Мемуары к Наточке

Наточка была из тех дам, кого мой француз Жерар назвал бы «la petites choses sournoises». Он любил говорить подобные вещи про женщин, слегка преувеличивая их дамскую натуру, но с Наточкой… тут он попал. Мы познакомились на вечере в доме её матушки, царствие ей небесное. Наточке, тогда ещё именуемой всеми mademoiselle Natalie, только-только исполнилось шестнадцать. Она была красива, невинна, мила и чудесно музицировала и плясала вальс. Ее maman была дамой строгих взглядов, а потому в тот день высший свет впервые познакомился с моей Наточкой. Право, она была очаровательней некуда, но очаровывала не этой предсмертной болезненной красотой, которой почему-то грезили все аристократки. Нет, на щеках Наточки алел румянец, кожа её не была, конечно, по-крестьянски загорелой, но и не отдавала белизной марлевого бинта. Она провела все детство в южной усадьбе своего папеньки, так что кровь её кипела, в ярких, отливающих только опиленной древесиной глазах переливалась жизнь, а тонкая ручка словно сама выпрашивала поцеловать её. Ох, Наточка-Наточка, сколько же проблем ты мне принесла. Но тогда я не знал. Мне было двадцать семь, я отслужил на юге пять лет и только-только вернулся в столицу, в отчий дом. За время моей отлучки отец скончался, маменька осталась одна. Она не горевала, но страшно скучала, так что по моему возвращению, за неимением собственной, решила заняться моей жизнию сугубо личной и супружеской. Так я, Михаил Павлович Маевский, и был сосватан к графине Наталье Михайловне Вронченко. Она была выше меня по титулу, но мой отец скопил приличное состояние, а потому её матушка с радостью отдала свою дочь за «приличного и воспитанного молодого человека без излишней страсти в глазах». В прочем, я не был против. Наталья была красива, умна, весела, не испытывала ко мне отвращения и даже слегка заигрывала, но по-девичьи и весьма неумело, однако очаровательно. Если бы я только мог влюбиться в Наточку, я стал так звать её почти сразу после знакомства (но не при её маменьке, чтоб не сойти за невоспитанного грубияна), я бы влюбился. И её бы в себя влюбил. Но моё сердце было оставлено в полях сражений, и даже самая очаровательная девушка не могла вновь зажечь его. А может, я не хотел, чтоб его зажигали. В прочем, моя Наточка не была против. Она и сама не любила меня, но я был ей приятен, как внешне, так и душою и мыслями, мы хорошо проводили время за прогулками и обедами, и я проникся к ней не любовью, но теплом. Милая, милая моя Наточка, несколько кудрявая и шумная до глубины души. Она замечательно танцевала и очень уж любила выбирать платья на светские вечера. Бедная, бедная моя Наточка, всем своим трепыхающимся живым сердцем полюбившая моего дорогого друга, которого мы с сослуживцами звали Луи. По пашпорту же — Луизетта-Мария, давно ещё нареченная шутки ради «le quart d'officier». Луи была человеком очень странным и нам, гвардейцам, совсем не привычным. Переводясь в столицу, я ожидал встретить там вояк вроде меня самого — рослых, плечистых и басящий немного. А встретил Луи. Четверть офицера — пополам за то, что женщина, пополам за то, что низкая. По плечо мне, наверное. Но держала ружьё ровно, стреляла отменно и фехтовала так же на уровне. Дело привычки: Луи мы не воспринимали как даму, зато видели в ней сослуживца и друга. Никто не знал, как именно она оказалась в гвардейцах, вроде как выросла в казарме, а вроде приехала из-за границы. Конечно, ходили и грязные слухи, про близость с командующим, генералом и едва ли не с самим императором. Право же, смешно. Особенно если знать её. Вероятнее я мог оказаться на своем месте через страстный роман, но никак не Луи. Она носила мужской костюм, всегда хмурилась и даже порой говорила о себе в мужском лице, не обращая на это внимания. Что до внешности… я, право, даже не особо разглядывал её, как не разглядывал мужчин в своем окружении. Низкая, светловолосая и вечно хмурая, словно недовольна была самим существованием жизни вокруг. Луи не любила смеяться и сидеть с нами в ресторанах и трактирах. Она жила где-то поодаль от центра, старалась много не разговаривать и игнорировала глупые шутки. Но мы сдружились. Не знаю, было в нас что-то родственное, где-то в душе. Однако причиной нашей близости стала Наточка. Надо оговорить, что моя дорогая жена была крайне привлекательной дамой, правда, одной из красивейших девушек столицы, так ещё и дружелюбной. А дружелюбие легко может сойти за флирт, особенно если таковым его хочет видеть собеседник. Может, Наточку я не любил страстной любовью мужчины к женщине, но берег и уважал как мою дорогую супругу. А когда твоей супруге пишут эротический стих о красоте её бюста с завуалированным предложением уединиться в покоях, у тебя не остается выбора. Первый раз за Наточку я стрелялся через месяц после свадьбы. То был юный поэт, человек души и пошлых замечаний замужним дамам. Мне нужен был секундант, а ни с кем кроме Луи я тогда и не был близок. — Слушай, друг, — мы собирались расходиться по домам, когда я спросил со всей неловкостью, на которую только был способен. — Можешь оказать мне товарищескую помощь? — И в чем же? — Луи всегда говорила так: коротко, спокойно и словно бы за каждое лишнее слово ей вычтут из жалования. — На днях один поэт тонкой души и тонкого телосложения задел честь моей жены, — с Луи надо было говорить по делу, иначе она переставала тебя слушать. — Удружи, побудь секундантом. Завтра, в четверть шестого утра на севере у реки N, где парк переходит в лес. — Как скажешь, — она пожала плечами, смотря все так же хмуро. — За девицу стреляешься, Миша. А я тебе говорил, что эта твоя Наточка до добра не доведет. — Да при чем тут Наточка? — покачал я головой, стараясь шагать медленнее, чтоб Луи не отставала так сильно. — Она дама — существо очаровательное, но по сути своей беззащитное и жалкое. Не в уничижительных смыслах, ты не подумай. Но ежели никто не отстоит её честь, так и она сама не сможет. А раз уж Наточка моя жена, то мне положено защищать её по гроб жизни. — Вот до гроба тебя твоя Наточка и доведет. Луи была мрачной, тут уж ничего не скажешь. Но лучше уж мрачной, чем болтливой. Так что хоть и весьма трагично настроенного, но зато надежного секунданта я нашел. На все следующие дуэли. А, скажу вам откровенно, их было около двадцати семи, и все за честь моей супруги. Да, милая Наточка была той ещё проблемой. Увязавшейся за мной проблемой. Она рыдала дома три с четвертью часа, умоляя меня взять её на дуэль. Волновалась больно, как же я там. Ох, Наточка-Наточка, в ту секунду я и правда не мог понять, как могу не любить тебя. Но не любил, и до конца жизни не полюблю, я это знаю. Но к слезам я все же ужасно слаб, как бы не хотел быть суровым. Наточка плакала, а я сдавался, и в итоге дал ей обещание взять с собой на дуэль. Я был на месте в пять утра, Наточка выпорхнула за мной из повозки и зевнула. И даже зевала она волнительно, все держала меня под руку и щебетала, что я со всем справлюсь и что она молилась за меня Господу всю ночь. «Наточка-Наточка, — хотелось мне сказать. — Об убийстве молиться грешно» Но это создание молилось о моем спасение и не думало совсем о том, что я совершу убийство. Луи подъехала на пять минут позже нас, поздоровалась со мной за руку, кинула на Наточку короткий взгляд, чуть поклонилась ей и поцеловала руку. Первый раз я видел, чтоб моя жена так зарделась. Совершенно сраженная, она выпалила свое имя, спутала фамилию с девичьей и потом минуту бормотала себе что-то под нос. Я бы расхохотался, если бы не должен был стреляться через десять минут. Кстати, мой оппонент опоздал, аж на четверть часа. Я-то принял это спокойно, а вот Луи была крайне раздражена и даже не удосужилась спросить у секунданта нашего поэта имя. Договорились стреляться одновременно на десять шагов. Самонадеянные дураки, что поэт, что его секундант — кажется, такой же поэт. На юге я сбивал пулей птицу, что уж мне стоило застрелить парня с десяти шагов. Быстро и прямо в голову — на месте скончался. Луи равнодушно пожала плечами, Наточка, стоящая рядом с ней, рухнула в обморок. Что же, спасибо дорогому другу, она поймала мою супругу под руки и держала те секунды, что я бежал до них. Наточку уложили на сидение крытой повозки, пока Луи с безымянным секундантом договаривались об инсценировке самоубийства. В семь утра я уже был дома. Наточка проснулась в дурном настроении и весь день взволнованно поглядывала в окно — боялась, что по мою душу явятся жандармы. Но после моих с ней объяснений, что всё будет наилучшим образом и что Луи уладит все вопросы, вдруг слегка покраснела и спросила: — Mon chéri, а придет ли Луи к нам на ужин? — и глянула этими своими древесно-карими глазами. Наточка, иногда я восхищаюсь тем, что смог тебя не полюбить. Луи отказывалась по меньшей мере три месяца. За это время мы успели провести с дюжину дуэлей и на всех Наточка падала в обморок. Всегда на руки Луи. Готов клясться, эта petites choses sournoises в половине случаев притворилась. Луи-Луи-Луи, слышала бы ты, как часто моя жена теперь о тебе говорила. Щебетала и щебетала. И о том, как восхищается женщиной, что сражается наравне с мужчинами; и о том, что твои руки в белых перчатках, держащие её вкруг талии — самое волнующее её сердце воспоминание за все семнадцать лет жизни. Мне и Луи на тот момент, кстати, уже исполнилось двадцать восемь. За бравую службу мы оба получили месячный отпуск с полным жалованием. Луи хмурилась, я думал ехать загород в папенькину усадьбу, что досталась мне в наследство. Там было тепло и воздух не пах столицей, да и моя Наточка явно устала от всех этих светских вечеров и вечных дуэлей и начала скучать по детству в южных краях, солнцу и прогулкам в саду. — И что будешь делать этот месяц? — спросил я у Луи. Она не любила гражданскую одежду, так что переодевалась весьма нехотя и чувствовала себя ужасно сконфужено без эполет. — Дома сидеть, — буркнула она, нещадно пнув ногой камень на мостовой. — Поедем со мной и Наточкой за город? — зачем-то предложил я, словно бы не знал ответ. Красноречивый взгляд Луи как раз говорил мне о нём. Благо меня с детства научили прятать в рукаве козырь. В этом случае — целую колоду. — У меня там имеется огромная библиотека, мой дед коллекционировал множество книг со всех частей света. И с востока тоже. Луи остановилась, с нажимом укусив себя за губу. Расстроилась, что я её подцепил. Но потом усмехнулась, гордо скрестив на груди руки. — Ну поедемте-с, Михаил, поедемте-с. Дальше, с вашего позволения, я буду иногда переходить на слог художественный (мой дорогой друг-литератор, попросивший не указывать его имени в моих семейных мемуарах, оказал мне услугу и добросердечно оформил мои спутанные мысли в изящный текст), ведь краткий пересказ событий для истории того месяца совсем никуда не годится. — Луи, неужто это все Ваши вещи?! — Наточка болтала без умолку уже второй час подряд, и Луи, спокойно выдерживающая обстрелы и взрывы, сейчас готова была хвататься за голову, зажимая уши. Как же много она говорила. — Все, — коротко и спокойно. Михаил стоял рядом и едва сдерживал желание засмеяться с этой картины. Его жена могла быть страшно надоедливой. — Сюда бы не влез и мой туалет, представляете? — захохотала, но вовремя вспомнила про манеры, прикрывая рот ладонью. Потешная. Это слово Наточку описывало самым удачным образом и точно, до самых глубин её души. — Вон, видите отдельную повозку? Это mon bagage. Это ещё mon chéri, то бишь Мишенька, уговорил меня не брать мои выходные платья и очень уж тугие корсеты. Говорит, моей спине нужно отдохнуть от завязок и прочих les attributs de mademoiselle bien élevé. — Он чудесно о Вас заботится, — Луи хотелось завершить этот разговор. Наталья не была ей неприятна, но весьма утомляла и вовсе не походила на обещанную библиотеку. — Да, но мы с Мишенькой совсем не влюблены, — печально вздохнула, поправив шляпку, и помахала ладошкой своей служанке. — Тем лучше для брака, — меньше мороки и больше спокойствия. Да и Миша был человеком чести и слова, Луи искренне так считала, иначе не водила бы с ним дружбы. — И хуже для здоровья, — вновь рассмеялась и огляделась кругом, чуть потянувшись, словно только встала ото сна. — Вот Вы, Луи, у вас есть супруг? — Я слишком тесно знаком с мужчинами, чтобы завести себе супруга, — Луи покачнулся с пятки на носок и кинула взгляд на Михаила, умоляя того оказать ей посильную помощь. — Да и мало они меня интересуют. — А что до женщин? — тонкая рука в кружевной перчатке вдруг проскользнула между локтем и ребром Луи. Та вздрогнула, Наталья же запоздало сделала вид, что споткнулась и лишь ухватилась за первое, что попалось. — Мне пора. Первую неделю я был занят, потому что папенькино, а нынче моё поместье пришло в упадок за время отсутствия, так что я только и дела, что разъезжал по территории, раздавая приказания словно был настоящим помещиком и барином. Хотя, не так уж и долго мне осталось служить, после и вправду возьму Наточку да уедем жить сюда. Ну, так я размышлял, покуда прикидывал во сколько мне обойдется починка мельницы. И на все это время Наточка оставалась с Луи наедине. Ох, поистине забавная картина была, когда я возвращался вечером. Мой дорогой, но умаянный друг и моя не менее дорогая, но счастливая жена. К тому времени не осталась сомнений, что Наточка питает сильные чувства к Луи, что же, ревность мою душу не трогала, я был более чем рад видеть её счастье и окрыление. Что же до Луи? Ох, женщины для меня всегда были сложной головоломкой, а Луи… Луи была в сотню раз сложнее. Всем видом, душою и телом она была раздражена, много ворчала и жаловалась на мою супругу перед отходом ко сну. Но один раз я увидел их в поле. Дальше вновь перейду на стиль художественный, уж больно красивая была сцена. Наточка, хоть и была дамой столичной, но росла в усадьбе за городом, так что и верхом ездить умела. Однако лишь в дамском седле. Грациозно свесив обе ножки, она придерживалась аккуратно и элегантно не давала юбке слишком уж разлететься. Однако у Мишеньки в усадьбе не водилось дамского седла, незачем оно было, а лошади вот имелись, и очень даже красивые. — Прокатиться бы, — Наточка имела манеру тяжко вздыхать на пустяки. Вот и сейчас, кормя белого коня с ладони сахорком, он выглядела так печально, что сердце заныло бы и у самого дьявола. — Я могу Вас научить, — Луи стояла рядом. Не сказать, что ей было должно ходить на прогулки с этой дамой или вовсе хоть как-то заниматься ей. Но… ей богу, дурная ведь, да и, как-никак, супруга друга. Приходилось оберегать. — Да я же в платье! — выкинула она руки, но тут же вернула их на место, протягивая коню ещё сахар. — Неприлично будет. — Здесь совсем пусто сейчас, — Луи огляделась, проводя ладонью по воздуху, словно и Наточку призывая осмотреться кругом. — А меня Вам нечего стесняться. — Ну тогда учите меня, Ваше благородие, — Наточка любила дразниться чинами и обращениями, и вечно улыбалась до крайней степени нахально, когда видела, что такие слова трогали её собеседника. Луи седлала коня, Наточка крутилась с ней рядом. Я смотрел на это, стоя чуть поодаль и не мог нарадоваться. Такой счастливой выглядела моя супруга, усаженная в седло по-мужски. Ох, что бы сказала её маменька, вся же округа видела эти щиколотки и даже чуть выше. Я бы точно был вычеркнул из списка женихов, знай моя дорогая теща, чему её дочь будет учиться. Луи заскочила на коня, когда поставила ножки Наточки в стремена правильно: пяточка опущена, стремя плотно сидит чуть ниже пальчиков. Должен ли мужчина радоваться, если его супругу со спины аккуратно приобнимают, чтобы удержать поводья? Луи-Луи, мне стоило бы вызвать тебя на дуэль. Да вот только я улыбался вместе с Наточкой, скачущей голопом по полю. А вечером с такой же улыбкой выслушал эту историю ещё раз, когда моя дорогая жена уже в ночной рубашке и с рассыпавшимися по плечам волосами взволнованно пересказывала мне каждую минуточку их прогулки, не забывая густо краснеть временами. Интересно, имеется ли во всей нашей стране ещё хотя одна супружеская пара, где жена посвящает мужа в свои влюбленности, а он и рад? Под эти мысли я отправился на кухню. Луи сидела там с книгой, все так же попивая воду. И все же иногда меня пугал её слегка убийственный взгляд. — И как прошел день? — я оперся на дверь, прося сонную кухарку приготовить мне чаю. — Твоя жена много кудахчет без дела, я бы назвала её курицей, но она больше мне напоминает трясогузку или воробья, — выпалила она в сердцах. Видимо, это после очередной встречи в саду, затянувшейся на часовой разговор о цветах и «прочем несуразном». — Угомони её. — Наточка такая, — я в целом не находил, что ещё ответить. Не хотелось бы в этом тексте дурно говорить о моей жене, все же она была и вправду очаровательной. Но иногда… слишком. Во многом. Так бывает, когда девочку растят слишком уж нежные учителя, а в зеркале она и в правду видит симпатичное личико. — Но на твое благо завтра приедет Андрей Александрович, мой сослуживец с юга, со своей младшей сестрой — Елизаветой Александровной, хоть отвлечешься от выходок моей дорогой Наточки. — Миша, ты лишь умножил количество проблем, — Луи вновь нахмурилась, тяжело вздыхая. — Я пойду в библиотеку. — Елизавета из суфражисток, думаю, вы найдёте, о чем поговорить. — Я в библиотеку! Жалел ли я потом, что пригласил своего товарища? Пожалуй, что жалел. Хотя Господь знает лучше нас, и уж не мне сетовать на судьбу. Однако с момента их приезда и началась вся драма, которой ради я пишу этот текст. Елизавета Александровна перешагнула порог моего дома в третьем часу после полудня в четверг. Дала мне поцеловать руку, с Наточкой расцеловалась в обе щеки. И замерла перед Луи. — Ох, Micha, — она имела дурную манеру все имена говорить с слишком уж выраженным французским акцентом. А может привычка осталась с оконченной ей в Париже гимназии, — писал мне о Вас! Вы Луизетта-Мария, верно? Какая честь для меня лично знать Вас! Дама и среди гвардейцев, Вы истинная героиня всего женского рода! — Герой. И не женского рода, а битвы при Шейново, — спокойно ответила Луи, но чуть более хмуро, чем обычно (за время нашей дружбы я научился отличать оттенки её мрачности). Она не любила, когда её относили к суфражисткам, не любила когда в целом опускали личность, даже если чтоб превознести её пол. — Можно просто Луи. — Простите, я не хотела задеть Вас, — Елизавета и правда выглядела весьма расстроенно и виновато. — Это Вы меня простите, мне не стоило так грубо отвечать на Ваши лестные слова, — они обменялись ещё парой извинений, и Луи мягко поцеловала ладонь. А потом улыбнулась слегка. Наточка со всей своей силой сжала рукав моего фрака. Бедная, бедная Наточка, я до той минуты думал, что она не способна к ревности. А вот Луи и Елизавета поладили чудесным образом. Сидели в библиотеке, обсуждали часами книги и что-то из разряда философии. Я не был так сведущ во всём этом, в гимназии предпочитая бегать по коридорам, а университета я так и не закончил, посвятив себя службе. Наточка разбиралась неплохо, но от изводившей её злости даже смотреть на беседующих не могла, так что громко топала, удаляясь в сад. Отчего Луи так поступала, мне было неведомо. — Елизавета — удивительная девушка, не так ли? — я начал издалека, попивая свой вечерний чай, пока Луи цедила обычную воду, гипнотизирую холодным взглядом муху под потолком. — Да, чудесно образована и крайне умна, — спокойна отвечала она. Луи вообще сложно было разговорить, она предпочитала личным не делиться, а потому её голова была для меня загадкой, которую, в прочем, не очень хотелось разгадывать. Но сейчас дело касалось моей супруги. — И что же ты, приударить за ней хочешь? — спросил я шутки ради, сделав ещё глоток чая. — Может и хочу, — от мухи она взгляда не отвела, все ещё гипнотизируя её, словно домашний кот перед охотой. — И на кой тебе черт это сдалось? — в голове сидела картина поля и двух людей на лошади. А ещё Наточка, крайне рассержено засыпающая последние дни. Вот и выражения не подбирались, так что переходил я на низкую и грубую речь. — Я не имею законного супруга, и могу себе позволить вести себя так с дамой, — муха улетела, и Луи наконец-то перевела взгляд на меня. Что-то было в её глазах, что-то эдакое и совсем не доступное для меня. — Если тебя Наточка послала, то так ей и передай. И она вышла через террасу на улицу. До утра я её не видел. За завтраком Елизавета и Андрей предупредили, что отлучатся до послезавтрашнего дня, чтобы проведать матушку в соседнем имении. Наточка, до этого несколько печально клевавшая из своей тарелки блинчики, вдруг воспряла, восторженно, но аккуратно и незаметно поглядывая на Луи. Та никаких эмоций не выказала, только совсем уж наиграно посожалела об отъезде и вернулась к еде. До обеда все было спокойно: Луи просиживала в библиотеке, Наточка излишне радостная вертелась рядом с садовником, я читал один из привезенных Андреем романов. Обед тоже прошел гладко, разве что Наточке никак не удавалось разговорить Луи. Та была словно погружена сама в себя и только перемешивала ложкой суп, комкая пальцами левой руки скатерть. До ужина тоже было тихо. Я увел Наточку гулять вдоль реки, чтобы её светлая голова не забивалась дурными мыслями, Луи закрылась в библиотеке. А ужин… ужин запомнился мне на всю жизнь. — Наточка, милая моя, не могли бы Вы мне помочь? — Луи впервые говорила столько мягко, столько много. И впервые сама села подле моей жены. Клянусь, бедная Наточка готова была рухнуть в обморок прямо на месте, но держалась изо всех сил, не желая портить момент. — Конечно, что Вам будет угодно? — она то ли пищала, то ли хихикала, пряча глаза. Очаровательная девочка, в такие моменты мне вспоминалось, что моей дорогой жене ещё только семнадцать лет. — Меня будет интересовать Ваше мнение как образованной девушки, — Луи двинулась ближе. А затем вытащила из-за спины пару листов, исписанных её неровным почерком. — Я написал стихи для Елизаветы, но что гвардеец смыслит в лирике, верно? Это же не мушкеты и шпаги. Наточка обмерла на секунду. Глядела на эти листы, потом на Луи, искала в чужих глазах ответ своей тоске и все не могла найти. Бедная, бедная моя Наточка, в ту секунду я больше всего жалел, что мы не любили друг друга. — Для… Елизаветы? — дрожащей рукой она взяла первый лист, глаза её пробежались по строчкам, и я могу клясться, что она готова была вскрикнуть от ужаса. — Верно, для неё. Думаю, мне подходит столь умная дама, — Луи говорила спокойно, Наточка часто-часто моргала. — Хоть шансов не имею, но горю желанием рассказать ей о своих чувствах, а потому прошу Вашего совета. Так что скажете о стихах? Наточка ничего не сказала. Гробовая тишина повисла на пару секунд в столовой. Я смотрел на Наточку, чувствую себя подглядывающим в замочную скважину злодеем. Наточка смотрела на Луи и реснички её блестели от слез. Луи смотрела перед собой, стискивая пальцами скатерть. И хлесткий удар. Он разорвал тишину, оставшись краснеющим пятном на щеке моего дорого друга. Листы полетели на пол, когда Наточка поднялась, ногой отодвинув свой стул. Я слышал, как тихо она всхлипнула. Но выпрямилась гордо, порываясь что-то сказать. И вдруг разрыдалась прямо на месте, прикрыла рукавом лицо и исчезла за дверьми столовой. Мы с Луи сидели на своих местах. Она потирала щеку, пусто глядя перед собой; я злился. — Иди за ней, — проговорил я тихо, но сурово. Эти интонации проявлялись последний раз на войне и с тех пор мирно спали где-то в груди. — Это твоя жена, Миша, не мне её успокаивать. — Бога ради, иди сейчас же! — тогда я подскочил, на несколько мгновений совсем позабыв свой обычный тон и всю глубину нашей дружбы. — Или, клянусь, я пристрелю тебя прямо за этим столом! Луи не боялась смерти, возможно, где-то в глубине своей души она даже желала её больше самой счастливой и праздной жизни. Но сейчас почему-то поднялась и быстрым шагом удалилась за Наточкой. Дальше картину я не видел, но слышал пересказ, которому верил и буду верить, а от того вновь перейду на художественный слог. Наточка сидела на скамье под вишневым деревом в саду. Рыдала, закрыв лицо ладонями: покатые плечи тряслись, голос срывался, а она все рыдала и рыдала, сама не зная, как ей остановиться. Луи стояла над ней с три минуты, не находя в себе силы заговорить. Иногда протягивала руку, но одергивала себя, и вновь замирала статуей, до крови закусывая губу. — Я могу просить у тебя прощения? — тихо произнесла она, и если бы Наточка хотела, легко бы могла сделать вид, что не услышала. Но она замерла, отводя ладони от лица, сглотнула вставший в горле ком, взглянула на Луи. И разрыдалась пуще прежнего. — За что ты со мной вот так?! — захлебывалась она слезами, страдая до самой глубины своей души. — Неужто я тебе так противна?! Неужто я так глупа, так несведуща и так надоедлива, что тебе милостью кажется издевательство надо мною?! — Я вовсе не… — А я ведь люблю тебя! — она стирала слёзы, а новые все катились и катились по щекам. — Люблю так сильно! Может, я недостаточно красива?! Или недостаточно умна?! Или недостаточно современна?! — Совсем нет. — Тогда зачем так изводить мою душу?! — она ухватила Луи за рукав, пронзительно глядя прямо в глаза. — Зачем учила меня ездить в седле?! Зачем ловила падающую на дуэлях?! Зачем ты кормила меня пустыми мечтами и надеждами?! — Я не хотела. — А я ведь так сильно люблю! — она последний раз утерла слезы рукавом, тоскливо, слишком для неё тоскливо, глядя на Луи. — Мишенька бы ничего не сказал, он только рад будет. Луи вздохнула. И вдруг опустилась на колени перед скамьей, совсем не боясь запачкать свои брюки. — Послушай меня, Наточка, дорогая, послушай, — проговорила она, беря ладони девушки в свои. — Я не могу любить тебя. Могу желать любить, но не любить. Не потому что ты не подходишь, Наточка, о нет, ты подходишь, ты бесспорно подходишь как ничто и никто не подходит. Но мой друг, мой брат не по крови — твой муж. И это не даст мне любить тебя, милая, увы. Не смогу, никогда я не смогу так предать. И никогда не смогу смотреть ему в глаза после такого предательства. Наточка слушала. Сжимала ладони. А потом высвободила свои ручки, ухватила ими за лицо Луи и наклонилась целовать. Губы её были покусаны и солоноваты от слез. А Луи целовала их, запустив ладонь в волосы Наточки. Целовала на все лады: как целуют супруги в венчание, как на прощание перед долгой разлукой, как от радости при встрече. Целовала и пылко, и вязко, и временами слишком вульгарно. Целовала, шептала ей в губы извинения и признания, и снова целовала. По меньшей мере час. Рассказала об этом мне сама Луи. Рассказала, попросила моего прощения на срыве и удалилась в свою комнату. Я же пил чай на кухне до рассвета. Мы встретились лишь утром. Луи стояла на пороге с чемоданом своих вещей и ждала, покуда ей запрягут лошадей в повозку. Я молчал, Наточка тихо плакала подле меня. Луи просила поторопиться. — Куда ты поедешь? — я знал, куда. Но надеялся услышать другой ответ. — Я рассказывал тебе, Миша, свою давнюю мечту, — она качнула головой, поднимаясь на подножку крытой повозки. — Туда и поеду. — Пиши нам письма, — Луи не любила врать. И сейчас не врала, только улыбнулась нам напоследок и покачала головой. Я знал, что она не напишет. Уже никогда. Луи собиралась ехать на восток как можно дальше и жить там одна в глуши. Наверное, и правда уехала, я не смотрел, куда свернула повозка — Наточка свалилась в мои объятия и прорыдала до самой ночи, все повторяя, что это её вина. Бедна моя Наточка, я не знал, как утешить её горе. Бедная, бедная Наточка тосковала так сильно, что даже моё сердце на день оттаяло и разрывалось на части, пока я слушал её всхлипы и крики. Сейчас мне сорок пять лет, моей Наточке же тридцать четыре. У нас трое детей: две старшие дочери и младший сын. Мы продали то имение и купили новое чуть поодаль. Наточка все так же чудесно танцует вальс и все так же прекрасно музицирует. И мы все так же не любим друг друга, но тоскуем до глубины души. Я все так же берегу её, стрелялся ещё несколько раз. Она все так же громко смеётся, но все равно… это уже совсем не та Наточка. Все такая же кудрявая, все так же любит платья. Но вечерами она теперь очень уж долго хмурится и смотрит в окно. Наточка, моя дорогая Наточка, я ничем не могу помочь твоему горю, не могу разжечь снова в тебе тот огонь, что увидел, когда ты впервые села в мужское седло. Прости, что ты так искренне, так чисто и так верно полюбила не меня. Ton cher mari, то бишь Мишенька.