Моя сорокалетняя крошка

Бертиль остановился возле двери, не решаясь войти. Что с ним такое… …Да ничего. Просто зима. И черное пальто с поднятым воротом, и черные кожаные перчатки, и лаково блестящие ботинки, и его медицинская практика, и похороны. С ним – его тридцать пять лет. И еще не забытый образ ушедшего в прошлом году отца. И совсем свежий – умиротворенный и сонный – профиль матери в ореоле темно-фиолетовых ирисов. Он достал ключи и отпер квартиру. Вошел. Медленно, будто во сне, разделся. Перчатки упали с трельяжа на пол, но он не заметил. Разулся, оставшись в черных носках. Пол был ледяным. Мужчина давно не был здесь, где-то с месяц, и вдруг остро вспомнил, что в детстве всегда мёрз. Бертиль заторможенно осмотрелся по сторонам. Его ноздри ощущали запах лекарств и болезни. Он двинулся к окну с облезшей, давно не беленой рамой, и с грохотом распахнул его навстречу колючему ветру и снежинкам. Хотелось выморозить неприятный след угасания и смерти. Родители отказывались от всякой его помощи, каким бы образом он ни пытался её предложить. Он так и не понял – почему. Мама называла его «их гордостью» и говорила, что его собственной семье нужна каждая крона. Она скрывала от него болезнь отца, а потом и свою. Потому и не впускала в квартиру весь последний месяц. А он даже успел подумать, что у неё появился новый мужчина, из-за чего и такая скрытность… Бертиль двинулся по темному коридору к своей комнате, толкнул дверь. Окно было занавешено. Вся обстановка сохранилась с его детства. Здесь он оставался ночевать, когда приезжал раньше в гости к родителям… Потом – только к матери… До её болезни. Она всё смеялась над ним: «Как же ты, сынок, такой высокий, умещаешься в своей детской кроватке?» Если бы она знала… Кровать. Бертиль встал на колени, не беспокоясь о том, что черные брюки с идеальными «стрелками» покрываются давней пылью. Крысиная норка. И гвоздик рядом. Бертиль надавил на него пальцем. Вдруг понял, что голоса нет, и даже заволновался – как теперь попасть туда, куда его так тянуло каждый день, каждую минуту его отстраненной от родного дома жизни. Вдруг шепот не подействует. – Вёртыш-вёртыш – перевёртыш, – просипел он и вмиг оказался стоящим у входа в нору, стремительно уменьшившись. Бертиль спустился по каменной лестнице, боясь увидеть пустую комнату или, чего доброго, старую крысу. Он страшился узнать, что его добрый друг ушёл, бросив своё жилище. В темноте он различил кровать, и едва горящий камин, огонь в котором лениво лизал единственный обломок спички. В кровати, вжавшись боком в стену, замерло, обхватив себя руками, худое большеглазое существо. Вот оно подняло голову, и взгляд его стал осмысленным. – Бертиль!.. – Ниссе выпрыгнул из постели и бросился навстречу гостю. Он крепко обнял друга, провел ладонями по гладко выбритому лицу и тихо, как заклинание повторил: – Бертиль… Он был, будто в старое платье, одет в длинную кукольную ночнушку светло-зеленого цвета с грубым кружевным воротом, потертую и застиранную. Бертиль осторожно, словно боялся, что Ниссе растает, положил ладони ему на пояс и скользнул ими чуть ниже, вслушиваясь в лихорадочный жар костлявого тела. Он с трудом сглотнул, думая о том, как давно был лишен всякой возможности обнять Ниссе, ощутить его. Увидеть этот восхитительный румянец. Ниссе опустил взгляд, пряча то, что всегда так восхищало Бертиля, и ткнулся лбом в его широкую грудь. – Я думал, ты больше никогда не придешь... ...Даже после их первой долгой разлуки не было так тревожно. Тогда двадцатилетний Бертиль готовился особенно тщательно, таскал в норку своего дорогого друга спички для обогрева, еду: сушеные фрукты и грибы, изюм, вяленое мясо – всё, что могло сохраниться долго. У него тряслись руки, а на Ниссе было стыдно поднять глаза. Но тот говорил мягко, смотрел ласково, утешал и гладил по плечу. Он говорил, что для них ничего не изменится, и, если Бертиль захочет его навестить, он, Ниссе, всегда будет ждать его в своей каморке. – Почему ты не хочешь поехать со мной, в наш новый дом... – Вот именно, Бертиль, это ваш новый дом. Твой и Астрид. И вашего будущего малыша. Я не хочу отвлекать тебя от них хоть на минуту. Не хочу, чтобы ты думал обо мне, когда они рядом и нуждаются в твоей заботе и внимании... – Я всё равно буду!.. – с болью в голосе прошептал тогда Бертиль и прижал к себе Ниссе, целуя бледнокожий лоб. – Как же мне показать тебе фотографии Ильзе, – Бертиль почесал макушку. – Держи её на некотором расстоянии, и я смогу рассмотреть, – сложив руки рупором, прокричал Крошка Нильс. А через минуту грустно улыбнулся. Бертиль вернул фото в портмоне и оставил его на столе, после чего нажал на гвоздь под кроватью, уменьшился и крепко обнял Ниссе. – Она красивая, похожа на тебя, – прошептал Нильс ему в самое ухо. А Бертиль, не отпуская его, сделал шаг вперед и еще шаг, словно бы они танцевали. Так было, пока край игрушечной белой кровати не подсек Ниссе под колени, и оба не повалились на простынь из сатинового лоскута. Бертиль приезжал в гости к родителям, иногда один, иногда всей семьей. Он старался выбраться почаще. Стыдно признаться, не к ним, а к Ниссе. Он готовил крошечные кусочки пирожных, ломтик сыра с благородной плесенью, мясные волокна, теплый хлебный мякиш и пару виноградин. Они с Ниссе встречались под кроватью, где рядом с норкой на бумажной тарелочке лежало всё великолепие. Ниссе смущался, а Бертиль обнимал его. Вместе они перетаскивали всё вниз, в уютную каморку и либо валялись на ковре перед камином, либо принимали ванну в чашке – как в детстве. Правда, чашку пришлось взять уже побольше. Бертиль рассказывал свои новости, а Ниссе слушал, положив голову ему на грудь и рассеянно гладя. Если же с Бертилем были жена и дочь, отлучиться от них было для него настоящим безумным приключением. Он поднимался с раскладушки, мельком смотрел на умиротворенные лица их, спящих рядом – в его детской кровати, и нырял под эту самую кровать, боясь, что они заметят, проснутся, остановят... И еще больше он боялся, что его отсутствие будет раскрыто. Он оставлял свои часы с фосфорной подсветкой у самого входа в норку, и они, будто многоглазое чудище, взирали на всё, что там происходило. Ниссе никогда не возражал, не спорил, не упрекал и неизменно радовался Бертилю. Так было, пока мать Бертиля не заболела и не закрыла перед ним, уже тридцатипятилетним мужчиной, дверь, не желая, чтобы сын видел её угасание. Бертиль мучился. Он не знал, смог ли Ниссе добыть себе хлебных крошек или спичку для растопки очага? Смог ли набрать в наперсток воды, чтобы умыться или попить? Он ничего о нем не знал. И вот теперь он снова сжимал своё самое дорогое сокровище. – Ниссе... – прошептал он и сам заключил любимое лицо в ладони, с тоской замечая новые морщины вокруг глаз и некогда смешливого рта. – Я теперь никуда не уйду. – Что? Что ты такое говоришь, Бертиль... Бертиль вжался лицом в изгиб тощего плеча, нащупал горячими пересохшими губами мочку уха. – Я буду всегда с тобой. Здесь. – Не понимаю... – простонал Ниссе. – Что ты задумал... Руки Бертиля обняли друга крепче, чувствуя, как острые ребра проступают из-под ночной рубашки. – Мы переедем жить сюда. Нужно будет провести небольшой ремонт, – Ниссе тут же напрягся, – но он не затронет твой дом, – поспешно успокоил его Бертиль. – И тогда я смогу каждую ночь засыпать рядом с тобой. – ...Это слишком жестоко по отношению к Астрид. – Она ни о чем не узнает. Ведь ложиться и вставать я буду с ней. Ниссе вздохнул, неуверенно качнул головой. – Что ж... Если ты что придумаешь... – Это точно, – довольно хмыкнул Бертиль. – А пока я принесу нам еды и дров. – И чашку для желе? "Наша детская ванная", – тепло подумал Бертиль, гладя Ниссе, и вспомнил нежный, чуть удивленный голос матери. «Что с твоими волосами? Почему они мокрые?». – Да, – ответил он со всем теплом, на какое было способно его горюющее сердце. – И её тоже.