Tears are the reward

Одасаку мертв. Дазай на ватных ногах заходит, почти вваливается в свой грузовой контейнер, находящийся на богом забытой части Йокогамы. Признаться, в последнее время он редко тут ночевал. Либо он проводил очередную бессонную ночь в баре «Люпин», иногда даже без компании своих друзей. Либо же после выматывающего задания уваливался в какую-нибудь квартиру в одном из штабов Портовой мафии. Очень дорогую квартиру, чистую, в отличие от его места нахождения на данный момент, но чересчур пустую, ещё больше отдающей тоской и лёгким желанием самоуничтожиться. Порой он даже оставался на ночь в доме Одасаку, правда только в самых крайних случаях, ведь это что-то слишком личное, слишком хорошее для исполнителя мафии, жестокого человека, проливающего кровь людей (и свою в том числе) настолько часто. Он точно не заслуживал находиться в столь защищённом в психологическом плане месте, где каждый небольшой уголочек горит теплом, уютом и жизнью. Он не заслуживал находиться рядом с этим человеком. И… если констатировать факты прямо, то значительная часть вины происходящего лежит на нём самом. Дазай переводит взгляд на стоящее рядом зеркало, осыпанное редкими ветвями трещин. Вид у него конечно… Оба глаза, более не скрытые бинтами, даже темнее чем обычно, виден лишь маленький проблеск отсвечивающейся тусклой жёлтой лампы, едва ли дающей мрачному помещению свет. В первый раз его глаза настолько стеклянны. Бледные губы подрагивают, хотя из-за трясущихся рук и озноба по всему телу это не так сильно уж и заметно. Всё его внешнее состояние показывает желание всего навсего разрыдаться. Ну или хотя бы пролить парочку тонких струек слез. Сейчас ведь можно. Сейчас вокруг него никого нет. Сейчас не нужно казаться сильным. Осаму думал, что если он когда-нибудь и заплачет, то точно в одиночестве, хотя сама по себе такая мысль казалось ему невероятно странной и даже смешной. Он знает, что от выражения эмоций станет лучше. Что его тяжкий груз в груди если не исчезнет, то станет легче, а душевная боль снова будет прозрачной и далёкой, не перекрывающей спокойствие и пустоту. Но он не может плакать. Даже если захочет, его глаза останутся сухими. У него попросту нет такой привилегии. У него нет даже привилегии смерти, что, наверное, есть и должна быть у всех в мире людей. Щас бы просто выстрелить в висок. Без лишний слов и действий, без какой либо привычной клоунады, что он обычно разыгрывает с целью побесить окружающих, и даже не чтобы поиграться со смертью, ощущая приятный адреналин в крови, не чтобы почувствовать себя живым. Нет. Так его точно никто не спасёт, никто ему не помешает. Никто не сможет ничего сделать, даже если захочет, какими бы благими или не очень были бы намерения. Осаму так бы сейчас и поступил, если бы не одно но. Одно обещание… Хотя где-то на подсознании он чувствует, что это всё обернётся полным провалом — он не станет чуточку лучше, и жизнь не станет капельку легче. Это всё кажется ему непросветным бредом, доводящим до болезненных ощущений от хохота в горле. Но… настоящие друзья должны же друг другу доверять. И это единственное, что он в силах сделать. Может, где-то в другой вселенной Одасаку выживет, а Дазай бросит на это все свои усилия, поставит на кон все чужие судьбы и, естественно, свою. Правда это невозможно. Сколько не жалей о прошлом, сколько не страдай, сколько не думай, сколько не анализируй раз за разом ситуацию — ничего не изменить. Эхом раздаётся горький смешок, который и на смешок то не похож. Осаму садится на старый футон, вроде как знающий, что будет делать дальше. Он обговорит скрытие своих преступлений с Анго, подстроит себе место, где заляжет на дно на парочку лет, и займётся поиском новой работы. Но это все потом. Сейчас он и слова вымолвить не в состоянии. Как же хочется прекратить всё. Прекратить эту нескончаемую тьму, что ощущается сейчас чересчур сильно, хотя бы каким-нибудь заглатыванием таблеток, употреблением алкоголя или нанесением себе увечий. Но он лишь дрожащими руками треплет свои бинты на запястях, намеренно беспокоя старые шрамы. Боль. Не привычная ему пустота, а вполне человеческая боль. Какое… странное чувство. Боль и нежелание смириться, что он больше никогда не увидит дорогого человека. Никогда с ним не заговорит, проведя всю ночь беседуя одновременно ни о чем и обо всём на свете; не почитает больше чудных историй, разглядывая тонкие строки, выведенные аккуратным, идеальным почерком; не спросит совета, не почувствует желанное душевное и физическое тепло, к которому всегда боялся близко приближаться. Даже горячие руки, что изредка прикасались к его вечно холодным, больше не успокоят, не отгонят мертвецкую мерзлоту. Осаму всегда был скуп на прикосновения, в каком-то роде даже боялся их, но ценил, закладывая эти малочисленные ценные моменты в память. Сейчас всё потухло. Его мир и раньше был нарисован в приглушённых, мрачных тонах, а сейчас и вовсе лишился красок. Он вновь одинок. И будет так всю его жизнь. Вдруг дверь открывается. А точнее распахивается от сильного пинка в хлюпенькую дверь контейнера, у которой даже замка не было. — Ты серьёзно думал, что вернувшись и обнаружив слишком явный недостаток своей коллекции, мне не хватит сил прийти к тебе и тут же прикончить, а, Дазай? Ублюдок! — ворвался Чуя, что во всей этой грязной серой местности, которую любой бы человек не побоялся назвать помойкой, казался самим воплощением света, огня и такой спасительной красоты. Как единственная звезда на беспросветно чёрном небе. Хотя небольшие синяки под глазами говорили о его усталости. Дазай сразу вспомнил, как во время долговременного отъезда Чуи пробрался к нему в квартиру, выпив парочку дорогих бутылок алкоголя. Не то, что бы для него была большая разница какой алкоголь пить, тем более он сам, как и Накахара, мог позволить себе практически что угодно, но возможность позлить своего напарника была бесценной, несмотря на не всегда приятные последствия. Однако сейчас совсем не вовремя, мягко говоря… Осаму пытается улыбнуться, хотя бы слабо, хотя бы криво, даже, наверное, искренне этого хочет, но мышцы лица отказываются его слушаться. Чуя, оглянув Осаму, меняет своё настроение «убить самой болезненной смертью» и даже приходит в лёгкое замешательство. Так и не получив ответ Дазая, он подходит ближе, садясь на корточки перед ним, оценивая и анализируя вид напарника. Кажется, в первую очередь его внимание привлёк незабинтованный глаз, который оказался вполне обычным и здоровым, вопреки всему болезненному виду самого Дазая. Ведь Чуя и правда думал, что там красуется какой-нибудь уродливый шрам или вовсе пустая чёрная глазница. Но помимо этого… Само состояние напарника было необычным, не свойственным ему. Кажется, он никогда ещё не видел его настолько по-детски печальным и беспомощным. Ребёнок, что вот-вот заплачет. Весь гнев и ярость куда-то крайне быстро провалились. — Что с тобой? — почти мягко, насколько это было возможно по отношению к Дазаю, спрашивает Накахара, глядя прямо в чужие глаза — бездонные дыры. — Ничего. — шепчет Осаму, еле слышно прерывисто дыша, хотя знает, что такой ответ Чую уж точно не устроит. Вот черт… Да когда тут никого не было, по ощущениям у него и то было будто больше самообладания. Он уже не помнил, когда в последний раз перед кем-то показывал свою слабость. Даже в кабинете Мори тогда, узнав всю шокирующую правду плана с «Мимик», в его голосе было лишь холодное спокойствие, а в речи рациональные рассуждения, пусть это было не так то просто. Сейчас его начало трясти сильнее, озноб колкой дрожью пробирал тело, а взгляд концентрировать было очень сложно. Его напарник не должен видеть его в таком состоянии, нет, ни за что. Но самое страшное то, что он где-то на подсознании рад видеть сейчас Чую. Он начал это осознавать, глядя в благородного цвета глаза, отражающие все глубины океана, которые излучали, как бы это несвойственно, странно и глупо не звучало, беспокойство. Тревога от ситуации мелькает где-то в тёмной душе, но это всё другое. Это чувство не сравнить с одиночеством, окутавшим его ранее. — Ага… — на удивление спокойно, но с долей сарказма в голосе, отвечает Чуя. Ну не выпытывать ему же ответ. Он редко бывал в подобных ситуациях, а тем более с самим Дазаем. Так что вариантов действий было крайне мало. Он ни за что сейчас не уйдёт, но и не может же он его миленько обнять с типичными словами «всё будет хорошо», особо не зная ситуацию, как все это делают в каких-нибудь дешёвых мелодраммах. Блять, это же Дазай, какого чёрта у него вообще возникают подобные мысли? Остаётся лишь так и сидеть, разглядывая чужие тёмные очи и ища в них хоть какой-то ответ. — Тебе лучше уйти. — первым разрывает зрительный контакт Осаму, глядя в пустоту, быстро промаргиваясь. И он не хочет, не хочет, чтобы Чуя уходил. Естественно, противится этим мыслям, но приходится довольно быстро их принять. — Ну уж нет, всё равно придётся сюда притащиться, чтобы проверить жив ли один ходячий труп. — язвит Чуя, но совсем не как обычно, без злости, скорее в привычку. Дазай всё-таки выдавливает улыбку, не в силах сказать ответную колкость или усмехнуться. Ситуация напоминает их совместные миссии, где оба до боли уставшие парируют друг другу, но совсем без злобы. Однако данная атмосфера настолько… комфортна и чрезвычайно хрупка, как фарфор. — Чуя… — вздыхает Дазай, выравнивая дыхание. Он слегка нервно ломает свои кисти, будто обдумывая, как сформулировать мысль, и вообще стоит ли её озвучивать. Естественно, не стоит. Но Осаму идёт на этот риск, ведь за время работы в Портовой мафии он всё-таки научился чему-то хорошему. Доверию. Звучит бредово для криминальной организации, но это так. Он привык, что ему доверяют. Доверие Чуи было особенно приятным, и, как бы это эгоистично не звучало, ему нравилось, что именно от него зависит чужая ценная жизнь. Дазай и сам доверял свою жизнь легко и непринуждённо, также, как бросает раздражающие шутки. Знал, что Чуя его спасёт. Захочет спасти, пусть никому, никогда и ни за что не признается, и сможет. Но сейчас все по-другому –доверие своего эмоционального состояния другому человеку. Как бы это не обратилось против него. Уже не в первый раз. — Чуя, я… Ухожу из Портовой мафии. Какое-то время Накахара молчит, сдерживая себя от кучи вопросов, что хочется сейчас навалить на напарника. Или уже бывшего. Думает над искренностью и правдивостью слов, ведь Осаму тот ещё хороший актёр, а вот шутник не очень. И Чуя приходит к выводу, в котором почти уверен: Дазай говорит правду. Может, кто хорошо знает этого человека и не поверил бы. Это значит лишь то, что Чуя знает его ещё лучше. За всё время их общения он научился отличать, когда Дазай ломает комедию или трагедию, а когда и вправду серьёзен. Признаться, его иногда если не пугало, то напрягало последнее состояние Дазая, которое просвечивалось крайне редко. Оно наблюдалось в случаях, когда их положение практически безысходно. Но и эта серьёзность совсем не похожа на то, что Чуя видит сейчас. Неужели за его отсутствие произошло действительно что-то ужасное? — Понятно. — наконец отвечает Чуя с тоном, словно соглашается с какой-то очевидной вещью, — Ты что, посмел заболеть? — делая вывод чисто из внешнего вида, фальшиво упрекает он, потому что открытое заботливое отношение уже слишком. А затем снимает перчатку с правой руки, и ненастойчиво касается чужого лба. Холодный. Дазай вздрагивает, но отстраняться не спешит. От прикосновений становится спокойнее, но от этого, вероятно, должно быть ещё хуже. Слабое тепло от касаний будто расплывается по всему телу. Невольно приходится расслабиться. Затем Чуя ведёт руку к правому глазу Осаму, что раньше был скрыт. Чего это Чуя такой тактильный? Они, конечно, часто касались друг друга, чаще всего в попытках прибить, а эта откуда-то резко взявшаяся нежность такая… — Ну и зачем ты носил эти тряпки? Вопрос издалека, который Осаму стопроцентно услышал бы, сняв бинты при любых других обстоятельствах, как обычно. Но как обычно больше не будет, и Дазай открыто об этом заявил. Он был уверен, что Чуя будет пытаться всё выяснить более неумело, но относительной расслабленности Дазая он, считай, уже добился. Кажется, тот недооценил его. — Чтобы не видеть этот ужасный мир хотя бы одним глазом. — в шутку отвечает он, также устало, лишь с подобием на сарказм в голосе, пусть в этом и есть доля правды. Чужая рука начинает касатья его щеки, и Осаму вынужден вновь посмотреть в глаза Чуе. — Я думал ты там прыщи прячешь, да и в такой ужасной обстановке было бы не удивительно. — Чуя с недовольством обрасывает взглядом помещение. — Не волнуйся, я больше жить не буду… здесь, — усмехается Дазай, правда выразить это едко или хотя бы шутливо опять не выходит, хотя это уже не кажется ему таким необходимым. Только вот Накахара совсем не злится и даже не закатывает глаза, что очень непривычно и… смущающе? Дазай отводит взгляд, откланяясь, с некой грустью уходя от тёплой руки. Однако его тут же резко, но совсем на удивление не жёстко хватают за подбородок и заставляют опять наладить зрительный контакт. Осаму инстинктивно хватается за запястье Чуи, правда совсем не стремится его убрать. Скорее мягко ощупывает, будто боясь повредить какую-то дорогую бархатную ткань. — Ладно, хватит увиливать. Раз начал говорить, то говори до конца. Что произошло? Это должно было именно так и закончиться. Если бы Чуя не узнал от него, то узнал бы от кого-нибудь другого. В худшем случае от Мори. Так что Дазай ещё должен быть благодарен за такую возможность. Но, несмотря на хорошие знания о напарнике и в целом о людях с его высоким уровнем когнитивной эмпатии, он не знал, позволит ли Чуя ему уйти. — Просто пока ты развлекался в другой стране, — звучит с небольшим недовольстом, пусть Осаму понимает, что Чуе на миссии было совсем не до развлечений. И всё же если бы он был здесь, то всё могло бы сложиться иначе. — Мы сражались с одной иностранной организацией «Мимик», ты должен был уже слышать о ней. Мы победили. — И что дальше? Чуя и правда уже слышал об инциденте, но в детали посвящён не был. Знал лишь то, что никто из больших шишек мафии не пострадал. — Просто… — он вздыхает, словно простые слова ему даются очень тяжело, и прикрывает глаза, опуская тяжёлые ресницы, — Одасаку умер. И это, отчасти, умышленное дело рук Мори. Так что я никак не могу тут остаться. — выдавливает из себя горькую усмешку, чтобы как-то смягчить всю серьёзность, — И ещё… Чуя внимательно смотрит, слушает, слышит. Осаму, честно говоря, не ожидал такого понимания. Точнее, боялся даже надеяться на него. В голову закрадываются мысли, что он такого и не заслуживает, но от чего-то тепло чужого тела отбрасывает их куда-то на второй план. — Я не нашёл в мафии ничего, чего искал. Почти ничего. Но и умереть я щас не смогу. — подобная откровенность вызывает трепещущее чувство в лёгких, какое-то даже немножко приятное волнение, но пора остановиться. Вряд ли он увидит когда-нибудь Чую ещё раз. Вряд ли Чуя захочет его видеть, так что лучше просто заткнуться и уже ни о чем не сожалеть. Накахара вслушивается в каждый звук, в каждое едва ли скрытое дрожжание чужого голоса, пропитанного горечью. На ум приходит сражение с Верленом, минувшее два года назад. Как Дазай донёс его до того бара с покойными «Флагами», и наблюдал, ни пророня ни слова, но всё равно находился рядом. Взгляд его был наполнен неведомой печалью и тяжестью, а также пониманием и пронзительностью, будто бы разделяющим всю боль на двоих. Словно соитие двух одиноких душ. При этом в нём не было жалости, в которой обычно читается нечто подобное: «хорошо, что это случается не со мной». Одного лишь взгляда хватало, чтобы приглушить нескончаемое чувство одиночества и отчаяния. Должно быть, у самого Чуи сейчас именно такой взгляд. Он, будто собирая все свои силы, мысленно проносит: «Чертов Дазай, вот же придурок», и, приближаясь, обхватывает руками чужую спину, а подбородок оказывается на чужом напряжëнном плече. — Если что, это такая попытка убить одного предателя. — цедит Накахара, желающий уже провалиться под землю и жалеющий о своём рождении. В грудной клетке бешено бьётся сердце, а в мёртвой тишине это кажется слишком слышимым. Но помимо своего, Чуя чувствует и биение чужого, чей темп нисколько не медленнее. Накахара знал, как Дазаю нравится выводить его на эмоции, и почти всегда поддавался этому. Однако подобные реакции самого Дазая, мистера «я самый расчётливый стратег в мире, и вообще что такое эти ваши эмоции», были бесценны. Может быть, это всё же того стоило. Кажется, что Дазай хочет что-то сказать, судя по паре сбивчивых вдохов, но затем слышится лишь отрывистый смех чуть ли не шёпотом. Спустя пару секунд, Чуя чувствует руку на своей спине, что сначала почти незаметно касалась его, но через пару мгновений, словно осмелев, прижалась мягкой и одновременно какой-то крепкой хваткой. Дазай устремляет взгляд на разбитое зеркало, тут же вспоминая, как когда-то Чуя точно также без предупреждения завалился к нему под предлогом врезать из-за какой-то типичной дазаевской шалости, и подарил это зеркало, со словами: «это не подарок, просто ты выглядишь как дерьмо, у меня глаза болят от тебя, не мне же одному терпеть такую участь». Пусть Дазай не считал наличие зеркала в его жилище чем-то нужным, но в первое время старался относится бережно и даже изредка протирал его от пыли (но Чуе об этом знать не стоит). Правда потом всё равно умудрился разбить. Дазай уже ждёт, когда Накахара отведёт комментарий по типу «даже зеркало от твоего вида треснуло». Столь забавные и, не хочется признавать, приятные моменты накладываются на недавно пережитые эмоции, отчего состояние становится ещё более нестабильным. Дыхание захватывает, в горле формируется ком, а картинка перед глазами размывается. Стоп, это означает… Слезы и ранее посещали Осаму, но они всегда являлись лишь инстинктом и ассоциировались исключительно с физической болью. Дазай исключал возможность плакать по другой причине. Это же насколько должно быть плохо, нет, хуево, что и представить невозможно. Но все его предсказания, знания и ожидания разрушились. Видимо, чтобы заплакать, тоже нужно иметь силу, человеческую силу. Но это будет того стоить, то прекрасное чувство облегчения. Горячие прозрачные струйки спускаются по чуть порозовевшим, уже не настолько мертвенно бледным щекам, заставляя прийти в чувство. За пару секунд до момента, как капли доберутся до подбородка и ударятся о чужое плечо, Дазай сбрасывает их рукой, словно вновь возвращая чувство времени и пространства, к сожалению, нарушая эту хрупкую атмосферу, что так мотивирует жить. Надеясь, что его глаза более менее сухи, Дазай медленно отстраняется. Накахара, кажется, не заметил это мимолётное проявление слабости, ну или сделал вид, что не заметил. Молчание повисло в воздухе, но оно не казалось неловким. Вместо витавшего напряжения в воздухе, которое, казалось, должно быть, осталось лишь безмятежное спокойствие. — У тебя всё ещё есть возможность меня убить, такого, сякого предателя. — Дазай усмехается более весело, уже уверенный в том, что Чуя сейчас максимум оставит ему профилактический подзатыльник, — И не думай, что теперь я перестану портить твою жизнь. «Мы обязательно ещё увидимся». — Надеюсь на это. — бросает Чуя, поднимаясь и двигаясь к выходу, — Если посмеешь не прийти на решающий поединок в наше обычное время к игровым автоматам, то расскажу всей мафии, что ты струсил проиграть мне и из-за этого сбежал, поджав хвост, как собака. Дверь со скрипом закрывается, а Дазай тихо смеётся в пустоту.