Waiting for

Стрельчатые своды собора настолько высоки, что тихие вздохи Нилл до них не долетают, гаснут, тают, растворяются в напоённом ладаном и теплом свечей воздухе. Падре говорит, что добрый Бог и его ангелы живут гораздо выше — там, за бело-серыми пушистыми облаками, рядом со звёздами. Как же тогда они слышат всех тех, кто живёт внизу, удивляется она? Даже отсюда, с поверхности, далеко до божьих небес, что же делать тем, кто находится на нижних уровнях, в Подполье? Нилл балансирует на спинке церковной скамьи, переступая босыми ногами, и, запрокинув голову, тянется руками вверх — так, ей кажется, ближе к скупым на милосердие небесам. Нилл ждёт. Неужели и ей помог добрый Бог, о котором говорит падре? Ей очень хочется спросить, но спросить ни за что не получится. Если её грамотности и хватит, чтобы правильно написать вопрос огрызком карандаша на каком-нибудь клочке бумаги, падре всё равно его не прочтёт: он слеп. А переспрашивать через Хайне она стесняется: ему это совсем не интересно, ему это совсем не нужно, и Нилл не будет его обременять. Он и без того слишком добр к ней — беспричинно добр. Ей вбили в голову, что она должна приносить пользу, но пользы Хайне от неё никакой. Не думать же, что он всерьёз считает, будто они одинаковые? Падре говорит, что добрый Бог ничего не делает сам, что его орудия — люди, подчас не ведающие, что творят. Значит, думает Нилл, Он и его ангелы всё-таки слышат? И больше всего её смущает то, что прихожане падре с их нескромными исповедями и истовыми молитвами, кажется, знают ответ на этот вопрос. Нилл устало опускается на сиденье и снова вздыхает, слушая замирающий шелест собственного дыхания, не способного потревожить даже крохотные огоньки свечей на алтаре. Нилл ждёт, когда на каменных ступенях собора раздадутся шаги. И шаги раздаются. Они принадлежат Хайне: его шаги Нилл узнаёт безошибочно. Это он, он идёт — и точно, пронзительно взвизгивают несмазанные петли высоких узких дверей из рассохшегося дерева, будя гневное эхо, и в дом Господний, как всегда бесцеремонно, вваливается Раммштайнер, громыхая по мраморным плитам толстенными подошвами тяжёлых ботинок, звеня цепью маузера и скрипя чёрной кожей, в которую затянут с головы до ног. Нездоровый свет, просачивающийся сквозь поблёкшие стёкла витражных окон, словно огибает его, оставляя в холодной серой полутени, где ярче горят багровым глаза. Наверное, свет его боится, решает Нилл. Нилл — слабая, её никто не боится, но она не боится Хайне, которого боятся все. Он ранен и зол, как цепной пёс, — ровно до того момента, как видит её. Нилл торопливо надевает туфельки и вспархивает со скамьи, чтобы броситься ему навстречу. Не обнять за шею, не взять за руки — всего лишь пойти рядом, заглядывая в лицо и ловя намёк на улыбку. В самом деле, застывшие в недоброй гримасе черты тотчас смягчаются и Хайне улыбается — тепло, почти нежно. Нилл на мгновение прижимается к его плечу, ободрённая этой улыбкой. От Хайне, как обычно, кисловато пахнет порохом и тошнотворно — кровью, своей и чужой, а ещё — сигаретным дымом, выхлопами автомобилей, отбросами, чьими-то потом, рвотой, болью, смертью — всеми скверными запахами, какие только можно подцепить на улицах древнего города. Но Нилл привыкла, она не испытывает отвращения к тому, что является его частью. Запахи выветриваются, а Хайне остаётся. Хайне будет вечно. Игнорируя бесконечные причитания падре, что, пользуясь беспомощностью калеки, он превращает храм в притон и склад оружия, Раммштайнер молча раздевается, бросая грязную рваную одежду где придётся — Нилл потом подберёт, и отстирает, и даже безуспешно попытается зашить, исколов себе все пальцы, — ногтями соскребает с белой кожи засохшую кровь и немедленно заваливается спать, засыпая прежде, чем его встрёпанная голова касается тонкой засаленной подушки. Это означает, что погони за ним нет, что очередная вылазка в поисках неизвестно чего обошлась без осложнений, что ещё одно тёмное дело, затеянное на пару с Бадо, закончилось успешно. Наверное, всё в порядке — кобуры с пистолетами лежат в изголовье на всякий случай. Когда он проснётся, то может потребовать поесть, может перевернуться на спину и, закинув руки за голову, приняться рассуждать вслух о чём-то своём, может опять молча собраться и уйти. И потому Нилл привычно подтягивает к его постели обитую вытертым бархатом низкую скамеечку и чинно садится, расправив пышный, в оборках и кружевах, подол платья — одного из тех, что дарит ей небезобидно чудаковатый падре. Хайне спит беспокойно, ворочается с боку на бок, скрипит зубами, по-собачьи вздрагивает всем телом и дёргается, изредка стонет, не размыкая губ, хватается за шею, царапая плотные бинты, скрывающие ошейник, как будто тот сдавливает горло, мешая дышать; Хайне вообще очень плохо спит, иногда просыпаясь ещё более уставшим, чем засыпал. Нилл не умеет отгонять дурные сны. Нилл ждёт его пробуждения. Нилл просто ждёт. Всегда.