О розах и навозе

                   Ибо я Господь, Бог твой; Держу тебя за правую руку твою,                         говорю тебе: «Не бойся, Я помогаю тебе».                                           Исаии 41:13 Верховенский, несмотря на не сходящую с лица гаденькую улыбку, был зол почти всегда. Он злился, когда ему приходилось льстить, злился, когда льстили ему. Злился, когда то, чего он так желал, никак не получалось или когда что-то несбыточное само шло ему в руки — так терялся вкус. Детская чувствительность превратилась во взрослую нервозность, которая мешала, но он умел успешно бороться со своим недугом. Пусть иногда истинное лицо его и проступало, но то были лишь мгновения. Только один человек вызывал в нем такую бурю, которую нельзя ни унять, ни прикрыть. — Вы, кажется, приходили меня просить? — напомнил Николай Всеволодович. Уже несколько минут в комнате, которую снимал Ставрогин в Петербурге после своего «бегства», висела тяжелая удушливая тишина. Пётр Степанович ворвался сюда как всегда без стука менее четверти часа назад и тут же, не поздоровавшись, начал сыпать бисером несвязанные речи о каком-то долге по общему делу, о нерушимости клятв, (пусть даже сам он и часто бывал первым их нарушителем), о дерзости «людишек» и все в таком духе. Он потратил немало усилий, чтобы разыскать Ставрогина, разнюхивал по всей столице, чем подставлял себя же под удар и теперь надеялся получить четкие и положительные ответы. Он еще упоминал о каком-то письме или документе. Это упоминание просто обязано было повлиять на Ставрогина беспрекословно, по собственным расчетам Верховенского, но эффекта в сущности никакого не возымело. Николай Всеволодович как сидел, глядя не мигающим взглядом прямо на Верховенского, но все же куда-то мимо, так и остался недвижим. Ни один мускул, ни одна черточка не дрогнула в безразличном лице. Разве что прядь густых черный волос соскользнула на лоб, обрамляя строгое правильное лицо. Прямо как у восковой фигуры, безмолвно глядящей вперед и ничего не видящей. Это взбесило Верховенского до трясучки, он был практически в нервном припадке. Скрипя зубами, он остановился на одном месте, мысленно пригвоздив ноги к полу, чтоб не двинуться вперед, прямо на Ставрогина, с кулаками. Это было бы непозволительно и глупо в данной ситуации, он это понимал. К тому же не было у него привычки вступать в заведомо проигрышное сражение без козырей, а револьвер, который всегда был при нем, он прихватить забыл. Его тяжесть успокаивала как нежное прикосновение, но именно в этот вечер, почему-то показалась лишней. Только сейчас Верховенский понял, как сглупил. — Просить? — прошипел он сквозь зубы. Ему тяжело дался этот вопрос. Он будто вынимал каждую букву голыми руками из раскаленных углей. Но он сделал вдох, затем выдох и насильно заставил себя успокоиться. Его лицо искривилось на секунду, а затем разгладилось. Он принял вид самый что ни на есть снисходительный. Хотя внимательный наблюдатель все еще мог заметить мучительную морщинку меж бровей, которая не успела полностью исчезнуть. — Ну что вы, вовсе не просить, милый Николай Всеволодович! — нараспев произнес Верховенский. — Время на просьбы исчерпано, теперь уж надо требовать. Последнее он добавил зловещим шепотом, но все с той же улыбкой. — Я у вас ничего не брал, чтоб вы теперь могли требовать. — Не брали, это верно, однако есть у меня вещица, что заставит вас как миленького со мной бежать. Увидите! — промурлыкал Верховенский и сделал шаг в сторону кресла, на котором сидел Николай Всеволодович. — Не приснилось ли вам часом? Кошмары не мучают? — Мистиком заделались? Во сне приснилось и наяву материализовалось? Так, полагаете? Верховенского передернуло от нарисовавшейся на лице Ставрогина улыбки, но он вновь себя сдержал и просто отзеркалил надменное выражение лица напротив. Он картинно отогнул край пиджака, сунул под него руку и вытащил оттуда конверт. Ставрогин вцепился в него глазами, осознанность вернулась к нему. Было видно, что он узнал предмет и его назначение. Верховенский торжествовал недолго, ровно до момента, пока его ушей не достиг рваный громкий смех, как раскаты грома по весне. — Петр Степанович, не уж то хотите на меня петлю накинуть, да потуже затянуть, чтоб не болталась? — А вам, как погляжу, того и надо? — не скрывая раздражения ухмыльнулся Верховенский. Лицо Ставрогина снова сделалось отсутствующим. Он даже отвел взгляд в угол делая вид, что там, в пустом углу, действия разворачиваются куда интереснее. Верховенский меж тем открыл конверт, вытащил четыре исписанных мелко листа, развернул их и бегло, с ухмылочкой, пробежался по тексту. Было видно какое удовольствие ему доставляет каждое словечко. То была его последняя надежда, козырь в рукаве, который он берег только для личного своего успокоения и считал большой глупостью и бесталанностью когда-нибудь им воспользоваться. Не смотря на все прочее в нем жило понимание, что не таков Николай Ставрогин, но рискнуть стоило бы. Он окончил чтение, шагнул вперед и протянул бумаги Николаю. Тот не отрывая глаз от интересного угла взял их и только потом опустил взгляд на текст. Он изучал его долго и внимательно. — И что? — наконец спросил Ставрогин вручая листы назад. — Опубликую-с. — сладко пропел Верховенский. — Я думал утерял, а они у вас… Рано, конечно, — задумчиво сказал Ставрогин, — а впрочем не важно, только катитесь к черту. Петр шикнул и занес было руку вперед, прям над головой Ставрогина, но вовремя остановился и сжав ладонь в кулак поднес руку ко рту и прикусил сустав указательного пальца. До боли, нарочно, чтоб отрезвиться. Его самого поражала собственная несдержанность в компании Ставрогина. Пётр Федорович принялся шагать по комнате бубня себе что-то под нос, а Ставрогин следил за ним не отрывая своего стеклянного взгляда. Пару минут он молчал и наконец собравшись решил заговорить. — Вы хотите сказать, милый Николай Всеволодович, что вам в сущности плевать, узнает ли кто-то о ваших причудливых, если так можно выразится, похождениях? Об обществе безобразных сладострастников, к которому вы имели честь принадлежать и как безумный себялюбивый барчонок конспектировали каждый свой шаг. Написано, кстати, недурно, хоть и требует редактуры. Такое даже можно было бы размножить и распространять среди церковных послушниц, им наверняка захотелось бы с этими листочками уединиться даже от их любимого Бога. — Вы первый же и знаете, что плевать, иначе этого предмета у вас в руках бы не оказалось. — не моргнув глазом прервал его Николай. Ему до ужаса рябило в глазах от суетливости Верховенского. Он чувствовал как с каждым его шагом, с каждым движением закипает внутри. Слова, что вылетали из поганого рта не так раздражали, как топот лакированных ботинок по полу и дрожащая фигура. — Вы никто, чтоб перед вами отчитываться и шантаж ваш ничего не стоит, но я скажу! — Ставрогин встал с места и шагнул к Верховенскому. Он схватил его за плечи и тряхнул. Не сильно, просто чтоб остановить, но тот почему-то испугался так, что даже захлебнулся словами, которые готовились сорваться с его губ. — Пришли бы вы ко мне с таким до, то я бы может и задумался на вас счет, но сейчас. Это вы уж ошиблись… — он сжал плечи Верховенского до хруста, но не с целью сделать больно, а как бы задумавшись о чем-то. — Никогда мне не было дела до общества, я ответственность несу перед собой. Публикуйте, болтаете, может мне того и надо? Только вот вы главного не знаете, главное, оно только мое и таковым останется, его сам расскажу! Ставрогин почувствовал, что проболтался и ему вдруг стало мучительно. На его лице появилась ужасающая гримаса, которая бывает у без пяти минут мертвеца на смертном одре. Он оттолкнул от себя Верховенского и снова метнулся к своему креслу. Со всего маху рухнул в него и сжал лицо ладонями, словно пытался закрыть уши от какого-то надоедливого звука. Его плечи затряслись как от рыданий. — Так вот оно что, Николай Всеволодович! — к Верховенскому наконец в полной мере вернулся его заискивающий тон. — Вы и правда мучаетесь… Я то давеча думал, что от собственной наивности страдаете, а у вас тайна есть. Жуткая ли тайна? Он медленно подошел к креслу у стены и встал на колени, так, чтобы заглянуть в опущенное и закрытое волосами лицо Николая Всеволодовича. — Жуткая или мерзкая, Ставрогин? Николай Всеволодович издал звук, похожий на рычание и поднял безумные налитые кровью глаза. Верховенский уже был готов отскочить от него, но тот оказался быстрее. Ставрогин вцепился рукой в волосы Петра и сильно сжал пальцы. Так, что тому даже пришлось немного отклониться назад, чтоб уменьшить боль. Мелкая дрожь пробежала по спине и если бы не страх, пробивающий до костей, она могла бы показаться даже приятной. — Мерзкая, — шепотом ответил Ставрогин, — хотите, и у вас такая будет? Он запрокинул голову и сухо неестественно засмеялся. На прекрасном бледном лбу его проступила вздувшаяся вена. Он взялся второй рукой за его горло и сжал так, чтоб просто удержать его на одном месте, но не душить. — Я вас не совсем понимаю, — хрипло прошипел Петр. Николай Всеволодович приблизил свое лицо к лицу Верховерского и пристально посмотрел в глаза. В них был ожидаемый ужас, но не было злости, совсем. Только сейчас Ставрогин понял, что ему не оказывает никакого сопротивления. Верховенский смиренно сидит у его ног сложив обе ладони на его колено и не мигая смотрит. Даже не улыбается, хотя с этого помешенного сталось бы. Это Ставрогина разозлило. Он сильнее сжал чужое горло вызвав хриплые попытки вдохнуть хоть каплю воздуха, но реакции вновь не последовало. — А, Вы пришли пугать меня тем, что сами о себе ото всех скрываете? Ставрогин ослабил хватку на горле, провел большим пальцем по коже, словно пытаясь стереть уже проступающий след на коже. Затем нагнулся еще ниже и коснулся своими губами чужих. О, это было совершенно целомудренно. Так могут поцеловаться старые друзья после долгой разлуки, не более. Однако на эту долю секунды, что длиться действо, Верховенский прикрыл глаза и подался вперед. Этого вполне достаточно, даже много. — Так вот что вы имели ввиду, говоря, что я ваш идол. Холодный тон, усмешка и брезгливость в чужих глазах подействовали на Верховенского как пощечина. Он сжал вспотевшими ладонями колено Николая Всеволодовича и зажмурился, точно глядя на яркое весеннее солнце. Ему внезапно пришло осознание того, почему он не мог все это время контролировать себя рядом со Ставрогиным, почему его маска то и дело давала трещину, почему его так сильно, до исступления, раздражало каждое слово из уст этого человека, его надменность. Он просто хотел быть замеченным, чтоб Ставрогин выделил его из тысячи мелькающих перед ним лиц и оценил. — Да, — шепнул он еле шевеля губами, — вы идол, вы свет, вы моя тайна, вы… Ставрогину надоело перечисление сальностей и он снова поцеловал чужие губы. На этот раз он углубил поцелуй, скользнув языком в податливо приоткрытый рот. Языки встретились, влажно скользя друг об друга исполняя причудливый сладкий танец. Петр Степанович мелко задрожал и его руки, словно сами собой взметнулись вверх. Сейчас ему захотелось коснуться чужих густых и мягких на вид волос, но он остановился в сантиметре от головы Николая. Ему показалось, что Николай Всеволодович непременно прекратит, не оценит своеволия, не дастся. Ставрогин будто понял ход чужих мыслей и назло резко отодвинулся назад и сел в кресле прямо, глядя сверху вниз на сидящего перед ним на коленях Петра Степановича. Глаза того были пустыми и блестящими, как при лихорадке и Николаю Всеволодовичу показался его взгляд до смешного глупым. Верховенский молча потупился и опустил до сих пор поднятые вверх и немного затекшие руки. Они безвольно повисли плетьми вдоль тела. Он чувствовал себя до того униженным, до того голым перед этим изучающим взглядом, что на секунду ему показалось, что он заживо горит, настолько силен был его стыд в эту минуту. И вместе с этими мучительными чувствами соседствовало желание пасть еще ниже, если это поможет хоть на миг продлить избавление от той всепоглощающей злобы, что сидела в его сердце большую часть жизни и на самом деле не только двигала его вперед и представляла собой костыль, помогающий во всех бесчестных делах, но медленно убивала его самого. — У меня родилась прекрасная мысль, — ровным тоном проговорил Ставрогин. Верховенский не отвечал, у него не было на это сил. Он не мог даже поднять головы, не то что открыть рта. Гордый и ужасный мошенник, обманщик и негодяй рассыпался. Вместо него на свет явился тот самый маленький мальчик, давно убитый и похороненный глубоко внутри, который крестил подушку перед сном под страхом смерти. Он был напуган, смущен и вместе с тем пребывал в невероятном, но тщательно скрываемом восторге. Он не мог поверить, что кто-то сумел так быстро его надломить. Верховенский никогда никого не любил, ни одна женщина, даже самая жестокосердечная не могла его взволновать и заставить его сердце так болезненно сжиматься. Любовь в его извращенном мозгу была силой разрушительной, опасной. В его мыслях она именно ломала и калечила. Без этого не могло быть настоящей любви. И даже в эту секунду он не забывал о своих замыслах и о роли, что он выделил для Ставрогина. Теперь он еще явственнее понял, что Николай Всеволодович страстно желает именно обладать, все другое является ему пустым. И в этом они сошлись. Шантажа Ставрогин не боится, он смерти даже не боится! Но как ему нравится выворачивать наизнанку чужие души при этом не пуская никого в свою… И знать ту страшную, мерзкую тайну не нужно. Достаточно только каждый раз демонстрировать боль и в этой боли Николай будет видеть себя и наслаждаться этим. Приятнее всего то, что Верховенскому даже отыгрывать ничего не придется. — Что вы молчите? Передумали меня во главу вашей кровавой революции ставить? Ставрогин коснулся волос Петра Степановича, приласкал его, но как-то грубо. Так, как никогда не ласкал женщин. Он тяжелой рукой провел по голове, прихватил прядь волос, сжав ее довольно ощутимо. Отпустил только тогда, когда увидел как Верховенский вдохнул рванул и продолжил путь ладонью к щеке. Погладил ее большим пальцем, а затем легко, но звонок ударил. — Мне не надо… я теперь это вижу, что мне не надо, — прошептал Верховенский и поднял глаза. — Все не оставляете идеи с петлей на шее? — улыбнулся Ставрогин. — Знайте, она мне по душе. Верховенский на секунду нахмурился, последние слова уже походили на бред. Он даже хотел переспросить, но прикусил язык, решив дослушать. — Мы с вами схожи, — продолжал Ставрогин, — только вот я гадкое люблю, потому что только это заставляет мой разум хоть чуть помутиться. Знаете, ведь мой рассудок никогда не страдал, вопреки мнению всех жителей родного города, в числе коих и мать. И только когда я делаю гадкое, низкое, только тогда чувствую… Ставрогин путался и никак не мог подобрать слов, такое часто случалось с ним, когда он хотел высказаться о себе. О других он мог говорить много и долго, но сейчас стал косноязычен и бросал мысль не доканчивая ее. — Вам нравится, что вы мне мерзки, потому что вы уже давно признали в себе грязь, не смотря на непомерно раздутую гордость. Даже похвально для вас, сына своего отца. — Последнее слово он будто сжевал. Затем наклонился вперед и с пол минуты глядел в раскрасневшееся лицо своего гостя. Ему вдруг показалось, что у того в глазах стоят слезы. Так и было. Ставрогин улыбнулся, сильно нажал пальцами на желваки и рот Верховенского сам собой открылся. Николай Всеволодович заглянул внутрь и отметил про себя, что гортань красноватая и похожа на только срезанное с кости мясо. Он с удовольствием пообещал себе запомнить этот момент. Затем приоткрыл собственный рот и немного высунул язык и с самого его кончика струйкой закапала накопленная слюна. Ставрогин как загипнотизированный смотрел как она бежит вниз и собирается у корешка прижатого к небу языка. От этого зрелища Николая Всеволодовича пробрала крупная дрожь, он скривился, а затем одним движением прижал нижнюю челюсть Петра Степановича и продолжил ее удерживать, чтоб тот не смог сплюнуть. Верховенский же тупо смотрел на него, как будто впервые видел. Послушно, а впрочем больше неосознанно, глотнул и громко выдохнул носом. — Дрянная кукла, — злобно зашептал Ставрогин, — почему везде, где вы появляетесь все будто сходят с ума, а из-за меня, кого бы не коснулся, все превращаются в безвольных марионеток? Ну что вам стоит вырваться? Что вам стоит уйти? Верховенский еще с минуту помолчал, а затем робко коснулся предплечья Николая, который все еще сжимал его челюсть не давая открыть рта. Ставрогин словно опомнился и резко отнял руку, скинув чужую ладонь с предплечья, будто та была раскаленная. — Вы же сами сказали, что мне ваше презрение приятно, а теперь еще спрашиваете? Должно быть, так и у других… Ставрогин, вы красавец, хоть и пытаетесь об этом позабыть, а я назло напомню, ведь это и ключ, и замок. Можете презирать кого угодно, но больше всего вы ненавидите свою красоту и ваше происхождение, они открыли вам дорогу в разврат и похоть, они отняли у вас все чувства разом оставив пустоту. Люди не вам принадлежат, а только лишь вашей красоте и деньгам, а по настоящему принадлежать вам могу только я, потому что первый разглядел в вас уродство. Вы великий грешник, никакое рыцарство подобного не переплюнет. Верховенский задыхался когда говорил и это уже было напускное. Не долго он был голым. То что раскрошилось по крупицам собиралось назад, по другому и быть не могло. Он уже родился в этой броне из притворства и фальши, иначе выжить в мире, где ты никому не нужен невозможно. Простейшую аксиому Петруша усвоил с малых лет, она вбилась ему в черепную коробку мерным покачиванием почтового вагона. Ставрогин же напротив как бы распылился, его взгляд снова стал блуждающим. — Для того, кому я только что плюнул в рот вы слишком много говорите… — Задумчиво произнес он. Верховенский с колен не встал, только склонил голову и уткнулся лицом в колено Ставрогина, чтоб скрыть улыбку. С начала Николаю жутко захотелось схватить чужую голову и сломать коленом нос. Может, и пару зубов выбить. Но он передумал и снова запустил пальцы в чужие волосы глядя, как рассыпаются светлые пряди. Вышло даже нежно и это Верховенского насторожило, но приятное чувство, родившееся внизу живота затуманило его внезапно опустевшую голову. Он повернулся и прильнул к ткани брюк щекой. Кончики пальце блуждали по загривку, вырисовывали замысловатые узоры. Тепло, копившееся внизу нарастало и Петру снова захотелось смеяться от собственной низости и от того, как легко его идолу все это дается. Верховенский заерзал на месте, пытаясь сесть так, чтоб ничего не мешало, но выходило плохо. Николай Всеволодович заметил его движения. — За чучело вас почитал, чучелом и остались, — надменно произнес он, но руки не отнял, продолжая нежно поглаживать пальцами теплую кожу. — Я сейчас сделаю такое, что нас скрепит лучше убийства, — проговорил разомлевший Петр Степанович. — Прочие тоже думали, что скрепит, — расхохотался Ставрогин. — А я другое, я, если по православному судить, есть грех великий. Сказав это Верховенский поднял голову с колена и глядя в чужие холодные глаза положил ладони на внутреннюю часть бедер Николая. Тот ничего не сказал, просто следил за тем, как эти ладони плавно и медленно ползут вверх, как две змеи. — Жену ближнего своего я уже возлюбил и кое-что еще из списка делал. — Убивали? Крали? Родителя не чтили? — С видом невинности перечислял Верховенский. — И никого никогда не любил, — не дрогнув докончил список Ставрогин. Верховенский кротко улыбнулся и расстегнул пуговицу на чужих брюках, но замешкался и передумал. Он поддел пальцами подол домашней рубашки Ставрогина и нырнул под нее пальцами. Несмело он огладил низ живота и почувствовал, как гладкая кожа становился неровной из-за мурашек. Он облизнул губы и снова поднял глаза наверх. Верховенский знал толк в разном разврате, но только не в подобного рода. Он знал как убить, как обмануть, как обесчестить и обругать, как толкнуть другого на убийство, а в этом деле тонкостей не знал. С женщинами вел себя грубо и дурно, не запоминал ни лиц, ни имен тех, с которым делил постель, а со временем и вовсе почти потерял ко всему интерес. Последний раз близкое к этому чувство он испытал, когда выпустил пулю в лоб студента и, по совместительству, потенциального доносчика Шатова. То же тянущее чувство внизу живота, когда он нажал на спусковой крючок, та же дрожь по телу когда он увидел кусочки черепа и ошмётки мозга вперемешку с кровью на земле. Это настолько возбудил его, что он даже почувствовал почти животный голод, который пришлось заедать кирилловской пресной курицей. Идея революции заменила Верховенскому мать и отца, а неоправданная жестокость поцелуи в постели. Ставрогин, к своему собственному сожалению, уже знал Петра Степановича так же хорошо как собственное отражение, пусть иногда и видел его искажено. На секунду в его голове родилась мысль оттолкнуть и уйти прочь, ничего не заканчивать воспользовавшись чужим замешательством. Но уж очень ему сейчас было нужно очередное доказательство собственной чудовищности. Его победила мечта найти ту самую золотую середину между наслаждением и отвращением, преступлением и подвигом, красотой и уродством. Эта идея преследовала его с детства и впервые зародилась в тот самый момент, когда он взглянул в зеркало на свое заплаканное после долгой истерики лицо. Лицо, которое он не узнал из-за опухших век, расплывшихся губ и носа, блестящее от слез и соплей. Почему-то таким он понравился себе намного больше, но так как способность по-детски не жалея сил рыдать со временем пропала, он решил искажать свой образ поступками. — Сядьте, — громко и грубо приказал Ставрогин кивком головы указав на собственные колени. Петр Степанович замешкался на мгновение, но крепко вцепившаяся в его правое предплечье рука, сжавшая его чуть ли не до хруста, вернула его в реальность. Он подчинился и с непойми откуда взявшейся грацией в одно движение сел на чужие колени, лицом к Ставрогину. Тот оглядел его и резко потянул на себя, заставив прижаться всем телом. Затем нагнулся и провел языком влажную дорожку от выпирающего кадыка до подбородка. На языке появился солоноватый привкус. Верховенский задрожал и прикрыл глаза. Ему вдруг показалось, что он пьян, потому что голова стала пустой, а тело совсем не слушалось. Он опустил голову и поймал чужие губы, нерешительно их касаясь. Ставрогин ответил на поцелуй, попутно снимая с плеч Верховенского его уродливый пёстрый пиджак. Затем он принялся расстегивать пуговицы на рубашке и справился с этим довольно ловко и быстро. Николай Всеволодович запустил руки под расстёгнутую рубашку и коснулся голой горячей кожи на боках. Верховенский от первого прикосновения вздрогнул, а затем стал ластиться к широким мягким ладоням, подставляться по прикосновения. Ставрогин гладил, сжимал, царапал, буквально сводя с ума ерзающего на его коленях Петра Степановича, но ему этого скоро стало мало. Ставрогин убрал руки из-под рубашки и прервал поцелуй. Немного оттолкнул Верховенского толчком в грудь и нырнул правой рукой под его брюки и белье. Тот издал звук больше похожий на жалобный скулеж и прогнулся в спине. Будь он хоть немного менее испорченным, то на завтрашний день не смог бы смотреть Ставрогину в глаза. Но Петр Степановича прекрасно знал, что наступит утро и все это канет в небытие, до следующего раза, а такой точно подвернется. Поэтому сейчас ему ничего не мешало наслаждаться ощущением того, как чужая рука ласкает его, не нежно и медленно, как девицы, а так как надо. Верховенский осмелел и сам подался вперед, уперся лбом в лоб, хитро заглядывая в чужие заинтересованно следящие за ним глаза. Он тоже коснулся рукой Ставрогина и заметив, как тот сдавленно вдохнул сквозь сжатые зубы довольно улыбнулся и стал двигать рукой, отзеркалевая чужие движения. Характер их взгляда друг на друга больше бы подошел для дуэли, а вот учащение дыхание и иногда проскальзывающие стоны этому полностью противоречили. Внезапно Ставрогин подался лицом наверх, приоткрыл свой рот и едва заметно кивнул. Петр уперся в него непонимающим взглядом и пару долгих секунд тупо глядел перед собой. Потом в его мозгу словно что-то щелкнуло и он сдавлено захохотал отрицательно покачивая головой. Ему захотелось поскорее спрятаться свое лицо и он прильнул щекой к чужой щеке, чтобы лучше слышать учащенное томное дыхание. — Решили впервые в жизни отказаться от мести? — Проговорил Ставрогин. Он прислонился губами к шее и улыбнулся своим словам, на силу сдержав смешок. А затем прихватил влажную кожу зубами, там, где пульсировала артерия. В начале слегка, а затем все усиливая давление. — Если то были бы не вы, то скорее всего до сего момента не дожили. — Тихо ответил Верховенский ловя себя на мысли, что тот всполох боли на шее вот-вот доведет его до разрядки. Ставрогин разжал зубы и стал зализывать укус, попутно ускоряя темп. Он дышал очень часто и сдавленно, ощущая как внутри него натягивается истончившаяся струна, которая голова порваться. Это чувство ему было очень знакомо. Он отодвинулся от шеи и вцепился взглядом в багровый след от собственных зубов.                                     Некрасивое… Пронеслось в голове Ставрогина одно это слово и он запрокинув назад голову излился в чужую руку. Было видно, как он в один миг ослаб, но движений рукой не прекратил, разве что они стали более рванными. Верховенский же как завороженный смотрел на бегущую вниз по шее Николая каплю пота. Он старался всеми силами не замечать как по ладони растекается горячая семенная жидкость. Когда Ставрогин сглотнул слюну и его кадык дернулся вверх Верховенского прошибло крупной приятной дрожью. Петр Степанович привык отрицать всякое искусство считая его бесполезным, но то, что он увидел сейчас именно на то самое искусство и походило. Он бы сжег все картины, снес храмы, разбил в дребезги скульптуры… Все, что не имело практического применения, а только лишь эстетическое, все! Но это… это он бы запечатлел и сохранил. Его мысли прервались волной нахлынувшего облегчения от разрядки. Он размяк, отнял испачканную руку и брезгливо взглянул на нее. Туман прошлого возбуждения потихоньку рассеивался в его голове и думать становилось легче. Николай Всеволодович сел прямо и первым делом взглянул вниз. На расслабленном лице снова появилась демоническая улыбка и он быстрым взглядом смерил Верховенского, будто что-то прикидывая. — Вы хотели сделать что-то такое, что скрепит нас лучше крови? — Хитро спросил он. — Это оно и было, — просто отвечал Верховенский изображая испуг на лице. — Ч-ушь, — протянул Ставрогин и взметнул свою испачканную руку к лицу Петра Степановича. Тот отпрянул как от раскаленной кочерги и сморщился. Ставрогина эта картина рассмешила. Он не стал настаивать, тем более что на эту реакцию и расчитывал. Он сам облизал свои пальцы не разрывая зрительного контакта и не переставая при этом улыбаться. Ни один мускул на его лице не дрогнул от упущения терпкой жидкости во рту. Он даже цокнул языком как бы пытаясь распробовать получше. — Право, не знаю как вас можно ненавидеть, Ставрогин, –изумленно проговорил Верховенский. — Вы — прекрасная роза, а всякому цветку для жизни потребен навоз. Такая уж природа. — Вот мы и определились с вашей ролью.