лице – Андрей представил, как его красные отметины становятся фиолетовыми, как спелая голубика в кустах, кровь приливает ко лбу, и он пытается нервно спастись, а Бату сжимает руки так, что Юра хрустит уже не соломенным телом, а самым настоящим. Не Андрей. Володя. Русый, крупный, с кривыми острыми зубами, его бледная кожа вдруг остановится розовой, как детские щеки, как свекольный румянец, и рука Бату лапищами медведя душит Володю. Не Андрея. Взмах руки. Тело всë съежилась, как карп на суше, Андрей дёрнулся и зажмурил глаза, старательно представляя не себя, умирающего в муках. По волосам прошлась грубая рука, пухлые пальцы пропустили локоны и спустились за затылку, почесав кожу. – Убить врага может каждый, а прощает только сильный. Ты куда мощнее своего отца, будь ты моим сыном, гордился бы твоей силой и умом. – вздохнул Бату. – Раз не ты меня предал, так у других есть шанс показать свою ярость. Тихий хитрый смешок разлетелся по степи, или так показалось Андрею, когда он стоял один в освещённой луной пустоши, пока хан медленно шагал обратно в шумный дом, где его торжественно встретили гости.