Горничная

– ... и вот, эти ублюдки отказали в иске о завышенном росте тарифа на электроэнергию, поэтому проведение митинга согласовали на... ау! Хабаровск рефлекторно зажмуривается и дергает головой в сторону, когда Владивосток прикладывает ватку с дезинфицирующим средством к ссадине рядом с его подбородком. Вова был готов к такой реакции, поэтому придерживал его одной рукой за левую щеку, и, несмотря на недовольное шипение Амурского, всю ранку обработал. – Я, конечно, понимаю, что мы бессмертные, – тактично начинает Володя, доставая из аптечки на столе пластырь. – но ты же такими темпами убьёшься где-нибудь. Вова отклеивает защитную пленку от бежевого пластыря и прикладывает его поверх ссадины, которая шла от правой стороны подбородка по щеке вверх. Проглаживает, чтобы приклеить плотно, и немножко отходит назад, чтобы оценить масштабы урона от сегодняшнего митинга. В целом, можно было даже порадоваться: как минимум Лёня сегодня протестовал настолько – можно ли это так назвать – спокойно, что его даже в автозак не загребли. Владивосток, узнав, что сегодня вызывать Соёла или других "совершеннолетних" ребят не понадобится, выдохнул облегченно, но вот первая помощь Хабаровску всё же была нужна – где-то влезть в драку он-таки успел. Вова смотрит на защитника закона сверху вниз: царапина на подбородке, содранная кожа на ладони правой руки, которую он уже перемотал бинтами, свежий синяк на колене и гора возмущения по поводу вопиющей несправедливости в этой стране. Стартовый набор юного протестанта, так сказать. Но, несмотря на все повреждения, Приморский рад – сегодня Амурский действительно отделался гораздо легче обычного. А вот Лёня его радости не разделяет: продолжает возмущенно рассказывать о сегодняшних похождениях, словно все еще на митинге мотивирующие слоганы выкрикивал. – Схерали, вот скажи мне, – Хабаровск активно жестикулирует при своем рассказе, и, окажись рядом сейчас виновники проблемы, прибил бы их почти наверняка. – люди в моем городе должны за коммунальные услуги внезапно чуть не в два раза больше платить? В честь чего такие нововведения? – И правда, несправедливо, – соглашается Вова, усаживаясь на диван рядом и поглядывая на бушующего Амурского. – но ты совсем не можешь протестовать более мирным путем? Чтобы не возвращаться после каждого митинга с этим? – Владивосток легонько тыкает одним пальцем Лёню в щеку, на пластырь, который сам же только что наклеил. – Некоторым иначе ничего не объяснишь. – Хабаровск недовольно фыркает и отворачивается, отпихивая руку Вовы. Приморский тяжело вздыхает, со стороны поглядывая на Лёню. Не то чтобы ему было очень сложно ездить в дежурную часть или из раза в раз работать врачом первой помощи для Хабаровска, вовсе нет. Если понадобится, он его хоть из пучин ада вытащит или лично прооперирует, хотя Вова все же искренне надеялся, что делать что-то подобное ему не придется. Зная вспыльчивый характер Амурского, у Володи сердце было не на месте, когда тот отправлялся на очередной митинг – он же до последнего за равноправие и справедливость биться будет, и его физическое (да и моральное) состояние после очередного такого похода всегда будет оставлять желать лучшего. Конечно, Владивосток тоже волновали все те проблемы, за решение которых Лёня так отчаянно бился в последнее время; и, как нынешняя столица округа, старался на благо жителей Дальнего востока в меру своих возможностей. Иногда даже составлял Хабаровску компанию, стоя рядышком с лозунгами в толпе возмущенного народа: порой Лёню получалось сдержать от, казалось бы, неизбежной драки или обмена любезностями с полицейскими. Да вот только постоянно сопровождать Амурского Вова не мог, ведь в своем городе работы тоже было достаточно, и более насущные и злободневные проблемы ждали своего решения. Тогда он только мог получить ночью звонок из участка, извиниться сотню раз, в тот же час купить билет на самолет (не до Москвы же лететь, денег добраться до Лёни у него всегда хватало), или попросить помощи у старших ребят, если время и количество работы в своем городе не позволяло отправиться самому. Он в принципе мог взвалить обязанности по спасению Хабаровска полностью на своих взрослых товарищей, но предпочитал лично убедиться, что кроме подбитого глаза и крови из носа Лёня не нажил себе проблем покрупнее. Переживал ведь. Как иначе. Вова думает о чем-то, наблюдая за тем, как Хабаровск недовольно хмыкнул носом в конце своего эмоционального рассказа, после чего улыбается и смотрит на него хитро. – Давай так, – Владивосток довольно усмехается, придумав, кажется, нечто гениальное. – если я сейчас выигрываю, ты месяц не ходишь на митинги. Идёт? Лёня поворачивается к нему, сидя со сложенными в замок руками, и вопросительно приподнимает одну бровь. О правилах предложения Вовы он догадывался – они вдвоем часто играли в "камень-ножницы-бумага" три раза, если не могли решить какой-то спор или попросту переругивались о ерунде, в разрезе долгих веков не имеющей ни капли смысла. Не то чтобы и месяц в мироощущении города был чем-то бесконечным: на фоне прожитых столетий он воспринимался не больше, чем пара мгновений. Да вот только Хабаровск настолько привык к митингам выходного дня, что пропускать по меньшей мере четыре уикенда, способных хоть как-то побудить их непутевую власть начать решать проблемы города и страны в целом, ему не хотелось. Он призадумался, стоит ли вообще соглашаться на подобного рода авантюру, и что можно противопоставить такому серьезному условию. Лёня рассуждает пару мгновений, после чего улыбается как-то до жути довольно. – Идёт, – Хабаровск хитро поблёскивает глазками. – но если выигрываю я, то ты будешь моей горничной весь вечер. Владивосток улыбается по привычке и недоуменно хлопает глазами. Не то чтобы он удивлен фетишу Лёни: к аниме с горничными он всегда какую-то определенную любовь питал, пересмотрев, кажется, все возможные тайтлы по типу "господин – подчиненный". Но вот необходимость его самого выступить в качестве личной прислуги Хабаровска, нужно признать, ввела его в ступор. – Э... хорошо? – больше спрашивая, нежели соглашаясь, отвечает Вова, смотря на Амурского всё так же недоуменно. – Это звучит странно, но... ладно? Лёня усмехается, довольный как минимум своей гениальной идеей, а как максимум – возможностью получения горничной на целый вечер. Только вот Вова свою придумку тоже в разряд особо шикарных ставит, и почему-то внезапно максимально уверенным в себе становится. План по спасению Хабаровска от полицейских и синяков по всему телу на целый месяц кажется ему настолько хорошим, что выигрыш кажется уже почти осуществившимся. Ставить под сомнение выполнение данного контракта Владивосток не собирался: какими бы не были условия, между ними двоими всегда была договоренность о том, что нарушать правила и сливаться они не будут, и действительно не было ни единого раза, когда кто-то из них не выполнял того, что проспорил. Игра на доверие, которое между ними было настолько велико, что никто из них двоих даже не думал о том, чтобы хоть сколько-то мало его подорвать. – Только чтобы вообще без митингов, – уточняет Вова, усаживаясь на диван и складывая ноги крест-накрест. – и месяц против вечера? Уверен? – Если я выиграю, тебе хватит, – Лёня смотрит на него хитро, усмехаясь самодовольно. – даже много будет. Владивосток всерьез угрозу не воспринимает: отчего-то уверен в исполнении своего гениальнейшего плана на все 100 %. Они поворачиваются друг к другу и складывают правую руку в кулак, в полной готовности сражаться каждый за свое желание. Смотрят друг другу в глаза азартно, и, проговаривая одновременно "камень, ножницы, бумага; раз, два, три!", выкидывают ладошкой каждый своё: Лёня – бумагу, Вова – ножницы. Приморский улыбается чуть ли не до ушей, а Хабаровск напрягается и поджимает губы: так себе начало для такого серьезного спора. Они снова мотают сжатыми кулаками, и Лёня выкидывает камень, а Вова – опять ножницы. Один-один. Хабаровск усмехается, и его напряжение словно исчезает полностью. Он смотрит на Владивосток так спокойно и уверенно, будто уже победил, и Вова это замечает с каким-то нехорошим предчувствием, которое на интуитивном уровне его беспокоиться заставило. Амурский абсолютно спокойно машет кулаком, глядя на лицо Приморского, а тот, в свою очередь, все внимание на руки устремляет. Вова не сразу понимает, что у Лёни выпадает бумага, а у него – камень, и напротив его лица впору круглый значок загрузки ставить. Что? – Я поставил все на то, что ты облажаешься, – Хабаровск с невозможно самодовольной улыбкой хлопает ладонью, изображая бумагу, по "камню" Владивостока. – и ты реально это сделал! Вова непонимающе смотрит на свой сжатый кулак, и поднимает несколько истеричный взгляд на Лёню, нервно улыбаясь. В его глазах звучал немой вопрос, который Амурский заметил, естественно. – Я знал, что мне когда-то пригодятся эти знания, – Хабаровск слегка наклоняет голову назад, одаривая Володю победным взглядом. – если ты выкидываешь ножницы два раза, – он приближается к нему, давая легкий щелбан в переносицу. – то в третий точно будет камень. Это твоя привычка. Вова резко заливается румянцем, когда его буквально бьет осознанием того, на что он подписался: выходит, он на целый вечер становится прислугой Лёни? Он подумать боится, какие просьбы ему придется выполнять сегодня, зная то, насколько Хабаровск может быть извращенным, когда дело доходит до горничных; и внутренне выругивается на свою бывшую самоуверенность: какой черт его дернул на подобное согласиться? Владивосток хоть и понимает, что сам предложил авантюру, и сладкое искушение того, что не придется вызволять Хабаровск из полицейских участков целый месяц завладело им полностью, но сейчас своя гениальная идея казалась ему не такой уж и гениальной. Приморский слегка отползает назад по дивану и думает, что у него сейчас один глаз задергается. А может, и не один. – Ну, раз ты теперь мой подчиненный... или подчиненная? – Лёня встает с дивана и поигрывает бровями, невозможно нагло смотря на смущенного Вову. – То я должен выдать тебе одежду для работы, верно? Хабаровск подходит к своему шкафу с одеждой, и, открывая дверцу, шарится руками где-то на верхней полке. Владивосток следит за каждым его движением с нарастающим волнением, и, когда Амурский достает вышеупомянутый "костюм для работы", вбирает воздух нервно и... откуда, блять, у него это? – Где ты это... – Вова не договаривает и заливается румянцем еще больше, наблюдая, как Лёня расправляет в одной руке темно-синий костюм горничной с белым фартучком, а в другой держит пару белых чулков. – У каждого уважающего себя мужчины такое в гардеробе должно быть, не думаешь? – Хабаровск говорит это как что-то само собой разумеющееся, вскидывая одну бровь и оставляя вопрос без вразумительного ответа. – Вперед, переодевайся. Владивосток мешкается, всеми известными ему словами про себя покрывая то, что согласился на что-то подобное. Встречается с бесстыдным взглядом Лёни и понимает: он пиздец во что вляпался. Выбора у него, конечно же, нет, как и способа как-то отменить условия договора: это обещание, закон, который он теперь обязан выполнить. Вова медленно поднимается с дивана, и, подходя к Лёне, неуверенно берет платье с чулками, поджимая губы. – А обязательно... – Обязательно. – говорит Хабаровск, прерывая его на полуслове. – Я даже буду так добр, что разрешу тебе переодеться в ванной, а не здесь, так что иди, пока я не передумал. Вот спасибо. Владивосток опускает взгляд, заливаясь румянцем, и покорно идёт в ванную: что ж, у него хотя бы есть возможность переодеться не у Лёни на глазах – боги, он должен надеть что-то подобное – и хоть сколько-то морально подготовиться. Не то чтобы его в принципе сильно обнадеживало, что нужно делать что-то в этом духе, но и выбора у него не было, так что он закрывает за собой дверь и с тяжелым вздохом начинает переодеваться. Он неохотно стягивает белую домашнюю футболку и шорты, оставаясь в одном белье, и неуверенно смотрит на платье, задаваясь вопросом, как все дошло до того, что ему необходимо это надеть. Медленно натягивает его на себя – кошмар, он реально это делает – и застегивает молнию сбоку. Потом надевает чулки, которые оказались ему ниже колена, но, надо признать, сидели удобно – резинка сверху не давила, но держала их хорошо. Вова к зеркалу поворачиваться не хочет: боится, что помрет со стыда в ту же секунду, и даже его бессмертие здесь не поможет. Но фартучек немного смялся, да и выходить в неопрятном виде было бы почти наверняка плохой идеей – его бы все равно заставили привести одежду в порядок, только это бы пришлось делать уже под надзором наглых зеленых глаз. Поэтому Приморский поворачивается к зеркалу и робко поднимает взгляд. О господи. Юбка платья каким-то чудом прикрывала его зад, и любое неаккуратное движение было угрозой для того, чтобы ненароком показать темно-синюю ткань трусов; от пришитого к ткани платья фартука вверх тянулись белые рюши, визуально создающие иллюзию его поддержки; на плечах красовались рукава-фонарики, а на груди был вырез в форме сердечка – словом, каждая часть костюма смущала одна больше другой. Вова краснеет пуще помидора, когда поправляет платье – горничная же должна выглядеть опрятно. Ах, еще и бантики из длинных тонких лент по бокам от рукавов завязать нужно, какая прелесть. – Давай быстрее, – подгоняет его Лёня, развалившись на диване в гостиной и сгорая от нетерпения. – сколько можно тебя ждать. Ради всего святого, дай хоть с мыслями немного собраться. Владивосток стоит напротив двери в ванную и понимает, что готов сквозь землю провалиться, исчезнуть внезапно, от остановки сердца умереть, лишь бы не выходить сейчас. Хабаровск его не засмеет, конечно, но показаться ему в чем-то таком было по умолчанию идеей не то что смущающей, а жесть какой смущающей. Но и медлить было решением не самым разумным – кто знает, что этот новоиспеченный господин в наказание за неторопливость придумает. Вова приоткрывает дверь и одними глазами выглядывает в комнату. Хабаровск в улыбке начинает расплываться, и Приморский предпочитает его дальнейшую реакцию не видеть: зажмурившись так сильно, насколько его веки позволяли, он черезчур резко открывает дверь одной рукой и делает пару шагов из ванной, решая, что чем дольше он будет медлить, тем больше – умирать от смущения. Вова встал в коридоре прямо напротив Лёни и сжал кулачки, держа в них юбку и стараясь опустить ее как можно ниже. Глаза он все еще держал закрытыми, даже не желая представить, как сейчас выглядит лицо Хабаровска. Лёня присвистывает, когда видит Вову полностью: наряд ему, кажется, был совсем слегка мал, о чем ненавязчиво намекала до жути короткая юбка, но в целом сидел очень даже ничего, как он представлял, можно сказать. Амурский сгинает правую руку в локте и опирается ею на спинку дивана, подпирая голову ей же, и оценивает свою закрасневшуюся горничную. 11/10, никак иначе. Только не хватает чего-то. – Заплети хвостики. – Хабаровск закидывает одну ногу на другую, предусмотрительно не задевая синяк на коленке. – Разве это так нуж... – Это не просьба, это приказ. – Лёня наклоняет голову вбок, довольно улыбаясь, и быстро вживается в роль "господина": что-то в его интонации заставляет Вову безукоризненно подчиниться и начать исполнять то, что от него потребовали. Хабаровск внимательно наблюдает за тем, как Владивосток подходит к полке и берет оттуда пару белых резинок, которые удивительно хорошо подходили к наряду. Лёня в целом любил такую прическу у Вовы – вкупе с его очаровательным лицом и выразительными лазурными глазами хвостики смотрелись особенно мило. Приморский заплетал их не из всей массы волос, от чего прическа смотрелась свежо и очень уж хорошо подходила к его нынешнему наряду. Да, не хватало именно этого. – Так-то лучше. – протягивает Лёня, когда Вова заканчивает заплетаться. Хабаровск хлопает ладонью по одной ноге. – Садись сюда. Боги, началось. Владивосток отводит взгляд куда-то в сторону, ощущая, как пара зеленых глаз буквально сканировала его с головы до пят, и берет себя за локоть ладонью другой руки. Намеренно голову не поднимает, когда медленно плетется к Хабаровску, но как вплотную к дивану подходит, понимает, что отступать некуда. Лёня скидывает ногу одну с другой, приглашая этим жестом усесться Вову. Тот робко залазит на диван, ставя колени по обе стороны от ног Хабаровска, и присаживается, усиленно пытаясь смотреть куда-то в стену справа от него – будто ее здесь 10 лет назад не было, и вообще он ее в первый раз видит. – Смотри на меня. – приказывает Амурский, поворачивая к себе Владивосток за подбородок одной рукой, а второй все так же вальяжно опирается на спинку дивана. – И целуй. С языком. Вова готов поклясться, что их бессмертие – чья-то глупая выдумка, потому что у него сердце сейчас остановится, упадет куда-то вниз и разобьется на тысячу осколков. О кожу на его лице сейчас, вероятно, обжечься можно было: он никогда в жизни не краснел настолько сильно. Еще и под этим самодовольным взглядом Хабаровска сидеть просто невозможно: он не насмехается ни капли, только повелевает до жути уверенно, наслаждаясь реакцией закрасневшегося Вовы. И видно, как ему нравится за ним в таком положении наблюдать – Амурский за каждым движением следит внимательно, каждую мелочь на его наряде разглядывает, за бегающими в разные стороны глазками смотрит. И наслаждается, фетишист хренов. И как приказы отдает, боже, да он настоящий садист. Знает ведь прекрасно, что Владивосток первый с языком целовать его никогда не начнет, он и отвечал-то на такие поцелуи не всегда: для Вовы это было как-то особенно смущающе, поэтому инициатива в чем-то подобном всегда принадлежала исключительно Хабаровску. А он сейчас пользуется этим подло, засранец. Понимает же, что Приморскому его приказ придется выполнять. Владивосток мешкается, снова глаза зажмуривает – честное слово, он сегодня насмущается так, что румянец с его щек еще несколько дней не сойдет. Вова осторожно приближается к лицу Лёни – а тот даже глаз не закрывает, и увидь он это, точно бы здесь помер, – и мягко касается его губ своими. Давит на них слегка, не решаясь на большее, и про себя думает, что со времен первых поцелуев так не волновался. Хабаровск рот приоткрывает, но сам ничего не предпринимает, словно говоря ему "выполняй, что сказали, я жду", и разрушая призрачную надежду Вовы на то, что Лёня и в этот раз перетянет инициативу на себя. Приморский слегка проникает языком в его рот, сталкиваясь с языком Хабаровска и прикасаясь к нему боязливо. Начинает касаться его чуть сильнее, проводя по кругу, и, подрагивая, кладет руки на плечи Амурского – ему просто необходима точка опоры, иначе он прямо на него в обморок грохнется. Вова начинает сплетать их языки вместе – робко, неуверенно, давя своими губами на его попутно. Руки подрагивать начинают, и Владивосток отстаряется ненадолго: дыхание восстанавливает, попутно глаза открывая. А Лёня всё смотрит. И Вова, замечая это, взгляд резко вниз опускает и чувствует, как сердце удар пропустило. – Ещё. – спокойно требует Амурский и снова берет Владивосток за подбородок, слегка приподнимая его, чтобы их взгляды встретились. Хабаровск – грёбаный садист. Приморский переводит дыхание и закрывает глаза снова – у него уже веки от волнения подрагивают, а ведь впереди еще целый вечер. Вова начинает чуть более уверенно, но все равно мешкается, медленно проводя языком по его нёбу и переплетая их языки несильно. Хабаровск перемещает руку с его подбородка на затылок, притягивая к себе ближе, и помогает немного, умело двигая языком тоже. Они целуются несколько дольше, чем в первый раз, и, когда Лёня разрешает отстраниться, отпуская руку с его головы, между их губами тянется тонкая паутинка слюны. Владивосток дышит тяжело от недостатка кислорода и пробирающего до глубин души волнения, а Хабаровск усмехается слегка покрасневшими губами довольно. – Умница. – Амурский кладет одну руку на его талию, поглаживая его за хорошую работу. Приморский обессиленно опускает руки, но ему... нравится? Похвала от Лёни в целом была явлением редким, да и хвалил он очень завуалированно, так, что порой только Вова и понимал, что это не очередная подколка. И услышать что-то подобное сейчас заставило его немного... приободриться, что ли? Хабаровск отчего-то хмыкает недовольно и оценивает, какой приказ ему отдать следующим. Передышку Владивостоку давать и не думает: у него в распоряжении целый вечер, когда он законно может сделать все, что ему заблагорассудится, такой шанс он упускать не собирается. – Снимай бельё. – Лёня усмехается и делает пару лёгких хлопков по ягодицам Вовы. – Только его, в платье оставайся. До Приморского смысл слов доходит не сразу, а когда доходит – чуть подуспокоившееся сердце снова бешено колотиться начинает, любой спринтер после своего лучшего пробега бы позавидовал. Господи, да за что ему это. ЮБКА-ТО ЧЕРТОВСКИ КОРОТКАЯ. Вова медлит немного и неохотно сползает с Хабаровска после того, как в мыслях с приказом примириться пытается. Некрепко на ноги встает и понимает, что ему никто разрешения не давал это в ванной сделать. И не даст, скорее всего. Владивосток с внутренним стоном берет двумя руками резинку трусов, больше напоминающие короткие шорты, и так медленно, как это только возможно, стягивает их с себя, стараясь не задевать юбку. Обычно Лёня бы сделал это за него, или помог спустить их скорее, но не сейчас – он наблюдает внимательно, от чего у Вовы внутри все переворачивается. Кто бы мог подумать, что на него такой эффект окажет именно спокойный взгляд Хабаровска. Лёня довольно улыбается, когда Приморский откладывает белье в сторону, явно выполнением своего приказа удовлетворенный. – Знаешь, я хочу чай. – Хабаровск разваливается на диване, ложась на бок, и подпирает голову левой рукой – на правой-то кожа содрана, не вариант совсем. – Сделай. У Вовы как гора с плеч сваливается – боже, ему просто нужно приготовить чай. Дойти до кухни и обратно в его наряде, правда, будет не совсем удобно, но его сердцу хотя бы дают передышку. Наверное. – Б-будет сделано, господин... – Владивосток берет подол юбки двумя руками, и, слегка натягивая ее вниз, приседает, делая небольшой поклон. Лёня такой жест однозначно заценил: мимика его с головой выдавала, да и наверняка он подобные извращения у себя в голове представлял, если сейчас заставляет выполнять его такое. Вова разворачивается неспешно – чтобы эта чертова юбка не задиралась – и идет на кухню. У Хабаровска в квартире она была совмещена с гостиной, так что он спокойно мог наблюдать за ним, даже лежа на диване, что не особо успокаивало, конечно. Владивосток набирает чистую воду и ставит чайник – не в 18 же они веке, в кастрюле кипятить было бы глупо – и открывает один из шкафов, слегка вставая на носочки. На нижней полке лежало какое-то несметное количество упаковок с чаем: в пакетиках, заварной, даже пуэр 14-летней давности выдержки завалялся. Чай они оба любили, и он постоянно был у них обоих в довольно широком ассортименте: то новое кринжовое сочетание захотелось попробовать, то кто-то в подарок вручил, то просто любимый вкус норовил закончиться. Вова оценивает чайные запасы и решает, что заварной выбрать будет лучше всего: если уж он горничная господи боже мой, то несолидно как-то господину пакетированный заваривать. Он немножко роется в обилии раскрытых пакетов, перебирая каждый и смотря на этикетки с обозначением вкуса. – Лёнь, какой ты будешь? Тут есть... – Приморский внезапно осекается, понимая, какую ошибку только что совершил. Он встает неподвижно, слышит звук шагов позади и осознает, что по привычке назвал своего нынешнего господина уменьшительно-ласкательным именем – ну всё, приехали. Хабаровск же это так просто не оставит. – Не Лёня, а Леонид Николаевич, – слышит Вова у себя прямо над самым ухом, ощущая, как Хабаровск одной рукой прижимает его к себе сзади за талию. – тебя не учили быть вежливым? – Амурский переходит на шепот, такой строго-уверенный, что Владивостоку не по себе становится. – П-простите, Леонид Николаевич, – лепечет Приморский, понимая, что без извинений ему влетит по самое не хочу. – я буду внима-а-а!.. Вова договорить не успевает: чувствует, как рука Лёни с талии под юбку переместилась, внутреннюю сторону бедра поглаживая. – Будешь внимательнее? Хорошо. – Амурский поглаживает чувствительную кожу, водя теплой ладонью в опасной близости от промежности. – Ты чай мне делал, не забыл? Хабаровск – гребаный извращенец. – Эрл грей, черный с тимьяном, травяной с мятой, зеленый с жасмино-о-о!.. – как, мать его, говорить-то сложно, когда по твоему члену кто-то рукой водить начинает: Владивосток цепляется руками за полку, на которой только что чай перебирал, ощущая, как Лёня проводит несколькими пальцами по всей длине. – Зеленый с жасмином, – вторит ему Хабаровск и проводит подушечками пальцев по его яичкам, заставляя Вову резко вобрать воздух. – только не сильно горячий. Чтоб Лёня с его запросами густым дальневосточным лесом шёл. Нет, в обычный день Владивосток приготовил бы такой чай запросто, но в таких условиях даже подобная задача оказалась особо сложной. Вова дрожащими руками достает упаковку с нужным напитком, и ноги между собой резко сжимает, когда ощущает, как Хабаровск его между ягодицами теперь поглаживает. Какой к черту чай в таких условиях. Владивосток хоть подрагивать и начинает, но мужественно за чайником для заварки и небольшой ложкой тянется: снимая крышку и раскрывая пакет – господи, только не там, пожалуйста – набирает немного заварки и в чайник ее закидывает. Набирает вторую, и воздухом давится от неожиданности, когда Лёня внезапно у основания члена его массирует. Чай из ложки на стол сыпется, во все стороны от чайника разлетаясь, и Хабаровск над его ухом наигранно вздыхает. – Какая у меня неаккуратная горничная. – он плавно переводит руку назад, замахиваясь и награждая Вову довольно сильным шлепком по ягодицам. Тот вскрикивает больше от неожиданности, и пакетик с чаем резко в руке сжимает. – Приберись здесь и сделай, наконец, что я от тебя прошу. – повелевает Лёня и отстраняется, возвращаясь в гостиную. Владивосток хотел бы обрадоваться, что его работе теперь ничто не помешает, да вот только в нижней части живота все запульсировало сильно, и внимание внезапно полностью туда переключилось. У него успело неплохо встать от ласк Хабаровска, и теперь стояк активно о себе сигнализировал, надоедливо поселившись в разряде мыслей, не требующих отлагательств. Но нет же, чай доделать нужно. Вова подходит к раковине и берет тряпку, которой потом рассыпавшийся чай собирает. За окном уже были сумерки, и он невольно задумался о том, не сможет ли свои обязанности с наступлением темноты прекратить. Со скольки часов вообще заканчивается вечер? Он подобные выкрутасы сильно долго не выдержит – ноги уже в коленках от навалившегося возбуждения подрагивали, а это ведь еще не конец, он уверен. Как минимум, чай сделать необходимо. Приморский досыпает нужное количество заварки и берет закипевший чайник, наливая горячую воду: про уточнение о температуре напитка не забыл, слава богу, так что разбавляет кипяток примерно на четверть. Берет поднос и ставит на него чашку, но, недолго подумав, подставляет под нее небольшое блюдечко – не то чтобы они хоть раз так делали, так нет же, он – горничная сейчас, и такое предусмотреть должен. В небольшую вазочку запихивает немного конфет, печенья и некоторых других сладостей, лежавших на полке выше от чайной коллекции. Мало ли. Лучше перебдеть, чем недобдеть. Вова ждет, пока пройдет пару минут и чай заварится, после чего ставит чайник на поднос тоже, и, шурша юбкой, идет в гостиную. Лёня все так же на диване вальяжно разлёгся, господин хренов. Всей этой постановкой, похоже, на полную катушку наслаждается: настолько самодовольным Вова его давно не видел. – Ваш чай, господин. – Владивосток ставит поднос на стол перед диваном, и слегка наклоняется снова. Берет чайник и наливает в кружку аккуратно, пытаясь игнорировать то, что все тело потряхивать от возбуждения стало. Хабаровск садится и пододвигается ближе к столу, когда ему наливают полную чашку. Берет ее одной рукой и сразу приготовленный напиток оценивает. Проблема была – придраться было не к чему. Температура, степень заварки и концентрация были идеальными, Вова замечательно знал, какой чай Лёня любил. И готовил его безукоризненно, даже в таком-то положении – похвально, ничего не скажешь. Приморский внимательно наблюдает за каждым движением Хабаровска, пытаясь наперед предусмотреть любую мелочь, который он бы мог оказаться недоволен. Только вот задачка была из разряда "со звездочкой": следить за каждым движением Лёни, продумывать возможные причины его недовольства и игнорировать возмущенные сигналы организма одновременно оказалось не так-то уж и просто. Вова замечает, как Хабаровск усмехается после очередного глотка – очередную гадость придумал, не иначе. Не ошибается: Лёня отставляет чашку, снова закидывая ногу на ногу. – Чай хороший, – начало уже обнадеживает, спасибо. – но почему ты не предложил мне... – Амурский останавливается взглядом на прозрачной банке со светло-желтой жидкостью на столе. – мёд, например? "ДА ТЫ НИ ЗА КАКИЕ ШИШИ ЗЕЛЕНЫЙ ЧАЙ С МЕДОМ ПИТЬ НЕ БУДЕШЬ!!" – буквально орёт про себя Владивосток, слишком хорошо осведомленный о вкусах Хабаровска. Несмотря на внутреннее возмущение, он слегка наклоняется и произносит ровным тоном: – Прошу прощения, но мне казалось, что мой господин не любит подобные вкусовые сочетания. Лёня спокойно берет прозрачную квадратную пластмассовую банку с объектом его придирок, и смотрит сквозь прозрачную жидкость пару секунд. – А если сегодня захотелось? – Амурский говорит это наигранно-обвиняющим тоном, переводя взгляд на Вову. – О пожеланиях господина узнавать нужно. Приморский хочет что-то возразить, но Лёня встает, не выпуская банку из руки, и одними глазами направление показывает: – Вставай на диван. На колени. Владивостоку даже думать страшно, что Хабаровск с ним в таком положении делать собирается. Он судорожно сглатывает, но приказ выполняет: неуверенно залезает на широкую часть дивана, вставая на колени и придерживая подол юбки, чтобы та не задиралась. В целом, поза была похожа на ту, в которой он недавно наседал над Лёней, только сейчас он стоял на согнутых ногах, а не сидел, как раньше, и под ним коленей Хабаровска не было, на которые можно было опереться. – Поднимай юбку. Вова разрыдаться готов, честное слово. Он весь вечер так старательно эту юбку вниз натягивал, чтобы не сгореть от стыда окончательно, а сейчас ему нужно прямо противоположное сделать. Владивосток жалобно смотрит на Амурского, но встречает только нагло-довольный взгляд с ноткой предвкушения: он думать боится, что Лёня после этого вытворять собирается, какие еще извращенные мысли в его голове засели. Зажмуривать глаза на этот вечер стало у Вовы любимым занятием – словно ритуал перед каждым до жути смущающим действием, от неловкости, правда, особо не спасающий. Владивосток двумя руками берется за края юбки и сжимает кулаки до побеления костяшек. Медлит какое-то время, и с закрытыми глазами приподнимает подол – хотелось бы сделать это не полностью, да длина не позволяла: едва приподняв юбку, он оголил свой возбужденный член полностью. Вова слышит, как Хабаровск усаживается напротив него, еще какой-то звук – как он открывает что-то? Владивосток подрагивает всем телом от пульсации в нижней части живота и страха дальнейших действий Лёни, и всё волнение пытается в кисти рук направить, сжимая ткань особо сильно. Получается не особо хорошо, и он только больше всем телом дрожать начинает. – Открывай глаза и смотри. – приказывает Хабаровск, подло усмехаясь. – Внимательно. Что угодно. Владивосток бы отдал буквально что угодно, чтобы не делать этого сейчас. Лёня, конечно, его прекрасно понимает, и специально диаметрально противоположный приказ отдает – потрясающе просто, насколько ему на страдания Вовы смотреть нравится. Приморский взвыть от беспомощности готов, осознавая, что Хабаровск будет ждать, пока тот не выполнит, что от него потребовали. Владивосток приоткрывает дрожащие веки медленно, немного опуская голову. Лучше бы он ослушался. Лёня средним и указательным пальцами одной руки набирает немного меда из злополучной прозрачной банки, и, наблюдая за реакцией своей прислуги, начинает размазывать теплую жидкость по головке его члена. Владивосток издает резкий и громкий стон, вскидывая голову и рефлекторно поднимая сжатые кулаки, юбку из них не выпуская. Всю нижнюю часть тела крупной дрожью пробивает, а чувствительность будто полностью под пальцами Хабаровска концентрируется: его организм на малейшее движение так ярко отзывался, что страшно становилось. Перед глазами все плыть начинает, и, когда Лёня медленно и тщательно размазывает теплую, жидкую и до жути липкую жидкость по его члену, он понимает, что в любую секунду на колени упадет или просто на диван свалится. Вова одну руку в сторону выставляет и о стену ею упирается, чтобы хоть какую-то точку опоры иметь; другой подол юбки придерживает – в одном положении кисть находиться от движений Хабаровска никак не могла, и он то немного опускал ее, то старался приподнять снова, чтобы на очередное замечание не нарваться. Не получилось, правда, несмотря на его адские старания. – Разве я разрешал тебе обо что-то опираться? – Лёня совсем во вкус вошел, полностью в роль тираничного господина вживаясь. Убирает пальцы с его члена, слыша судорожный выдох вперемешку с рваными звуками, который с губ Владивостока слетает. – И ноги держи ровными, – Амурский хлопает чистой ладонью по его правой ляжке, одаривая Вову недовольным взглядом. – будь хорошей горничной и выполняй, что тебе говорят. Вова смысл слов Хабаровска улавливает отдаленно, едва-едва. Перед глазами все кругом идет, а тело с ним полностью сотрудничать отказывается: требует только, чтобы с липкой жидкостью на каменном стояке сделали хоть что-нибудь. Стоять на коленях казалось уже задачей абсолютно невыполнимой – если бы Владивосток мог нормально соображать сейчас, точно бы не понял, каким образом все еще в таком положении остается. Ему еще и руку нужно убрать нужно, кажется? Да он ведь в ту же самую секунду плашмя грохнется, разве по нему не видно? Каким-то чудом (возможно, тем же самым, которым ему юбка весь вечер зад прикрывала) Приморский убирает руку от стены и не падает, хотя от напряжения, каждую клеточку пробирающего, покачивается сильно. Второй рукой берется за юбку тоже, только уже не сжимает подол аккуратно – просто хватает ткань, сминая ее в ладони. Приподнимает уже больше не вверх, а вперед: оттягивает юбку так, чтобы ткань вытянулась полностью, и пытается себя так за костюм в равновесии удержать. – Молодец. – Лёня хвалит как-то особо довольно, явно представившимся перед ним зрелищем удовлетворенный. Хабаровску, кажется, просто непередаваемое наслаждение его роль доставляла: с каждым выполненным приказом он только больше свои внутренние фетиши ублажал, довольствуясь тем, что Вова ему подчинен всецело. Аниме с горничными Владивосток в ближайшее время точно смотреть не сможет. Вова из-под прикрытых глаз, поволокой затянутых, не разбирает сначала, что Лёня перед ним опускается немного. Смотреть внимательно? Его тело на таком взводе, что впору обессиленно упасть, расплакавшись попутно – Хабаровску ему спасибо сказать нужно, что он в том же положении умудряется остаться. Поэтому Владивосток просто смотрит куда-то вникуда – вроде бы прямо, а вроде и в какое-то отдельное измерение, взглядом абсолютно расфокусированным. И вроде бы думает, что на наблюдение за своим господином у него совсем сил нет, только вот глаза резко распахивает и голову вниз опускает, когда чувствует теплые влажные губы на головке, медом измазанной. Встречается с наглым взглядом снизу, и чувствует, как слезы к глазам приливают – от возбуждения, от смущения, от невозможности удобную позу принять. Лёня сначала обсасывает только головку, влажными губами собирая липкую жидкость. Медленно, не спеша, специально на нее надавливая посильнее. Потом проводит языком по возбужденной плоти вверх, слегка размазывая мед по пульсирующим венкам. Руками придерживает Вову за бедра, не давая порывающемуся сесть на колени Владивостоку этого сделать. Заглатывает член чуть меньше, чем наполовину, собирая с него липкую жидкость, с его слюной смешанную. Приморский совсем рассудок теряет, полностью желаниями возбужденного тела ведомый. Кончить в любой момент может – и Хабаровск, ублюдок, чувствует это хорошо, усмехаясь и одной рукой член у основания сжимая, не давая ему излиться, пока Лёня сам этого не позволит. Амурский языком тщательно мед слизывает, не оставляя на чувствительной коже даже чувства липкости, а Вова просто с ума сходит: стонет громко, в любой момент упасть готовый, и влажные глаза от нестерпимого возбуждения жмурит. Горячий язык на его ноющей плоти дрожать с каждой секундой все больше заставлял. Владивосток уверен, что кончит в тот же момент, когда Лёня, член посасывая, воздух во рту вбирает, создавая вакуум. Стонет от того, что Хабаровск крепко его у основания сжимает, жалобно хныкая, и судорожно вдохнуть пытается. Амурский, "вычистив" его плоть от липкой жидкости, отстраняется медленно, и между его ртом и членом Вовы тонкая струйка слюны тянется. Руку не отпускает, и приподнимается слегка. Владивосток смотрит на него разочарованно-недоуменно, когда он отстраняется. Он почти дошел до пика, оттого так невыносимо стало ощущать, как на пульсирующей плоти каждая венка взбухла, но ее не ласкают больше. Хабаровск напротив него тоже на колени встает, и их глаза на одном уровне теперь оказываются. Где-то на подкорке подсознания одна-единственная мысль о намерениях Лёни закрадывается. Господи, только не это. – Что такое? – Хабаровск спрашивает это с насмешкой, слегка голову вбок наклоняя и прямо Вове в глаза смотря. – Мне кажется, или ты чего-то хочешь? Господи, только не это. – Если ты чего-то хочешь, об этом нужно попросить. – Амурский усмехается хищно, когда свободной рукой берет Приморского за подбородок и большим пальцем по его губе проводит. До самого конца над ним издевается жестоко, с наслаждением наблюдая за таким Вовой. Хабаровск – гребаный фетишист. – П-пожалуйста... – у Владивостока голос дрожит, надламывается – господи, как вообще сказать что-то получается. – Что "пожалуйста"? – томно шепчет Амурский, наклоняясь над его ухом. – Я не понимаю, что тебе нужно, уточни. Не понимает он, как же. По Вове же не видно совсем. Но нет, Лёня своим положением до самого конца наслаждаться будет. – Д-дайте мне... к-ко... – Владивосток воздухом давится, когда Хабаровск его за мочку уха прикусывает. – Дать что? – выдыхает Амурский, наблюдая за ним ублаженно, и левой рукой посильнее у основания сжимает, вызывая у Вовы громкий измученный стон. – Дайте мне кончить, умоляю... – Приморский выдыхает жалостно, и голос у него на несколько тонов выше становится – он уже не в состоянии контролировать абсолютно ничего. – Хорошая горничная. – хвалит его Хабаровск, надрачивая свободной рукой по его члену. Буквально пары умелых движений хватает, чтобы Владивосток дошел до пика, после чего он наконец отпускает левую руку с основания. У Вовы вокруг все взрывается, и в один момент в такой жар бросает, что он весь испариной покрывается. Он издает громкий судорожный стон, когда очень обильно изливается в ладонь Лёни, и силы его полностью покидают, если даже в минус не уходят. Пульсация во всем теле с головы до ног бьет сплошным потоком, и судорожным подрагиванием одновременно пробивает полностью. По щекам слезы от наступившего оргазма катятся, и Владивосток забывает, как дышать. Хабаровск подхватывает обессиленного и измученного Вову за талию, рядом с собой на разложенный диван укладывая. Прижимает Владивосток к себе, ощущая, что его платье от пота влажным стало. Что ж, ради этого стоило на его отчаянную авантюру согласиться – свои фетиши он в наилучшем виде удовлетворил. Приморский еще долго дыхание восстановить не может, даже не пытаясь с изнеможденным организмом совладать. Смотрит все еще вникуда из-под прикрытых век – взгляд у него расфокусирован, а в ногах ноющая боль появляется, от попыток на них во время утех Хабаровска удержаться. Лёня осторожно с его волос туго затянутые резинки снимает, попутно кожу на голове слегка массируя. Прическа растрепалась страшно, и волнистые волосы между собой перепутались очень, так что он любовно пропускает между пальцев одной руки черные пряди. Испачкавшейся рукой к столу тянется, и берет оттуда небольшое полотенце, ладонь вытирая, после чего куда-то за диван его скидывает. Думает, что платье с обмякшего тела Вовы утром снимет, а то тот сейчас не в состоянии и лишнего движения сделать. Притягивает его к себе за талию, сминая темно-синюю ткань, и улыбается довольно. Ведь у него еще и ночь остается, чтобы со своей горничной в обнимку поспать.