Макароны с солью и щавелевый суп

Шлатт проснулся с утра от тяжелых, долбающих по ушам звуков откуда-то с нижнего этажа. Шух. Бум. Шух. Бум. Шух. Бум. Шух. БУМ. Тогда Шлатт проснулся окончательно. Утро едва торчало из-под одеяла, облака крошились на мутно-сером небе; но когда Шлатт просыпался, он обычно уже не мог заснуть. Злющий и шатающийся, он втащил себя в толстовку, растягивая её между руками, и вывалился на лестничную клетку. Шух. Бум. — Эй! — крикнул Шлатт (эхо повторило его выкрик несколько раз: «Эй, эй!»), — Какого хрена?! — Прости! — послышался голос внизу. И что-то было в этом голосе похожее на свежий воздух, или на воду в рекламе воды — что-то, что прижалось к Шлатту прохладной волной, и остудило его, и заставило его успокоиться. Искреннее сожаление, возможно? Или искренняя усталость. В своих замученных тапочках Шлатт пошлёпал вниз. Там был парень, на лестничной площадке. Он был высокий, с кудрями, тёмными от пота и прилипшими к его лбу: они завились так сильно, что их концы казались острыми. У него был тканевый чемодан на колёсиках, клетчатый и переполненный, катастрофически тяжелый даже на вид, и ладони в розовых полосках от тяжести. Он затаскивал чемодан на ступеньку, а потом останавливался выдохнуть. Все это создавало немереное количество шума. — Помощь нужна? — спросил Шлатт со своей площадки. — Да, пожалуйста. — простонал парень. Пока Шлатт тащил его чемодан наверх («на шестой»), парень изливал все свои волнения и тревоги в свободные уши. У него было кошмарное купе в поезде, где два оставшихся пассажира попеременно пели и дрались, и он пытался спать в промежутки драк, но нихрена не выспался, и у него болела голова и спина, потому что он не смог найти подушку, и он весь вспотел, и кажется забыл расчёску, и потом ему пришлось разбираться в гребанном московском метро, которое вообще невозможно понять нормальному человеку, и еще этот долбанный чемодан, который постоянно падает, и везде застревает, и эта ручка ещё — инструмент пыток, нахрена в ней вообще эти полоски? — и тогда Яндекс карты отказывались понимать, что такое «подъезд», и ему пришлось плутать и спрашивать у бабушек, и кажется, он не понравился бабушкам? И потом лифт отказывался ехать к нему, и это всё так ужасно, и у него вот-вот отвалится рука. — Насчёт лифта. — сказал Шлатт, улыбаясь (в своей искренности парень был чертовски смешной), — Кнопку надо подержать несколько секунд прежде, чем отпустить. — Так я пробовал! — тут же вскинулся парень, протягивая к Шлатту свои культяпки, — Оно не едет! Без какого-либо сомнения в своей правоте Шлатт поднялся на следующую лестничную площадку, подошёл к лифту и зажал кнопку. С характерным «тумком» лифт тут же двинулся к нему. Парень казался вконец разочарованным в этом вашем человеческом бытие. — Нет, ну это просто какой-то ужас. — заявил он. — С лифтами как с собаками. — заявил Шлатт поучительно, — Надо, чтобы он запомнил твою руку. Узнавал свой запах. — Я надеюсь никогда не вонять достаточно, чтобы лифт мог почувствовать мой запах. — признался парень, — Ну, чтобы не как сейчас. Шлатт придвинулся к нему и принюхался. Парень пах как купе, но только слегка. Ничего криминального. — Нормально ты пахнешь. — Да? — парень улыбнулся облегчённо, — Спасибо. Фух. Хотя бы что-то хорошее. — Как тебя зовут кстати? — поинтересовался Шлатт, залезая в лифт. — Вильям. — кивнул парень, заходя за ним следом, — Ты можешь звать меня «Вил». Или… любой другой формой моего имени. Палец Шлатта завис над кнопкой шестого этажа. — Пардон? — спросил он насмешливо. — Да, да, знаю. — закивал Вильям, — У меня очень странные родители. — Шлатт нажал на кнопку, и двери лифта, поскрипывая, закрылись, — В общем, во времена СССР половина моей семьи уехала за границу, и поэтому они решили назвать половину своих детей на английский манер. Чтобы… облегчить переезд. — А что со второй половиной? — поинтересовался Шлатт. — У меня есть сестра. Её зовут Лера. — Шлатт нахмурился, пытаясь сложить это в голове, но Вил только понимающе улыбнулся, — Видишь, я же говорю! Странная семейка. — Забавно, как твои родители уже заранее решили, кто из вас переедет. — Да, ну… да. — Вил кивнул, — А потом отдали мне квартиру в Москве, постоянное место жительства, чтобы я ну точно переехал. — Шлатт хмыкнул, — На самом деле нет, просто моя бабушка умерла. Шлатт не знал, как реагировать на такое признание, поэтому ограничился коротким: — Соболезную. — Не стоит. — Вил качнул головой, — Мы были не очень близки. Виделись только на праздниках. Но каким-то образом я оказался её любимым потомком. Теперь вот… живу. — С новосельем тебя! — Да, вот… да. — казалось, Вил сам до конца не был уверен, хочет ли он это справлять, хотя, возможно, он был просто усталый, — А тебя как зовут? — Фёдор. И только попробуй использовать другую форму моего имени. — произнёс Шлатт максимально угрожающе, но Вил почему-то рассмеялся, покачиваясь с ноги на ногу, — Лучше вообще называй меня Шлатт. — А Шлатт — это…? — Часть моей фамилии? — Шлатт загадочно улыбнулся, — Что-то немецкое? Мой ник в «Тюряга Онлайн»? Ты никогда не узнаешь. Двери открылись. Вил взялся за ручку своего чемодана. — Шлатт звучит здорово. — сказал он тепло, и загрохотал чемоданом по промежутку между полом и лифтом. После слишком затянувшихся «Тебе больше не нужна помощь? Точно-точно? Объяснить тебе карту метро? Я обычно не такой добрый, это твой последний шанс!» и «Нет, конечно нет, спасибо большое, я сам справлюсь» Шлатт был отправлен на свой этаж. Он никогда не был радушным соседом, и ему самому тяжело было поверить в то, что он сам, своим языком сказал «заходи, если что-то понадобится»; но почему-то он был рад, что сказал это Вилу. Почему-то идея помогать, объяснять и таскать Вилу казалась ему очень приятной. Шлатт провёл своё слишком рано начавшееся утро за тем, что погладил свою рубашку, и нормально позавтракал, и даже расчесался как следует; но весь день: и дома, и на работе, и в забитом до душноты вагоне метро с «Радиохэдом» в своих наушниках он был точно озарен ощущением того, что он и Вил наверняка ещё встретятся. Даже если мимолетно, на лестничной клетке и ограничатся коротким «привет» — это сделает его день. Шлатта очень воодушевляла идея иметь соседа, «привет!» от которого сделает его день. Он просто не представлял, что это произойдёт так скоро. Спустя ровно два дня Шлатт отвлёкся от своего компьютера посреди ночи (был вечер воскресенья, и он планировал предаваться геймингу минимум до четырёх утра) из-за звонка в дверь. Он потянулся и зевнул, прошаркал до двери под сонным взглядом жёлтого света из кухни, проверил глазок — не мусора, — и, наконец, отпер дверь. Вил стоял на его пороге с почти виноватым видом собаки, разодравшей пакет с чем-то очень прилипчивым и сыпучим. Его щёки и переносица горели румянцем, его зрачки были плывучими и огромными; он дышал тяжело и тяжело сглатывал мокрую слюну. Шлатт от него, такого, почти попятился. От Вила так разило жаром, что он мог бы показаться больным. Но он не выглядел больным. Он выглядел — и Шлатт бы не смог подобрать лучшего слова, — до чёртиков возбуждённым. — Привет. — сказал Вил на выдохе, и Шлатт сжал руку в кулак. Вил не заметил этого, — У вас есть соль? — Соль? — сказал Шлатт, нихуя не понимая. Вил кивнул. — Да. — сказал он, — Мне очень хочется макаронов с солью. Шлатт заставил себя сделать крепкий, выдержанный вдох. «Не думай.» — сказал он себе, — «Не думай вот вообще ни о чём. Ничего не представляй. Ни на что не надейся. Просто найди соль». — Окей. — сказал Шлатт, и открыл дверь перед Вилом, — Заходи. Вил осторожно вступил в Шлаттовские владения. С двумя людьми в его крошечной прихожей, которую и прихожей-то сложно было назвать, она стала казаться совсем невместительной. Жалкий прямоугольник входного коврика совсем потонул в огромном числе их ног. Жёлтый свет из кухни точно просунул к ним свою шею, нагнулся к Вильяму, принюхиваясь, выясняя, принимать или не принимать. Вил, в свою очередь, оглядывал его квартиру с немым очарованием, присущим всем людям, впервые попадающим в новые, чужие места. Шлатт вытер тапки о ковёр. «Соль. — напомнил он себе, — Соль. Соль.» Вильямовская нога была к нему близко. Вильямовская рука была к нему близко. Весь Вил был от него на расстоянии не больше вдоха. Шлатт попытался отшатнуться от него, но случайно прикоснулся к его руке. Вил коротко выдохнул. Его кожа казалась мягкой, почти шёлковой. В этот закуток, в котором они столпились, свет почти не проникал, и Шлатту казалось, что так много вещей он сможет оправдать «случайностью». Он сделал шаг от Вильяма, ещё один — на секунду свет ослепил его, но Шлатту показалось, что он вырвался из-под пелены очарования, преодолел соляную черту. Он снова мог дышать полной грудью. Собственная кожа казалась ему липкой. Он добрался до кухни, практически нашарил циллиндрик с солью на одной из полок, и задумчиво встряхнул его. Это напомнило ему о том, как в детстве он встряхивал такую же картонную трубку каллейдоскопа. Как будто он надеялся, что если он встряхнет ее достаточное количество раз, его зрение сфокусируется нормально, и вытянет его из этого странного состояния. Всё казалось ему пиздец каким нереальным. Как будто он заснул за компьютером, и это всё ему просто снилось. Влажная фантазия для одиноких долбоёбов. Впору было аниме-подушку покупать. Он обернулся. Вил всё ещё стоял в коридоре, полутёмном коридоре, и пялился на него с эмоцией, которую Шлатт не мог расшифровать. — Ты возьмёшь её или как? — произнёс Шлатт насмешливо, протягивая картонный цилиндр в его сторону. Кончики его пальцев казались онемевшими. Вил встретился с его взглядом своим. Он расцепил пальцы и сказал, всё ещё с этой почти жалобной, умоляющей виноватостью: — На самом деле, возможно, я немножко придумал… макароны с солью. Шлатту бы хотелось верить, что в этот момент он думал, но это, конечно, будет неправдой. Потому что в этот момент Шлатт поставил соль на тумбочку у двери, сделал два быстрых шага к Вилу и засосал его. Он бы хотел подобрать для этого слово покрасивее, но это то, как он это почувствовал: как притяжение, как желание втянуть его внутрь себя и проглотить его целиком. Губы Вила были обкусанные и мягкие, и скользкий, горячий язык, и Шлатт почти с нетерпением ждал, когда Вил оттолкнёт его, пока Вил только прижимался к нему ближе. В это мгновение Шлатт забыл как дышать: им пришлось прерваться, потому что от недостатка кислорода у него голова закружилась так, что он начал качаться. Вил не отодвинулся: повисший на нём, обнимающий его руками, он дышал Шлатту в губы и совсем по-кошачьи облизывался. В полутьме казалось, что в его глазах совсем не оставалось белков. — Боже. — выдохнул Вил, соскальзывая ладонями к резинке его штанов по груди и по животу, и Шлатт поцеловал его в щеку и в челюсть. Когда Шлатт прижался губами к его шее, дрожащей, как барабанная мембрана, под его глухими полустонами, Шлатт едва удержался от желания поставить на нём засос. Господи, как бы Шлатт хотел поставить на нём засос. Они провели следующие минуты в диком, несоображающем состоянии шатаясь по квартире Шлатта, отказываясь расцепляться, чтобы понять, куда Вила можно положить. Всё в квартире Шлатта, как выяснилось, было кошмарно хлипким: оно либо шаталось, либо пугающе скрипело, либо Шлатт вообще боялся рисковать такой важной в его жизни вещью, как стол. Он никогда не оборудовал свою квартиру местами, где можно кого-то — особенно такого большого, как Вил, — повалить и трахнуть, и сейчас, раздражаясь всё больше, он чертовски об этом жалел. В конечном итоге они остановились на самом новом предмете в квартире Шлатта: стиральной машинке, которую Шлатт отодвинул от стены голыми руками с первой попытки на чистой силе дикого стояка. Он припёр Вила к этой грёбанной стиральной машинке, зацеловывая его щеки, шею и руки, которые он ему то и дело подсовывал, и решил, что если стиральная машинка провалится под пол, значит, на то воля божья. Насрать. Поэтому он повалил Вила животом на стиральную машинку и вжался пахом в его задницу, вслушиваясь, как тот скулит. Вильям весь горячел под его руками: пояс, и бёдра, и голая шея, за которую Шлатт прижимал его к машинке, вслушиваясь в Вильямовский напряжённый «ах». Он опустился на колени и стянул с Вила его полосатые штанишки, а потом очень осторожно и очень мягко прикусил его ягодицу. Вил ахнул, натягиваясь в коленках. Шлатт прижался к нему языком: Вил был очень гладкий, колючий только в паре мест, и слабо, отчётливо пах пеной для бритья. Мысль о том, что Вил побрился для него, когда собирался к нему, до того как шёл к нему, подняла в груди Шлатта бурю горячего удовольствия, мокрыми пенными каплями стекающими к тянущему голоду в промежности. Вил ахнул и подался к нему так активно, что Шлатт всерьёз начал беспокоиться за цельность своего лицевого аппарата. — Аккуратнее, Вил, — пошутил он негромко, — не сломай мне нос. И Шлатт продолжил его вылизывать. Вил дышал так тяжело и ахал так открыто, что у Шлатта мурашки бегали по спине. Вил всё пытался пошутить про то, как ему жаль, что машинка сейчас не включена, но уплывал и не мог закончить шутку вслух. А потом его слова, и без того несвязные, сменились на громкие, жалобные полустоны, и Шлатт, не прекращая его вылизывать, обхватил его член рукой. Когда Вил пробормотал «спасибо», оборвавшееся на низкий тяжёлый стон, Шлатт подумал, что он и сам вот-вот начнёт тереться об машинку. Он постарался отогнать мысли о собственном возбуждении и сосредоточиться на Виле; Виле, который едва-едва толкался к нему, явно помня комментарий про сломанный нос; Вил, который неуклюже задрал правую ногу и упёрся мыском Шлатту в бедро; Вил, который хватался руками за край машинки, и от полноты ощущений чуть ли не скулил. Шлатт спросил его «Хорошо?», и Вил — «Да, да» — неуклюже притянул его к себе за спину одной ногой. Шлатт довёл его до оргазма, — Вил чуть не пнул его, когда кончал, вскрикивая и выгибаясь, — а потом встал, вымыл руки, прополоскал рот, поцеловал его напоследок куда-то на пояснице и заботливо натянул на него обратно штаны. Вил неуклюже слез с машинки. — Меня ещё никто никогда так не трогал. — сознался он смущённо, с хрипотцой между слогов, — Спасибо. — Пожалуйста. — кивнул Шлатт, — Мне понравилось. — В плане… у меня был секс, довольно много. Но реже что-то делали… знаешь, для меня. Я много чего делал. — Понял, понял. — рассмеялся Шлатт, — Я и я не пытался выставить тебя девственником. Шлатту казалось, что в плане гейства он уже увидел всё, что можно, когда в свои пятнадцать-шестнадцать лет являлся активным участником сообществ под названием «ЛГБТ знакомства для подростков Москва», которые постоянно банили и постоянно возрождали, с практически минимальной регулировкой анкет и фото при анкетах, и, как Шлатт подозревал уже в более зрелом возрасте, тем еще рассадником для педофилов. Шлатт также подозревал, что, возможно, «испытать всё что мог и пресытиться сексом» в семнадцать лет как-то хуёво повлияло на его психику; но такие вещи над было распаковывать в кабинете у психотерапевта, а это Шлатт сделает когда-нибудь потом. Вильям проспал всю ночь на его явно не рассчитанной на двоих кровати, навалившись на Шлатта почти что полностью. Шлатт, главный любитель тяжёлых одеял, но при этом каждый раз откладывающий покупку на «потом», блаженствовал; это был его лучший сон за последние несколько лет. Но, к сожалению, это значило, что просыпаться с утра было еще более мучительно, чем обычно. «Снимать с себя спящего кота», ага, ну конечно; вы когда-нибудь пробовали снимать с себя спящего человека? Но Шлатту, конечно, надо было ехать на работу. Обливаясь кровью внутри, он разбудил Вила, уточнил, не надо ли ему сегодня вставать («не»), нет ли у него аллергии на котов («м-м»), примерно объяснил, где что лежит, и оставил его спать. Идея выгонять Вила даже не приходила ему в голову; а пока он ехал в метро, голова у него вообще была такая пустая и такая свободная, что он не мог вслушиваться даже в собственную музыку. Он казался сам себе тёплым; ему казалось, что какая-то часть Вила на этом пути осталась с ним и обнимала его. Веником звали его кота, которого он получил от дальних знакомых под предлогом «у друзей кошка родила, раздаем котят»; он был серым, торчал во все стороны, как ежонок, беспрестанно принюхивался и чихал. Шлатт из-за этого сначала очень беспокоился; но, как выяснилось, это был просто звук, который его котенок любил издавать. Шлатт тогда назвал его Веником за феноменальную способность собирать на себя пыль и грязь; кот вырос, имечко осталось, хотя сейчас уже не совсем понятно было, откуда у статного лощёного животного, чей чих теперь звучал больше как королевское «арчхи», такой несуразный никнейм. Но, конечно, переименовывать кота было уже поздно, и Шлатт принял то, что это смешно. Когда Шлатт вернулся домой, Вила в его квартире уже не было. Что было… логично, чего он ещё ожидал — и волна тяжёлой неприятной грусти, нахлынувшая на Шлатта от вида пустой квартиры, оставляющая песок ему между дёснами и губами, была просто от неожиданности. Он не мог скучать по человеку, которого он не знал. Он не мог расстраиваться из-за того, что у Вила скорее всего была работа, дела, да и в целом — что у него были занятия лучше, чем сидеть до вечера в чужой квартире. Шлатт вот тоже бы ушёл. Шлатт вздохнул, дал себе твёрдое обещание вот совсем-совсем о Виле не думать, коротко вздохнул и пошёл на кухню тискать Веника, которого он, так получилось, с Вилом так и не познакомил. Вил появился у него на пороге спустя ещё несколько дней. Днём — шок, конечно, и Шлатт тоже этому удивился бы, и посмеялся бы, если бы был уверен, что он и Вил были близки достаточно, чтобы разделять такую близкую шутку. Было воскресенье, на улице стоял поздний апрель, и Шлатт выспался — не так, конечно, как он выспался в ту ночь. Вильям казался собранным и трезвым. В нём больше не было этой виноватой распахнутости, — прости меня за то, что я такой обворожительный, — как медовой сердцевинки какого-то диковинного цветка. Он просто казался неловким. — Привет. — выпалил он, — Я пришёл извиниться. И, как и в прошлый раз, Шлатт открыл перед ним дверь. На этот раз везде было светло: и на лестничной клетке, и в квартире, и на кухне. На этот раз они бы не топтались на коврике. Но Вил заходить не стал. — Мы начали знакомство не с той ноги. — сказал он нервно и смято, но явно уверенно. Шлатт бы не удивился, если бы узнал, что Вил это репетировал, — Я был… не в себе, и вёл себя неадекватно, и только меня можно за это винить. Я хотел купить тебе цветы, но решил, что это была бы плохая идея. — Очень плохая идея. — Шлатт кивнул. — Да. Но послушай! — сказал Вил взволнованно, — Я много думал… над этим. И я знаю, что я могу тебе предложить. После этого Вил заглянул Шлатту прямо в глаза, в самую его душу, и изрек два слова, которые мечтал услышать каждый мужчина. — По пивку? Шлатт расцвёл в улыбке. — Конечно. — кивнул он, — По пивку. Поэтому они приобрели светлое нефильтрованное в удивительно хорошем подвальном ларьке, который Вил успел найти в районе (рядом с магазином рыболовных снастей и балетных принадлежностей, что для пивной всегда хороший знак), а потом пили его на тёплой от солнца скамейке в парке, передавая бутылку из рук в руки, и кидали семечки голубям, потому что у Шлатта всегда были семечки в карманах. А потом к Вилу в квартиру постучался уже Шлатт (и нашёл в себе силы не сделать этого посреди ночи, хотя, конечно, было бы смешно), и как-то после этого они просто не переставали видеться. Шлатту повезло узнать, что из Вила получался не только охуенный любовник, но ещё и охуенный друг. Чаще всего ему не хватало времени удивляться с Вила, но иногда, особенно когда они замолкали, и просто сидели в комфортной тишине, Шлатт не мог не задаваться вопросом: каким образом человек, который тебя хочет, ещё и настолько умный и смешной? Это, типа, шанс один на миллион. Так вообще никому не везёт. Кроме Шлатта, похоже. Поэтому когда на подступах к лету Вил предлагает ему съездить на дачу, Шлатт соглашается тут же. Взять отпуск? Говори когда. И уточни, пожалуйста, что нам везти из еды. И переспрашивай, пока твоя мама не сдастся со своими «у нас всё есть» и не назовёт наконец список. Как любитель шашлыков, солнца и стульев, которые оставляют на твоей жопе след сеточкой, Шлатт обожал дачи. И кроме того, он жаждал посмотреть в глаза людям, которые называют своего сына Вильямом, а потом рожают его в Нижний Новгород. Поэтому Шлатт и Вил торжественно проводят отбор своей самой старой и стёртой одежды, которую не жалко (если ты едешь на дачу, ты должен быть готов к зеленой траве, красным жукам, сметанным соусам, соусам барбекю и речной тине), и залезают в машину, и открывают окна, и играют в слова, пока пыльные забитые дороги на выезде из города сменяются на широкую трасу, а потом — на более узкие и кривые дорожки дачного посёлка, на которых машина переваливается сбоку набок, и высокая трава стегает по зеркалам. Как только они тормозят, сминая шинами клевер и маргаритки, Вил тут же вылезает из машины, скидывает кроссовки и босиком несётся кого-то там обнимать. Шлатт, неловкий, всё ещё по-городскому в рубашке и джинсах, чертовски нервничающий из-за первого впечатления, начинает выгружать сумки. Шлатт единодушно всем очень нравится. Он перепожимает руки всей родне Вила, на полпути сажает к себе на плечи какого-то ребёнка (тот отказывается слезать), и обменивается «много про тебя слышал» с Лерой, которая посылает ему крайне многозначительный взгляд. Помимо них с Вилом, в двух домиках и бане обитают: мать и отец Вила, Лера со своим женихом, и ещё одна пара из бородатого парня и очень усталой женщины, которые как-то к ним кровно относится, но у Шлатта вылетает из головы, как именно; вместе с их сворой бесчисленных детей. Детей может быть как три, так и двадцать, Шлатт не может ручаться. После того, чтобы сказать Шлатту раздеваться (Шлатт вежливо отказывается), Вил прилипает к грядкам: он жует зелень, предположительно, салат, обрывая листочки с земли и засовывая их в рот. Шлатт пару минут внимательно смотрит на то, как Вил пожирает траву, а потом говорит: — Мне кажется, ты в прошлой жизни был барашком. — Попробуй! — жует Вил, — Это очень вкусно. Шлатт, разумеется, отказывается. — Я мужчина, и я люблю мясо. — с гордостью поясняет он. — Ещё наешься. — отмахивается Вил, нагибаясь обратно. Шлатт наблюдает за его нагибаниями с большим интересом. — Эй, Вил. — зовёт он, — А ты знаешь, как правильно: щАвель или щавЕль? — Не знаю. — пожимает плечами Вил, — ЩавЕль? — Нет. — А как? — Оба варианта правильные. Вил надувается. — Да ну тебя! Шлатт начинает улыбаться: он оглядывается, не вышел ли кто из дома, а потом быстро трётся носом о его щёку: недовольные морщинки на Виле разглаживаются на глазах. На секунду Шлатт прижимается к нему губами; и пускай Шлатт, конечно, не стал есть траву, но вот щавелевый поцелуй — травянистый, бодрящий, с кислинкой, — оказывается намного лучше, чем встречающиеся в любовных романах и аниме конфетки с печеньками. Как только Шлатт переодевается и являет себя из дома в майке и шортах, он точно проходит какой-то ритуал инициации, потому что рядом тут же материализовывается мама Вила и поручает ему, Шлатту, «завтра косить газон». Что, как всем известно, древний обряд, заложенный ещё предками, по доказательству своей силы и мужественности. Почти как таскать стулья в школе, только для взрослых. Поэтому Шлатт лезет в пыльный каменный гараж разбираться в устройстве здешней газонокосилки, а Вил помогает ему своими мутными воспоминаниями что «вроде оно здесь включалось», полным отсутствием практических знаний, и тем, что ржёт, когда Шлатт начинает беситься. Около суток спустя щавелевая диллема оказывается забыта, потому что Вил находит себе новый повод для внутреннего конфликта. Совершенно случайно — и на каком-то совершенно диком, первобытном уровне, Вил пробуждает в себе очередной идиотский фетиш. Просто однажды он видит, как после обеда, Шлатт, развалившись на сетчатом кресле под солнышком, тяжело выдыхает и расстегивает пуговицу на джинсах. И всё, мгновенный стояк. До болезненности, до того, что он почти стонет. Мыслей никаких, голова пустая, слюну приходится вытирать рукой. Почему он должен до такого дикого состояния возбуждаться от своего… парня, от кого-то, с кем он уже трахался, ну почему, почему? — Ну ладно, — предлагает Шлатт, оглядывая Вила спокойно и понимающе, — щас пятнадцать минут посидим и пойдем поебемся. Это совершенно по-идиотски. Прямолинейность не горячая. Бытовуха губит страсть в семьях. Это не должно настолько сильно его возбуждать. — Это какой-то пиздец. — Вил рассматривает его замутненным похотью взглядом, подперев щеку кулаком, — Что с тобой не так. Почему ты такой горячий. Какая часть тебя… работает на меня так. Шлатт пожимает плечами. — А, — говорит он спокойно, — я просто жирный. Взгляд Вила кристаллизуется. — На секундочку, — цедит он, и Шлатт в притворной панике закрывается руками. — Понял, понял, пожалуйста, не бей меня! — ржет он. Изначально они выбирают удовлетворять свой голод другого сорта — голод друг другом, — занимаясь сексом по ночам; но они быстро понимают, какая это плохая идея, с первой же ночи. Ты никогда не замечаешь, насколько тихо по ночам в переполненном людьми доме, и что пружинная кровать всегда будет скрипеть, как бы осторожны вы ни были, и что нельзя совсем не издавать никаких звуков, если вам хорошо. Наутро они ловили на себе парочку внимательных взглядов, а потом Лера отвела их обоих в сторону и устроила им «серьёзный разговор». После этого они трахались днём. Когда на улице слишком жарко, раскаленной паутинкой висит полуденное марево, и двигаться совсем невозможно, они забиваются в комнату, куда они притащили шумный вентилятор и кинули на пол одеяло, и предаются друг другу, пока не выдохнутся. Они предаются тому, чтобы Шлатт прижимал Вила к земле, и растягивал его пальцами, и расцеловывал его ключицы до матово-розового цвета. Шорты у Вильяма — легкие, тканевые, и очень, очень растяжимые в поясе. Ночи они тратят на то, чтобы спать. Они забираются спать под тяжеленное пуховое одеяло, поднять и встряхнуть которое — уже целая тренировка; которое днём кажется слишком тёплым, но прохладным вечером, когда темнота звонкая, как стекло, и воздух влажный, и на улице мошки, кажется совсем как раз. Само одеяло какого-то дикого неоново-розового цвета, который сестра Вила зовёт фуксией, но обернуто в невинную и цивильную наволочку с маленькими синими цветочками и вырезом-ромбом посередине. От одеяла всегда немного пахнет пылью, но каким-то образом это всегда приятный запах. На вторую ночь Вил и Шлатт почти ссорятся, когда Вил пытается доказать ему, что не может спать, потому что под ним пружина, которая невыносимо упирается ему в бок, и у него на боку точно синяк — и что, что его не видно! Они меняются местами, конечно, но Шлатт не упускает шанса поддеть Вила тем, что он-то как раз ничего не чувствует. — У тебя, Вил, просто нет мяса на костях, которое бы защитило тебя от пружины. — заявляет Шлатт, любовно похлопывая себя по животу, пока Вил закатывает глаза. — Да ну тебя. — бормочет Вил, пряча внезапно порозовевшее лицо в подушках, а потом хватает ладонь Шлатта и засовывает ее себе под резинку пижамных шорт. Вил совершенно категорически отказывается спать в чём-то обнаженнее пижамного комплекта, под предлогом «но тут же дети»; и хотя да, Шлатту пришлось признать, что дети действительно просачиваются везде, и вполне могли просочиться в том числе их комнату, он не представляет, какую травму ребенку нанесло бы увидеть голый мужской сосок. Но Шлатт, в целом, готов на всё, лишь бы его лапушке спалось спокойно. Однажды их комнату с вентилятором занимает какой-то ребенок, которому вот очень надо позаниматься уроками; поэтому вместо привычного одеяла Вила трахают на ковре, который должен был быть на стене, но оказался каким-то образом на полу. Когда они наконец отваливаются друг от друга, взмокшие от пота, матерящие отсутствие вентилятора и едва дышащие от жары, от старого ковра на нежных коленках Вила остаются розовые содранные следы. — Это был самый болезненный опыт в моей жизни. — жалуется Вил после, когда Шлатт мажет ему коленки Бепантеном и целует его чуть выше и чуть ниже коленки, чтобы не болело, — Сразу после выдранного зуба в третьем классе. Дверью. Шлатт решает проявить такт и приберечь вопрос «так че ж ты не остановился, животное» когда-нибудь на потом. Но «потом» Вил ходит с ободранными коленями, которые не прикрывают его шорты, буквально кричащими о том, что с ним делали, и Шлатту приходится смотреть на него сквозь пальцы, чтобы не перегреться и не вскипеть. Шлатт, конечно, намажет их и поцелует, сколько угодно; но потом он закинет их ему за голову и выебет, потому что глядя на это, настоящему мужчине с газонокосилкой просто физически невозможно терпеть. В день, когда они готовят шашлыки, Шлатт ходит в приподнятом настроении с самого утра. Он действительно спит в тихий час (в отличие от остальных их совместных тихих часов), а потом весь вечер возится с мангалом, счастливый, как ребёнок, которому подарили лего. Вил, разумеется, составляет ему компанию, хотя и не так сильно горит — ха! — ворошить угли палкой или подбрасывать дрова. Силуэт костра убаюкивает, передние стороны бёдер пощипывает от тепла. Шлатт, сосредоточенный и расслабленный, с тёмными глазами, смотрит вникуда. Они ведут неторопливый разговор, который ни один из них не запоминает. На короткое время их одежда кажется влажной. Несколько детей на время подходят к мангалу, но потом убегают, заскучав. Вил и Шлатт снова остаются одни. Вилу первому достается попробовать «на прожарку» по кусочку шашлыка, и сосисок, и других сосисок, и сосисок в улитках, и даже курицы — всего, что у них есть, отрезанного прямо на решётке, и съеденного, наперекор всем суевериям, прямо с ножа. Они складывают мясо в кастрюлю и в салатную миску с крышкой, тут же запотевающую от жара и вкусного запаха. По прибытии ответственных за мангал с их бесценной ношей все, разумеется, тут же сбегаются к столу. Почти к концу их царского пиршества, состоящего из шашлыка, и вареной картошки, и брусничного соуса, и чесночного соуса, и салата, и скользких соленых грибочков, и соленых огурцов, Вил тянется к пуговице Шлатта влажными от волнения и скользкими от недотёртого жира руками и расстегивает пуговицу ему сам. На лице у Шлатта, в одной руке у которого — наполовину обгрызенное куриное крыло, читается неподдельно смертельный ужас.