Подслушанный разговор

Снега в Елизарово навалило столько, что расторопные холопы едва успевали расчистить ворота да дорогу к крыльцу, как метель заметала все сызнова. В доме было тепло, топились печи, и Федька, подросток уже, торчал у окна в самом верхнем тереме, откуда хорошо было видно дорогу, да только отмахивался от причитаний матушки: «Сквозняк там, Федюша, сейчас охватит! Не дай Бог застудишься!» Нынче день был для него радостный и волнительный: к батюшке в гости должны были приехать воеводы, воины, да товарищи боевые, с которыми он еще в Казанский поход ходил. То было не впервой, но сегодня радовало Федю вот что: отец дозволил ему вместе с вояками за столом посидеть, как взрослому. Федьку распирало от гордости, и он слонялся туда-сюда по терему в ожидании и предвкушении. Время от времени он улыбался счастливо, да поскорее прятал улыбку эту, делая лицо серьезное, подобающее взрослому уже мужу, которого за мужеский стол усаживают, а не дитяте. Матушка покрикивала на слуг, подготавливая все к приезду гостей, девки намывали полы, холопы выбивали ковры персидские на чистом снегу, да начищали золотую и серебряную посуду. Завернул Федя и на поварню: там стоял жар и пар, Акулина Степановна, вся красная, в сбившемся на бок повойнике, энергично месила тесто, а на большом противне стояли уже готовые, румяные горячие пирожки с вишней, яблоками, капустой, картошкой да с ливером. Прихватив парочку пирожков, Федька вернулся на свой пост у окна. *** Ждал Федя не зря: за вечерней трапезой батюшка посадил его подле себя, как младшего хозяина дома, и с гордостью отцовской всем рассказывал, как Федор науку ратную на диво быстро постигает. Служилые товарищи отца тоже на похвалы не скупились, все только и говорили, какой пригожий молодец у Данилыча вырос, да прочили ему славу военную не меньшую чем у батюшки. Самому Федьке же похвалы такие слушать было весьма приятно и лестно. Стол ломился от изысканных яств, поданных на дорогих блюдах, в свете свечей блестели золотые кувшины с винами, медами да запивками. Матушка, поклонившись, вплыла в горницу, в желтом, шитом крупными золотыми подсолнухами, сарафане, и богатом кокошнике, усаженном каменьями и жемчугом, да подала гостям мед в чарке, позволяя поцеловать себя в щеку, как того велел обычай. Приятно было Алексею Даниловичу друзьям показать свою жену-раскрасавицу, сынка — гордость отцовскую, да терем свой богатый. Потекла беседа неспешно, сперва о делах насущных, кто и чем живет, про жен, деток и хозяйство — то было Федьке слушать скучновато. А вот как начали робята свои подвиги былые вспоминать да истории военные рассказывать, тут Федька только рот распахнул — больно любил он про такое послушать. Между прочим и о планах государя на взятие Полоцка потолковали и батюшка обмолвился, что в том походе, может статься, уже и Федору придется участвовать. Сердце Федьки от счастья забилось часто-часто и он думал про себя: «Хоть бы! Хоть бы! Хоть бы!» Время уже перевалило за полночь, гости заметно захмелели и начались разговоры еще интереснее: пересказы былого и небывалого, приукрашенные хмельным воображением воспоминания о походах в бусурманские земли, о захватах золота, шелков, драгоценностей и прекрасных пленниц. Кто-то из воинов уже лежал, сопя пьяным сном под дорого украшенным столом с объедками былой роскоши. Федька, по юности своих лет, лишь слегка пригубивший вина, слушал все это с особым интересом. Медовуха развязывала язык на рассказы о сладкой любви пленниц. Алексей Данилыч, будто опомнившись, заметил Федьку, с горящими глазами слушавшего срамные рассказы. Приобнял за плечи сынка: — Ступай-ка спать, Феденька, поздно уже, да и больно молод ты покамест, такие разговоры слушать. В глаза многозначительно взглянул: не смей, мол, спорить да артачиться — не позорь меня пред товарищами. Кровь у Федьки прилила к щекам. Спать?! Первым порывом его было швырнуть чего-либо со стола с криком «Да не маленький я!», ибо даже отца дерзкий сынок слушался через раз. Вторым — уйти, да дверью грохнуть так, чтоб все поняли, что он не дитя уже! Однако Федька быстро сообразил, что есть в эту горницу еще один вход, с другой стороны, плотной бархатной шторой завешенный. Вот там-то он прекрасно и послушает все! Гордясь своей хитростью, он молча встал, как подобает послушному сыну, поклонился батюшке, приложив руку к сердцу, после всем гостям, выказывая уважение, и выскользнул за дверь, спеша ко второму входу, чтобы ничего не упустить. За спиной он слышал одобрительные разговоры, что вот-де какой Федор почтительный сын. Ему удалось незаметно, не встретив по пути никого из дворни, обойти горницу вокруг по галерее и засесть с другого конца за занавесью. Отсюда было видно в щелку всех гостей и слышно все было прекрасно. Федька весь обратился в слух. — Вот тоже была у меня, слухай, полонянка, — оглаживая довольно бороду молвил воевода Егудин. — Ох уж и горячая, плутовка. Сама тонкая, как куница али белка какая, метается, слышь, по шатру, меня, знать, боится, чуть не на стенки лезет. Щебечет что-то на своём, бусурманском, руками от меня закрывается. Не хочет, слышь! Чуть за кинжал не хватается. — Да все они так попервой, — ухмыльнулся косой воин, отпивая ещё медовухи из кубка. — Потом то и спесь проходит куда? — Да уж, как распробовала, так уж ей полюбилось, — согласился самодовольно Егудин. — Уж как она на мне скакала потом, ручонками за волосы на груди схватится, чуть не до синяков. От крика аж заходится, все ее тело в муках сладостных сотрясается, и ну там сжимает меня, внутрях. Воины довольно заржали. — По сей день вспоминаю. Жаль померла только быстро, лихоманкой скрутило, а то б и на Русь её привёз. С нашими бабами такого не будет. Наши-то бабенки все больше дородные, как тесто непутевое, месишь его месишь, а толку чуть. — Какой пекарь, такое тесто, видать, месилка-то не больно у тебя, Тимошка, — подмигнул, громко заржав, сидевший справа от него высоченный мужик с длинной черной бородой. Федька знал его хорошо, то был воевода Волков и в детстве Федька побаивался его, хотя добряк тот был необычайный и всегда одаривал мальчика сластями и гостинцами. — Да тама не только сухотки, — продолжил тему Еремей Прохоров. — Одна у меня была, на коне за ночь не объедешь, чресла белые да пухлые, в любовных делах и не сдвинется, бывало, только стонет, сладко-сладко. Слушал Федька эти охальные разговоры с интересом, но не поднималась от них почему-то внутри него сладострастная волна. Не разумел, что такого особенного-то в полонянках этих. Вспомнил, как летом в амбаре с девками у него было и только хмыкнул. Уж совсем, было, собрался Федька восвояси, как один из воинов, худощавый и крючконосый, завёл: — А вот был тоже такой случай… Был я в походе с князем Оболенским. И вот ночью вышел я по нужде, значит, мимо шатра княжего иду и слышу стоны такие. Уж, думаю, не супостаты ли проникли к воеводе? Грешным делом в щёлочку заглянул, а там… — Баба? — Да если бы. Я тоже думал, что баба, волосья-то как у бабы, и серёжки звенят. Но не баба то, братцы, от не баба! — Срамота! — перекрестился пожилой вояка. — Совсем там в Москве совесть потеряли. Последние времена наступают. Не обращая на него внимания, крючконосый продолжал рассказывать: — Сам пленник тонкий, но жилистый, и кожа будто светится в огне свечи, а князь, его, вишь, сзади берет, а тот стонет, стонет. И ничегошеньки на нем нет, кроме серег. — Говорят, это перед последними временами, — не унимался старик. От этого рассказа у Федьки дыхание сперло, губы пересохли и он чуть не выдал себя, встав на колени, и подползая ближе, чтоб лучше слышать. По животу его пробегали мурашки и он почувствовал знакомое уже напряжение ниже пояса. — Да помолчи ты, Михалыч, — махнул рукой Алексей Данилыч, — не знаешь будто, что татары не только девок, а и парней молодых в шатер тащат… у султана османского, сказывают, цельный гарем из юношей! Выбирают тех, что краше, они там у него и пляшут и поют… ну и… того-этого… — Таперича и до нас эта срамота докатилась, значит, — вздохнул Михалыч. — То еще еллинский обычай! — проговорил воевода Шапкин, который отличался ученостью и за то был всеми весьма уважаем. — У них то это дело не осуждалось, даже сказание есть о том, как Зевс, бог ихний языческий, прекрасного юношу Ганимеда похитил, орлом оборотившись… чтоб, значит, служил ему да ублажал. — Язычники богомерзкие! — стукнул кубком по столу Михалыч, — Содом и Гоморру не зря Господь изничтожил! Федька сидел ни жив ни мертв, кровь так стучала в ушах, что казалось, голова сейчас лопнет. «Так вот, значит, как оно бывает…». Он был и растерян от обрушившейся на него правды, и крайне возбужден. Ему срочно надо было сбросить это небывалое напряжение и возбуждение. Ничего не видя перед собой, не соображая, он отправился в свою опочивальню, стараясь не попасться никому на глаза, не стал будить Демьяна даже, сбросил на пол у кровати одежу и сапоги и в одной нижней рубахе юркнул под одеяло. Не видения дородных или, наоборот, худосочных и страстных пленниц будоражили его воображение. Образ юного наложника все никак не выходил у него из головы, терзая его небывалыми по смелости мечтами. И не на месте жестокого и властного воеводы он представлял себя. Ему страстно хотелось оказаться на месте того пленника, он представил, как сильный взрослый мужчина хватает его за обнажённые запястья, разворачивает спиной и шумно вбивается в его тело, целует грубо в шею, оставляя синяки. Звенят серьги и бусы, их тени на стене в свете свечи сливаются в одно. Федька не в силах сдержать стоны, внутри него все сжимается в сладостной неге и… пары движений хватает Басманову, чтобы кончить уже в реальности, содрогаясь все телом и судорожно выдохнув. Федьке стало страшно. То, что произошло, казалось ему одновременно совершенным и неправильным. Ведь надобно грезить так о девицах? Но как он не старался, образы разных девок и баб навевали лишь скуку. «Если я чего пожелал, — так думал про себя Федька, — то непременно так оно и будет. Иначе и быть не может! И ежели мне это радость да удовольствие доставляет, то что же тут может быть плохого? Матушка и батюшка всегда так и сказывали, верно?» Мысль эта Федьку совершенно успокоила, больше он об этом не терзался и покойно уснул. Правда, с тех пор фантазия о том, что он юный беспомощный пленник в сильных руках стала одной из самых его любимых.