Бесконечные бессмысленные разговоры

Он был сломлен. В очередной раз, открывая перед ним дверь, я облегченно вздыхала: если он здесь, значит, не сдался, значит, продолжает бороться, значит, хотя сейчас ему и нужна помощь, он всё ещё верен себе. В глубине души я боялась, что однажды он может не прийти ко мне, не постучать в дверь, не бросить свою мокрую от дождя кожаную куртку в прихожей. Он приходил почти каждый день, много плакал, мало говорил. Мы сидели на полу, глядя на оклеенные синими обоями с облаками стены. Он молчал, изредка всхлипывая, и я ждала, когда он сам расскажет о том, что произошло. Случались дни, когда его эмоции брали над ним верх. Тогда он злился, кричал, размахивая руками, или много плакал. Хорошим было то, что он мог выразить свои чувства словами, и мне не приходилось гадать, насколько всё серьёзно в очередной раз. Но иногда он не утруждал себя разговорами: за вечер не произносил ни слова. Он был морально настолько опустошен, что терял всякую способность что-либо чувствовать. В такие минуты мне хотелось наброситься на него, накричать, ударить изо всех сил. Однако ему было и без этого очень плохо, и я, видя, как его знобит, приносила из спальни одеяло, клала его голову себе на колени и, перебирая пальцами волосы, не прерываясь, говорила о том, как безгранична вселенная, как в ней всё взаимосвязано и как чёрное соседствует с белым. Это были бесконечные бессмысленные разговоры, которые, кажется, немного отвлекали его. Он никогда не засыпал у меня в руках. Я мало что о нём знала. только то, что он музыкант и много времени проводит в студии, что немного увлекается живописью: он оставил у меня однажды свою акварель, чтобы иметь возможность «выражать, по его словам, свои мысли» у меня дома, хотя так никогда ничего и не нарисовал — ему постоянно говорят, какое он ничтожество и, вряд ли, чего-то добьётся. Это был день, когда ему вдруг полегчало. Он пришёл часа в четыре дня, на тот момент я едва успела вернуться из института и принять душ, так что встретила его на пороге с ещё влажными волосами. Он говорил медленно и тихо, иногда переходя на шёпот: — Знаешь… за последние полгода я дважды падал в обморок, — он усмехнулся и взял мою руку в свою, переплетя пальцы, — первый раз три месяца назад, когда на репетиции в студии у меня закружилась голова. А пару недель спустя прямо на улице. Это так смешно, — он неровно улыбнулся, — никогда не думал, что людям вокруг так наплевать на других, особенно на тех, кто действительно нуждается в помощи. Знаешь, что самое странное? Я пролежал на асфальте почти полчаса, пока какая-то девушка не помогла мне подняться. То, что он только что рассказал, было немыслимо, и я с трудом пыталась подобрать хоть какие-то слова. Он, не зная, что ещё добавить, перебирал мои пальцы. Из-за его ночных визитов у меня совсем не оставалось времени для сна, а когда он стал приходить ещё и днём, я окончательно забросила учебу. Будучи однажды в весьма сносном настроении, он, как ни странно, это заметил и спросил, почему я не занимаюсь, и весь тот вечер мы посвятили алгебре. Он лежал на полу, устроив голову у меня на коленях, перелистывая мои учебники, и скучал. Он был очень спокоен и безмятежен, и мне безумно хотелось остановить время, чтобы успеть запомнить его таким, запомнить в нём всё до мелочей, каждое мимолётное движение, каждый его вздох. Он был безграничен. Бесконечен, как вселенная. Никогда не знаешь, что ждет тебя на её просторах. С ним было то же самое: он был непредсказуем. Однако в то же время оставался слабым и измученным. Он с громким шумом отбросил надоевшую ему книгу и, перевернувшись на бок, сказал: — Я устал. «Я тоже». Я запустила руку в его волосы и, не отрываясь от задачника, спросила задумчиво: — Чего ты хочешь? — Я не знаю. А ты? «Тебя». Я вздохнула: — Я хочу чаю. — С молоком? — С молоком. — Тогда я тоже хочу чаю. «Я люблю тебя». То, что его сломали, совсем не означало, что у него не было чувств. То, что он задыхался по ночам, не означало, что он слабый. То, что он худел с космической скоростью, не означало, что он не любил свою жизнь.