Кто такой Дазай Осаму

Воды залива мутные, грязные. Волны поднимают со дна песок, отчаянно бросаются на берег, разбиваясь и оседая жёлтой пеной. Небо тяжёлое, предгрозовое. Ветер носится по дикому пляжу, дёргая за ветви вынесенные приливом коряги. Чайки кричат: громко, пронзительно. Неприятный звук смешивается с плеском воды, с тихим свистом ветра, с хлопаньем плаща и рукавов, взметаемых за спиной, а Дазай смотрит на надвигающуюся со стороны воды бурю и медленно, мерно дышит, глубоко вдыхая запах чёрно-синей воды, соли и гниющей на берегу зелени; вдыхая запах, который дарит его мятежной душе покой. В этом месте всегда так - в месте, где Дазай когда-то нашёл раненого Чую и предложил ему заключить сделку с дьяволом. Как давно он не был здесь? Как давно не чувствовал покоя на душе? Дазай может точно сказать, потому что он не из тех людей, которые помнят лишь хорошее, забывая плохое; не из тех людей, кого память подводит, смазывая и стирая детали прошлых событий, слова, интонации, цвета, запахи и звуки. Дазай помнит всё, всю свою жизнь. Детство в пустом особняке. Блуждание во тьме. День проявления способности, когда за головой его влиятельного отца были посланы наёмные эсперы, и чудо в виде прозрачно-голубого свечения спасло Дазаю жизнь. Он помнит, какова была на вкус его собственная кровь с разбитых головорезами губ; помнит, как смог сбежать; помнит, как тяжело жилось на улице; помнит, как в его жизни впервые появились «Агнцы», к которым он отказался присоединяться. Дазай всегда был одиночкой. Он был рождён, окутанный вуалью одиночества, ведь его мать умерла во время родов, а отцу не было до него никакого дела. Всё, что должен был делать Дазай, это учиться и раз за разом прыгать выше головы только потому, что его отец был жесток и скор на расправу; потому что его отец хотел видеть перед собой несуществующий идеал. Дазай не понимал тогда, не знал, в чём смысл, почему от него требуют чего-то подобного, но зато знал, что непослушание и неудачи несут боль, а потому старался быть лучшим во всём. Разумеется, для кого-то вроде его отца не существовало слова «похвала», не существовало слова «признание». Ему всегда было мало, мало, мало, а Дазаю из-за этого всегда было больно, больно, больно. У отца была тяжёлая рука и крутой нрав. Он был первым человеком, который оставил на теле Дазая шрамы. Дазай не мог не сравнивать своего отца и Мори. Долгое время это было его забавой, его любимой головоломкой. Мори всегда напоминал ему отца. Он был сильным и властным, накрывал своей тенью. Дазай помнит день, когда они впервые встретились; помнит полный любопытства взгляд Мори, когда тот нашёл его в ведущей к подпольной клинике подворотне и навис сверху, глядя на Дазая и его разодранные осколком стекла запястья так, как некоторые смотрят на копошащееся насекомое. Может быть, на дёргающуюся бабочку, пришпиленную иглой к картонной основе рамки, что вскоре будет повешена на стену. В тёмно-лиловых глазах не было сострадания, жалости или желания помочь. Мори просто смотрел. Затем, когда Дазаю это надоело, и он сказал: «Идите уже дальше, сэнсэй», Мори вдруг расхохотался; а потом легко подхватил его на руки и унёс с собой. - Ты напомнил мне кое-кого, - не раз говорил ему после Мори, когда Дазай спрашивал о причинах этого поистине странного поступка. Довольно скоро Дазай узнал, что Мори подразумевал самого себя, но сам так и не признался, что постоянно сравнивает его со своим отцом. Они вообще не говорили о семье Дазая, о его прошлом - он сразу дал понять, что это запретная тема, и Мори отступил. Он ничего не сказал даже тогда, когда уже намного позже, будучи Боссом, получил от Дазая просьбу найти неких личностей, неких наёмных эсперов; ничего не сказал тогда, когда эти эсперы были найдены, и Дазай пожелал их смерти. Это было первое убийство Дазая. Он убил тех, кто убил его отца, положил всю многочисленную прислугу в особняке и навсегда упокоил трёх сторожевых псов. Дазай не любил ни отца, ни прислугу, ни проклятых вечно рычащих на него огромных псин, но их убийцы хотели убить и его. Они причинили ему боль, что расцвела гематомами на его теле. Они глумились над ним, маленьким забитым ребёнком, издевались и смеялись, упиваясь своей силой. Идиоты. Чего стоит сила против полной беззащитности? Пустое. «На каждую силу всегда найдётся ещё большая сила» - одна из заповедей, которую вбил в его голову Мори. Дазай наглядно показал этим идиотам, что означают эти слова на практике. Ему больше не было восемь лет. Он больше не был низкорослым слабокостным хилым ребёнком. Но они всё равно узнали его. И они кричали. Они скулили, визжали, умоляли. Они все захлебнулись своей кровью. И Дазай смотрел на это. Дазай это слушал. Дазай омывал свои руки их горячей кровью, пока Мори нависал тенью над его спиной и шептал на ухо: «Нет, ты делаешь неправильно», поправляя его запястье, и гудел одобрительное: «Вот так лучше», когда Дазай вновь касался податливой плоти лезвием острого скальпеля. Когда всё закончилось, Мори так ничего и не спросил, и Дазай знал - удостоверился лично - что Мори не копался в этом деле. Нет, этот любопытный лис продолжил уважать его желание хранить тайну своего прошлого, и тот поздний вечер закончился для них обоих, как обычно. Мори сидел в кресле своих покоев, читая документы. Отмывшийся от крови Дазай уснул там же на диване под шорох перелистываемых страниц. - Где бы я был без вас, Мори-сан? - едва слышно спрашивает Дазай. Налетевший порыв ветра хлещет его по замёрзшим щекам, подхватывает хриплый шёпот и уносит прочь. Это вопрос, на который Дазай не знает ответа, и если он будет честен с самим собой, он и не хочет знать ответ. С тех пор, как в нём проснулась «Исповедь», те немногие светлые эмоции, которые Дазай умел испытывать в детстве, стали призраком ушедших лет. «Исповедь» оказалась всепожирающей тварью, буквально. Она пожирала свет и силу чужих способностей, но постоянно обнуляла и своего хозяина. Дазай не сразу заметил это, а когда заметил - ему оставалось только смириться. Что он мог поделать с силой, что жила в его крови? Ничего. Ничего, кроме... - Что за неразумный ребёнок? - сетовал Мори, обрабатывая его израненное запястье. Покачивая ногами, Дазай сидел на высоком табурете и с безразличием наблюдал за тем, как тонкие бледные пальцы, костлявые и узловатые, забинтовывают его руку. Было больно, кожу щипало, края пореза жгло, и это было... Хорошо. Дазай ненавидел боль. Она напоминала ему о детстве, о постоянных унижениях, о том, что он никогда не был достаточно хорош. И в то же время Дазай любил боль, полюбил в тот момент, когда в отчаянии впервые порезал свои руки в день своей встречи с Мори. Мори никогда не спрашивал о причинах, а Дазай никогда не рассказывал, но в тот день он впервые познал истинный страх. Потому что он вдруг понял, что не чувствует. Ничего. Как будто он был куклой. Как будто он больше не был человеком. Как будто он не был живым. - У тебя был такой взгляд... - улыбался Мори, вспоминая. - Взгляд загнанного в угол пусть юного, но хищника. Ты истекал кровью и вёл себя так, будто тебе безразлично, будешь ты жить или умрёшь, но я сразу увидел это в тебе, почувствовал. Одно неверное движение, и ты, слабый и почти истёкший кровью, вцепился бы мне зубами в глотку. Да, Мори был похож на его отца; и непохож совершенно. Он не пытался вести себя, как родительская фигура. Он никогда не был опекающим, заботливым и мягким. Но почему-то при всей своей расчётливости и хитрости, любви к манипуляциям и постоянным недоговоркам Мори также был всем этим. Просто его опека, его забота и мягкость проявлялись иначе, чем Дазай привык видеть между другими людьми. Возможно, это было нормально и правильно, потому что Мори никогда не был ему отцом, а Дазай никогда не был ему сыном, и они не были семьёй. Они оба были одиночками по жизни, держащимися в стороне от остального общества хищниками, и порой Дазаю казалось, что их связь куда прочнее семейных уз. Они были связаны долгом жизни, кровью, болью и общей тайной, раскрытие которой грозило пытками и казнью. Они стояли спина к спине, юный мальчишка и взрослый мужчина, и Дазай впервые в жизни чувствовал себя не ниже и не выше, а на равных с кем-то. Это пьянило. Для Мори он никогда не был «недостаточно хорош». Именно поэтому Дазай в первую очередь связывает своё настоящее именно с Мори. В его жизни было много людей, они приходили и уходили, но именно Мори был тем, кто положил начало... Всему. Жизнь до встречи с Мори Огаем - Дазай помнит, какой она была, до последней детали, и в то же время ему кажется, что он видит лишь бесконечную грязно-серую полосу, в которой всё сливается в одно. Что бы с ним было, если бы Мори не подобрал его тогда и не позаботился о его ранах? Что бы с ним было, если бы Мори не заинтересовался им? Что бы с ним было, если бы Мори не решился на самую большую авантюру в своей жизни? Что бы с ним было, если бы Мори не взял его в свидетели и не сделал после своим самым доверенным лицом? А что бы с ним было, если бы Мори провалился, если бы что-то пошло не по плану, если бы он не занял место Босса Портовой мафии? Когда Дазай думает об этом, в его голове воцаряется хаос, потому что это кажется чем-то невозможным - чтобы всё изменилось, чтобы что-то не удалось, чтобы не пошло по нужному плану. - Наверное, я бы умер, - делится Дазай с окружающей его тишиной, склоняя голову к плечу и щуря глаза из-за очередного порыва налетевшего ветра. Да, наверное. Скорее всего, именно это и произошло бы, если бы Мори Огай не подобрал его в тот день. С другой стороны, с живучестью Дазая - маловероятно. Но если бы он выжил, что тогда? Дазай так и остался бы одинок? Мори так и остался бы простым врачом? Встретились бы они когда-нибудь или это было единственное место пересечения их судеб? И что дальше? Как бы Дазай выживал? Остался бы он в Сурибачи? Или перебрался бы в пригород Йокогамы? Чем бы он занимался? Какова вероятность, что с его «удачей» на него из-за необычной способности вышло бы Министерство? Встретился бы он с Анго при других обстоятельствах или нет? Заставил бы Специальный отдел работать на них? От одной мысли об этом тело прошивает гадкая дрожь. - Ну и долго ты ещё будешь здесь торчать? - слышится за спиной недовольный хриплый голос. Дазай улыбается, не может не улыбнуться. Он не слышит шагов, зато слышит, как развеваются полы чужого пальто на ветру. Щелчок зажигалки. Начинает тянуть дымом. Дазай вдыхает его поглубже и чувствует, почти видит, как тот обволакивает серым шёлком его лёгкие изнутри. Приятно. Впрочем, такую метку носит всё, что связано с Чуей - с воспоминаниями о нём, с закреплёнными в голове ассоциациями. Долгое время это помогало Дазаю, держало его на плаву, когда он покинул Портовую мафию, но он всегда знал, помнил, что нет ничего лучше оригинала, и в настоящем это только в очередной раз подтверждается, потому что никогда призрак запаха сигаретного дыма не приносил Дазаю столько покоя, как настоящий, реальный запах сигарет, которые предпочитает Чуя. - Четыре года прошло, а ты так и не научился терпению, - усмехается Дазай, продолжая смотреть на залив. Чуя раздражённо цыкает. Слышится шорох - он опускается на песок и подходит ближе. Мгновение, и они уже стоят плечом к плечу, пусть и на расстоянии в полтора метра. Чуя не смотрит на него. Его взгляд, тяжёлый и цепкий, устремлён вдаль, туда, где тёмное небо сливается с бушующими водами залива. Дазай же скользит рентгеновским взглядом по его лицу и фигуре, сверяясь с корректировками в своей базе данных, которые сделал во время встречи с Чуей в сумраке нулевого этажа штаба Порта, в сумерках позднего вечера дня битвы с членами Гильдии в лесу. Всё верно, ошибок нет. Чуя стал немного выше и раздался в плечах. Его волосы отросли. Он больше не напоминает вспыльчивого юнца, которым когда-то был. Нет, время в мафии, многочисленные потери и ответственность наложили свой отпечаток: тени недосыпа, морщины на коже от часто нахмуренных бровей и поджатых губ. Чуе всего двадцать два года, но он выглядит куда старше. Его выдают повидавшие многое глаза. Удивительно смотреть на Чую вот так вблизи и знать, что можно позволить себе сосредоточить внимание только на нём одном. Дазай потерял эту маленькую радость жизни в тот день, когда покинул Портовую мафию. Когда они увиделись вновь спустя все эти годы, было не до разговоров - у них была работа, была миссия. А когда всё закончилось, то... Всё закончилось. Заключившие союз против Гильдии Порт и ВДА разошлись в разные стороны, и Чуя ушёл вслед за Мори, а Дазай остался смотреть ему в спину. Им обоим, если быть честным. Если быть ещё честнее, Дазай поймал себя на том, что, когда Мори бросил короткое «уходим», почти сделал шаг вперёд, прежде чем одёрнул, сдержал себя. Он больше не был частью Портовой мафии. Он больше не был частью жизни этих людей. Он был... Он был... - Кто ты? - спросил той же ночью Дазай своё отражение в зеркале крошечной ванной общежития. Маски, маски, маски - бесконечные маски. Кем был Дазай Осаму под всеми ними? Было больно отдирать их, чтобы заглянуть внутрь и вспомнить. Дазай так долго бежал от самого себя, от прошлого, от пустоты внутри, что позабыл о том, что, сколько бы масок ни было надето на лицо, нельзя забывать о своём подлинном лике. Впрочем, не нарочно ли он это сделал - спрятал своё лицо и забыл? Заливая в себя дешёвое дрянное саке, глядя пустыми глазами на купленную непонятно зачем пачку сигарет - пачку сигарет, марку которых всегда предпочитал Хироцу - Дазай впервые за долгие годы позволил своим мыслям блуждать, позволил ослабнуть цепям и замкам на покрытых пылью дверях своего прошлого. Кем был Дазай Осаму? Он был наследником, которого хотел его отец. Он был меткой «недостаточно хорош». Он был жертвой неудавшегося покушения. Он был местью тем, кто причинил ему боль. Он был эспером. Он был ходячей всепожирающей бездной. Он был подростком. Он был мальчиком с кукольным лицом и мёртвыми глазами. Он был «идите уже дальше, сэнсэй». Он был «ты напомнил мне кое-кого» и «неразумным ребёнком». Он был хранителем тайны и залогом успеха. Он был протеже и наследником, не-сыном. Он был «нет, ты делаешь неправильно» и был «вот так лучше». Он был тем, кто засыпал на диване в личных апартаментах Босса Портовой мафии и был тем, кого Босс Портовой мафии укрывал тёплым пледом. Он был «дайте ему несколько лет, и он убьёт меня» и был «добро пожаловать в Портовую мафию, Дазай-кун». Он был тем, кому улыбнулось солнце. Он был тем, до кого снизошёл Бог. Кем был Дазай Осаму? Он был «что, у мафии так мало людей, что они посылают детей?» и был тем, кто ослеп от сияния рыжих волос и сгорел в адском синем огне полыхающих насмешкой и презрением глаз. Он был «так ты жалкий суицидник?» и был «презираю таких, как ты». Он был «однажды я убью тебя» и был «я хочу его себе». Он был «пожалуйста, не отдавайте его Коё-сан» и был местью, местью, местью, пока Мори не взвыл и не начал призывать проклятия на его голову. Он был «ах, глупая собака, это я открыл канал работы драгоценных камней» и был звонким смехом и быстрым бегом, когда улыбнувшееся ему солнце, снизошедший до него Бог погнался за ним, крича о жестоком убийстве. Он был «я хочу увидеть, как горит Портовая мафия» и был тем, кто сделал всё, чтобы сжечь угрозу Портовой мафии дотла. Он был «мы не узнаем, человек ли ты» и был «конечно, Чуя - человек, разве может быть иначе?». В конечном итоге, если верить улыбнувшемуся ему солнцу, снизошедшему до него Богу, Дазай Осаму был «просто зазнавшимся отродьем» и был «ты тоже всего лишь человек». А ещё Дазай Осаму был «ты никогда не найдёшь того, что ищешь», «ты никогда не заполнишь дыру в своей груди» и «если тебе всё равно, то...». Да, Дазай Осаму был всем этим, когда оказался на развилке своего пути. Он знал, о чём ему говорил перед своей смертью Ода Сакуноске. Он знал обо всём, потому что никто не был знаком с его демонами лучше, чем он сам. Дазай знал и понимал - от «Исповеди» не убежишь. Она всегда будет рядом с ним, всегда будет мешать ему жить, перекрывать кислород, давить тяжестью на плечи. Он знал; и всё равно совершил ошибку. Дазай Осаму стал «чёрный плащ, я сжёг его». Это занятная концепция: смотреть в прошлое и понимать, что принятые тобой «верные» решения оказались крупной ошибкой, самой большой ошибкой в жизни. Дазай не может сказать, что ему не нравилось работать в детективном агентстве. Он мог лениться, мог спихивать свою работу, мог спать в рабочие часы, а мог и вовсе не появляться там, шататься по городу. Это было хорошо, особенно в тёплое время года. Никакой лишней ответственности, никакой вечной занятости. Только Дазай Осаму и яркие краски вокруг. Так он думал, купаясь в новизне новой жизни, пока не осознал, что как бы красочно ни было снаружи, возвращается он в итоге к одному - к серой клетке однушки общежития с голыми стенами и тонким футоном в углу. Так он думал, пока не понял, что история со светом, «правильной» стороной и помощью людям - это не для него. Впрочем, проблема изначально была не в нём. Проблема была в Оде Сакуноске. Это тоже интересная концепция - перекладывать на кого-то свои ожидания, свои планы и мечты, которым не суждено было сбыться. Дазай не сразу понял это, а когда понял, долго смеялся; может быть, немного истерично. Ода всегда был особенным человеком. С их первой встречи Дазай не мог понять его, не мог прочесть, и это не исчезло со временем, никуда не делось. Он не понимал, что творилось в голове Оды Сакуноске, к чему тот стремился, чего хотел от жизни. Конечно в итоге - пусть и слишком поздно - Дазай узнал о его желании мирной жизни, о желании написать книгу, но - он так и не смог понять, почему Ода Сакуноске так и не претворил свои мечты в жизнь. Это было бы так просто. Достаточно было попросить Дазая о помощи, и он был бы свободен. Разве они не были друзьями? Разве друзья не помогают друг другу в беде? Когда-то Дазай привёл Оду в Порт, возвращая долг жизни защитой со стороны мафии. Когда буря улеглась, он мог поговорить с Мори о том, чтобы Ода покинул Порт так же тихо и незаметно, как присоединился к нему. Дазай никогда не поднимал этот вопрос сам, потому что попытки разгадать Оду развеивали его скуку. Но почему об этом никогда не говорил, не думал сам Ода? Дазай жалеет, что не может узнать ответ. Возвращение в реальность из-за сильной боли в лице - не что-то привычное для Дазая. Рефлекторно отшатнувшись, сморгнув пелену с глаз, он почти растерянно смотрит на оказавшегося куда ближе, чем был до этого, Чую. Запоздало приходит осознание - это был удар кулаком: сильный, точный, тяжёлый. Достаточный для того, чтоб заныла вся челюсть, чтобы лопнула кожа на нижней губе, и по подбородку заструилась кровь. Но Дазай и не думает подбираться, не думает отражать новую атаку, потому что понимает - её не последует. Да, Чуя ударил его, но он не выглядит злым или воинственным. Он просто смотрит на Дазая, тяжело и пронзительно, а после подносит к губам сигарету и делает затяжку, попутно опуская кулак и расслабляя сжатые пальцы. Он ничего не говорит, его дыхание не сбивается, в плечах нет напряжения, но Дазай хорошо его знает и может представить поднявшуюся где-то в глубине чужой грудной клетки волну бушующей ледяной злости. Это был всего лишь всплеск, вырвавшийся единственным ударом, но Дазай понимает и принимает - он заслужил. - Ты сможешь простить меня? - спрашивает он вместо того, чтобы усмехнуться, сказать что-то язвительное о силе удара или о самой ситуации или просто смолоть какую-нибудь чушь. Чуя не отвечает, только приподнимает бровь и стряхивает пепел с сигареты. Он продолжает смотреть. Его глаза матовые, покрытые наледью, «закрытые». Дазай не привык к такому Чуе - такого Чую он не знает. Для него Накахара Чуя с первой встречи был самой жизнью, её красками и шумом. Он был подвижным, энергичным, скорым на подъём, вспыльчивым и глуповатым. Не сразу Дазай узнал о заморочках с Арахабаки, учёными, похищением и незнанием банальных вещей из серии «что такое хлеб?». Да, Чуя был словно воинственный оленёнок на трясущихся ногах, которому нужно было ещё многое узнать о жизни. Когда же Дазай узнал правду, добравшись до документов профессора Н, не смог не удивиться той силе духа, что скрывалась в Чуе. Накахара Чуя был никем, потому что не знал самого себя. Он даже не знал, был ли он человеком или искусственной оболочкой. И при этом был человечнее всех, кого знал Дазай, и любил жизнь больше всех из тех, кого знал Дазай. Это не могло не вызывать уважение. - За что я должен тебя простить? - спрашивает Чуя через несколько минут напряжённой тишины, склоняя голову к плечу, щурясь из-за налетевшего ветра и делая новую затяжку. Больше не оленёнок, нет. Всё больше и больше походит на Мори. Всё больше и больше походит на Дазая. На Дазая, который «ты никогда не найдёшь того, что ищешь», «ты никогда не заполнишь дыру в своей груди» и «если тебе всё равно, то...», если верить словам Оды Сакуноске. На Дазая, который «чёрный плащ, я сжёг его», но - только на словах. Нет, не сжёг, потому что сработало какое-то чутьё, какой-то голос внутри нашептал, что делать этого не стоит. Дазай спрятал вручённый ему Мори чёрный плащ, как спрятал и своё истинное лицо под сотней, под тысячью масок, отрывать которые, вспоминая, было так больно, так чертовски больно. Потому что под масками Дазай Осаму был «ты такой смешной, Одасаку», «я не понимаю этого парня» и - так и невысказанное - «спасибо, что спас мне жизнь». Потому что под масками Дазай Осаму был тем, кто много раз оказывался на грани, и тем, кто был благодарен многим людям, которые его спасли. Не потому что Дазай Осаму ценил жизнь, но потому что Дазай Осаму никогда не хотел увидеть боль в одних конкретных прозрачно-голубых цвета его способности глазах. Не то чтобы он смог бы, будучи мёртвым, но... Он и сам не знает, когда это началось. Чуя просто появился в его жизни и занял там прочное место. И где бы Дазай ни был, чем бы ни занимался, с кем бы ни общался, он всегда думал о Чуе и только о нём. Когда пришёл Верлен, Дазай думал о Чуе. Когда израненный, он приполз в район, которого все избегали, чтобы выжить, и встретил Оду Сакуноске, который залечил его раны, он думал о Чуе. Когда он предлагал Оде вступить в мафию, он думал о Чуе. Когда явились «Мимик», он думал о Чуе. И после, всегда - Дазай Осаму думал только о Чуе. Об их общении, об их партнёрстве, об их связи, о том, как связаны сами их жизни. Он и не заметил, как стал жить с оглядкой на мнение Чуи, на его неуклюжую заботу, на его предпочтения, на его мысли и отношение к людям, к вещам, к делам, к разным мелочам. - Ты сохранил мою жизнь для него, Одасаку, - сказал Дазай, стоя перед совсем свежей могилой. - Забавно, правда? Ты просто сделал хорошее дело, но спас мою жизнь для него, пусть и не знал. Поэтому он и решил попробовать. Поэтому он решил уйти. Вдали от Чуи, на тот момент уехавшего по делам Порта и не показывающего носа в Йокогаме больше нескольких месяцев, он успел вспомнить свою жизнь до его появления и жизнь после его появления; успел вспомнить все чувства, которые начал испытывать с тех пор, как Чуя появился в его жизни, проанализировать их и вспомнить и понять чужие реакции. Чуя всегда был открытой книгой для всех вокруг, и Дазай заметил, конечно, он заметил, не мог не заметить, что Чуя тоже привязался к нему. Осознавать это было так странно, и отчего-то горели щёки, когда Дазай думал об этой странной связи, но она нравилась ему. Чуя нравился ему. И Дазай не хотел его ранить, не хотел причинить ему боль. А это обязательно бы произошло. Дазай просто знал это, чувствовал. Когда Чуи не было рядом, весь мир выцветал, и желание разодрать собственное тело, упиться болью, омыться кровью становилось нестерпимым. Если не оно, то нападала апатия, и Дазай мог сутками лежать в постели без движения, без еды и воды, без мыслей в голове, без осознания времени. Иногда «Исповедь» была настоящей сукой, похлеще вызывающего у Чуи мигрени Арахабаки, и Дазай знал, что в таком состоянии может сделать что угодно, и с ним в таком состоянии может случиться что угодно. И тогда он умрёт; умрёт и больше никогда не увидит улыбнувшегося ему однажды солнца. В настоящем, вспоминая те дни, Дазай не представляет, как смог бы справиться со всем этим, если бы рядом не было отвлекающего фактора в лице Оды, который сделал для него намного больше, чем кто-либо мог бы подумать; чем сам Ода понимал или знал. Поэтому Дазай и решил прислушаться к его словам, поэтому решил уйти. Вот только это было ошибкой, и ошибка эта дала о себе знать почти сразу. Да, это была новая жизнь, новые люди и новые впечатления, но правда в том, что даже если Дазай Осаму был «ты никогда не найдёшь того, что ищешь», «ты никогда не заполнишь дыру в своей груди» и «если тебе всё равно, то...», это не меняло того факта, что у него уже были решения всех этих проблем. Потому что «Исповедь» не была чем-то новым и не была болезнью, от которой можно избавиться. Да, Дазай никогда не нашёл бы того, чего искал - избавления от неё - но он сумел найти своё место. Оно было рядом с Мори Огаем. Оно было рядом с Накахарой Чуей. Оно было там, в штабе Портовой мафии, по правую сторону от кресла Босса. Да, он никогда не заполнил бы бездонную дыру в своей груди, но он нашёл человека, который мог заполнить эту дыру хотя бы частично, и это уже спасало Дазая и не раз. Да, ему было всё равно на жизнь и на смерть в целом, на правила, нормы и пустую мораль, на добродетель и на кровь на своих руках. Так... Зачем что-то менять? Дазай Осаму всегда был «тобой руководят эмоции, Чиби, а мной - разум». Так почему, почему он совершил такую глупую ошибку, выбрав в столь банально-простом раскладе тот, где больше минусов, чем плюсов? Да, Ода Сакуноске когда-то спас его жизнь, и Дазай решил отдать дань этому факту, решил исполнить предсмертное желание друга, попутно надеясь найти что-то новое для себя, какое-то средство, которое станет гарантом его жизни - но всё это были воздушные замки. И он знал об этом, понимал с самого начала, потому что никто и ничто никогда не смогло бы оказаться лучше Накахары Чуи, который одним своим присутствием рядом будто смывал с глаз Дазая извечно мешающую ему пелену. Да, он меньше рисковал своей жизнью в агентстве, его постоянно отвлекали и тормошили - одни вопли Куникиды чего стоили, как и дурацкие выходки, розыгрыши - но всё это было пустышкой. - Уходим, - сказал тогда Мори, поворачиваясь к Фукудзаве и остальным членам агентства спиной. И они пошли прочь, а Дазай смотрел на то, как извивается змеёй алый шарф на ветру, как развеваются полы пальто Чуи, и в его будто онемевшем разуме билась только одна мысль: «Прошло четыре года». Четыре года, а он не достиг ничего. Четыре года, и Мори сказал «уходим», но Дазаю больше не было места среди них. Четыре года - Дазай упустил их, гоняясь за призраком своей мечты. Четыре года, которые он мог провести рядом с Чуей - он упустил их, добровольно пустив по ветру. И его демоны тут же оскалили клыки, и «Исповедь» запела голосом бездны, и той ночью Дазай пил и резал бёдра в кровь, до боли, до выступивших на ресницах инстинктивных слёз, а внутри хрустел снег, и крошилась наледь, и слышался хохот вскинувших головы голодных демонов, ошейники на которых совсем поистрепались. Ещё чуть-чуть, ещё совсем чуть-чуть, и... - За что ты должен меня простить... - эхом повторяет Дазай, наблюдая за тем, как ветер уносит сизый дым; за тем, как выбившиеся из хвоста пряди рыжих волос шёлковыми завитками скользят по заострившимся скулам; за тем, как тускло блестят рыжие ресницы, когда Чуя медленно моргает, продолжая сверлить его нечитаемым взглядом. За что... Список причин бесконечен. За все издёвки. За все насмешки. За все обидные прозвища. За все подставы. За все интриги и манипуляции. За все взгляды свысока. За всё пренебрежение. За эгоизм. За лицемерие. За то, что в мелочной мести иногда деактивировал «Порчу» позднее, чем нужно. За то, что часто давил на больное. За то, что не ценил так, как должен был ценить. За то, что скрывал свои чувства. За то, что делал вид, будто не замечал очевидной взаимности. За то, что всё разрушил. За отсутствие объяснений, прощальной записки. За молчание в четыре года. За то, что подвёл улыбнувшееся однажды солнце и отмахнулся от снизошедшего Бога. За то, что пообещал когда-то, что это партнёрство, что «Двойной Чёрный» - навсегда. За то, что обманул. За слабость. За то, что совершил ошибку. За то, что оказался «недостаточно хорош». - Помнишь, как-то раз ты остался на церемонии посвящения у Коё-сан, потому что тебе всегда нравилось смотреть на её «цветник» в кимоно? Ты тогда уснул за столом, пуская слюни, а я совершенно случайно проходил мимо. Тогда я украл у тебя спящего твой первый поцелуй, - разводит руками Дазай и наигранно морщится. - И это было гадко, знаешь? Ты начал лизаться во сне, будто щенок. Фу. Вообще-то это не ложь, чистая правда, и извинения за украденный в шестнадцать - просто потому что - поцелуй тоже где-то там, в бесконечном списке, но Дазай знает - это не то, чего от него ждали. Знает он, и каких слов от него ждали, каких эмоций, каких взглядов и даже каких прикосновений - у них с Чуей когда-то был придуман собственный жест приветствия, потому что Дазай дико завидовал тому, что такой обнаружился у Чуи с Ширасэ. Однако он не чувствует, что это время и место для подобных откровений. Более того, пока что он не чувствует себя готовым к тому, чтобы поднять эту тему. Ему нужно ещё раз всё обдумать и найти правильные слова. Потому что он не хочет допустить очередную ошибку. Он хочет, чтобы его персональное солнце улыбнулось ему вновь. И что ж, Чуя улыбается; вскидывает брови, выдыхая дым носом, широко улыбается, а после смеётся - громко, от души, вполне искренне. А потом молниеносно бьёт ещё раз, на этот раз сильнее, и Дазай отшатывается, путается в своих ногах и лишь чудом удерживает равновесие и не падает на задницу. Новый удар пришёлся в нос. Губы и подбородок тут же заливает кровь, и Дазай уверен, что слышал хруст, и глаза Чуи, несмотря на смех, всё ещё матовые, покрытые наледью, «закрытые». Но перед тем как резко развернуться на каблуках и направиться прочь, он бросает короткое: - Уходим. И когда, вытирая нос и шипя от боли, Дазай догоняет его, чтобы идти бок о бок, их руки на мгновение соприкасаются, и Чуя - тот, кто задерживает этот контакт, прежде чем отпрянуть в сторону. А Дазай - тот, кто на этот раз улыбается. Потому что теперь он тоже может «уйти». Потому что Дазай Осаму когда-то был «чёрный плащ, я сжёг его», но - только на словах.

|End|