* * *
Адиль думал, что он справится. Справится прямо как тогда, когда тишину холодной камеры, поделённой на чёрное и белое тенью от ржавой решётки, разрезал тяжёлый удар большой смуглой ладони. Она врезалась в его кожу хлёстко и беспощадно, прошлась ребром, выбивая из лёгких весь влажный спёртый воздух, а из пульсирующих от боли губ — струйку горячей крови, быстрой речушкой несущуюся по подбородку к шее, к груди, туда, где пламенным огнём горело сердце. И это сердце отчаянно жаждало справедливости, которую заполучить он был готов любой ценой, ибо всё остальное меркло в его глазах по сравнению с поставленной целью. По крайней мере, так он считал прежде. Говорят, в темницах Сефера сдирают кожу живьём и потом скармливают сторожевым псам, говорят, в темницах Сефера пытают до тех пор, пока любые признания не вырвутся из ртов несчастных обречённых вместе в душераздирающими криками о пощаде. Адиль знал: он лучше сам откусит себе язык, чем похоронит свою честь в жалкой мольбе к этим бездушным тюремщикам, которые способны лишь злорадно ухмыляться слезам и бить кулаком под рёбра. Они ведь ничем не отличаются от этих голодных собак, таких преданных своему хозяину, что кормит их плотью с щедрой барской руки. Кандалы накрепко обвивали руки, покрытую испариной кожу холодил бездушный металл, смутно напоминая лихорадочному рассудку змею, для которой покорный бедуин стал вечным рабом. Разбитые губы позволили себе вымученную наивную улыбку, а пушистые ресницы, выпачканные запёкшейся кровью, дрогнули, прежде чем очередной звонкий удар заставил голову безвольно склониться к грязному каменному полу. Бывало и больнее, это пройдёт, перетерпеть только нужно. Холод безлюдной ночи кусал за израненные ноги, заставляя Адиля нервно поджимать их под себя, кутаясь в изорванное тряпье, когда-то считавшееся одеждой, достойной гордого бедуина. Кочевник не знал, что будет дальше. Конец ли это? Такой безрадостный, неправильный, несвоевременный, ведь столько дел ещё осталось не сделано, столько обещаний не выполнено и столько же тайн не разгадано. Неужели всё с Ясмин — зря? Он ведь почти переманил её на свою сторону, ещё чуть-чуть, и дочь вождя самовольно пошла бы против родного отца, неся, вне сомнений, правильную идею в этих ясных глазах. Глаза её… боже, они здесь повсюду. От них нельзя укрыться ни за скрипучей койкой, ни за зудящими веками. Ясмин впечаталась в сознание дурманом, бесчеловечной пыткой, терзающей его мечущуюся душу. Бадави прекрасно знал, в чём повинен. Только вот как исправить то, что уже заросло плотным безобразным шрамом? Адиль хрипло кашляет и заученно прикусывает покрывшуюся плотной корочкой губу, болью запрещая себе думать о плане в этом ключе — только не применительно к ней, как-нибудь иначе, но не так, не здесь. Слишком тяжело. Ему почему-то вдруг кажется, что его светлая, праведная и единственная верная идея марает её; мятежник внутри впервые отказывался от мятежа, виновато отводя взгляд в сторону. А призрак Ясмин всё равно глядел на него со всепрощающей благодатью, будто бы не понимая, кто находится перед ней. Почему, чёрт возьми, она не осуждала его? Он бы осудил. И вовек не простил бы. — Прошу, не мучь сердце. Уходи, — горькие слова летят в пустоту, и щёку обжигает родниковым холодом. Адиль выдыхает сквозь заполонивший всё естество алчный озноб, смотрит на её силуэт с немой мольбой, неосознанно сжимая руки в кулаки до хруста костяшек. Как маленький мальчишка, которым он уж давно себя перестал считать. Тупая боль сковывает рассудок, когда он ощущает фантомное прикосновение к лицу, такое бережное, нежное, заставляющее поверить, что его тело и душа ценны, что он сам по себе со всеми грехами своими — ценен. Мужчина прижимает дрожащие в лихорадке руки к щекам, мажет по ним, растирая пыль и ощущая меж пальцев влагу то ли крови, то ли слез, сильно жмурится, кутается в тряпье, но все без толку. Сердцу пронзительно больно. Не оттого ли, что его кальби сейчас перед ним? Стоит босыми маленькими ступнями на холодном полу и терпеливо ждёт, пока кочевник придёт в себя. Даже если это выдумка, плод усталого разума. Адиль моргает и тянет озябшие руки к призраку, как тянутся ростки по весне к тёплому солнышку, как птенцы тянутся к матери, как тянется его душа к её. Вопреки, но, тем не менее, так правильно, так честно, забывая о гордости и почестях, будто бы ничто больше не имело значения в этот крошечный, утекающий сквозь кончики пальцев момент. — Успокой меня, — надломлено шепчут разбитые губы, будто открывая себе настоящее таинство, и бедуин позволяет себе вжаться в её несуществующее тело, слепо тычась в бархатную шею, которой на самом деле он не достоин коснуться. Без неё уже не дышится. Страх растворяется где-то между «до» и «после», бред сменяется горячкой, а сотканная из проволоки койка — чистой простыней, к которой больно прилипают начинающие заживать свежие раны. Адиль нутром чувствует, что его Ясмин где-то поблизости, но не может различить, где именно. Она ощущается в разлетающихся у потолка голубоватых шторах, она в запахе тлеющего ладана на тумбочке, она пальцах, что проходятся по ссадинам, она в обрывках легенд, что доносятся до измученного сознания. Она в слезах, что градом осыпаются на грудь, проламывая весом своим тяжело вздымающуюся грудную клетку и заострившиеся от голода рёбра. Не плачь, кальби. Милая, я снова рядом, на твоей стороне. Мы с тобой сможем пережить и это, мы ведь на верном пути. Осталось только потерпеть. Но Ясмин не слышит голос мятежника. Она оплакивает его, будто он — святой безгрешный мученик, а не чёрствый человек, намеревавшийся сделать из неё управу на вождя. Бедуин зашёл дальше: умудрился причинить ей боль даже здесь, не открыв и половины истины. Но вот так просто умереть за все свои проступки он не мог… нет, это было бы невозможно. Кто тогда успокоит её? Раны медленно зарастают, а Адиль вместе с тем отчасти перестаёт понимать, за что он борется теперь? За то, чтобы в первую очередь доказать себе, что ошибается? Чтобы вбить в беспокойную голову, что это всего лишь часть задумки, и всё идёт именно так, как и должно идти, не растрескиваясь по швам и не расходясь в разные стороны уродливыми складками? Что он всё же способен с этим справиться? Бадави плохо спит; как только закрывает свои глаза — сразу видит её, распахнутые, необходимые, имеющие самый чистый смысл, и снова становится неспокойно. Бадави плохо ест. Перекатывает безвкусный комок туда-сюда, морщится, различая тяжёлый вкус свинца и горький — соли. Так заведено, что для предателя любая чистая еда на языке ощущается ядом и норовит костью застрять в горле, опалив кашлем губы и задушив последствие человеческого бессердечия. Губы, что так трепетно любят сказы, песни и поцелуи в лоб. Адиль вообще любит, когда его любят, но любят-то за дело, за поступок добрый какой, а не вопреки. Он начал задумываться об источнике своего сожаления совершенно спонтанно — закинув руку за голову, лёжа в полумраке да провожая расфокусированным взглядом длинные трещины на побелённом потолке. Раньше ведь он тоже мог так поступить, наплевав на что-то «меньшее» в пользу сокрушительности плана, зреющего в яром сердце с самого мальчишества. Где-то далековато в вечернем небе хлопают крыльями птицы жары и сухости, их перья ниспадают наземь острыми клинками, впиваясь в жаждущую воды почву. В белых кудрях запыхавшегося Мустафы неряшливо путается песок, а своенравный ветер разбрасывает их по хмурому осунувшемуся от недосыпа лицу и хлещет по покрывшимся багрянцем щекам. Этот странный мужчина раз в несколько минут уже привычно останавливается на месте от своих блужданий, упирая в бока мощные руки, старается отдышаться и утихомирить доставшийся от матери да не на шутку разыгравшийся буйный нрав. Он много кричит. Срывая связки, громко и настойчиво, почти отчаянно, а Адиль его будто бы не слышит. Он даже не удосуживается спрятать одеяние мятежника, когда слышит хлюпающие шаги, — просто рассеянно стягивает плотную синюю ткань через голову и неряшливо отбрасывает от себя в горячий песок. Вскоре рядом с грудой одежды на колени плюхается и гость; его спина по какой-то причине содрогается от судорожных рыданий, а крупные горькие слёзы перемешиваются с песком, оставляя грязные разводы на лице. Адиль смотрит и не чувствует. Он не ощущает ни былой надежды, ни веры, ни даже её вездесущих глаз, норовящих заглянуть в самые глубины души. Они больше не видятся ни в голубизне штор, ни в прохладе воды, ни в крепости кофе, ядом приходящемся по шершавому от жажды языку. Бедуин заторможенно смотрит на измазанные в крови пальцы, невесомо касается своих губ, вновь видя перед глазами события той ночи: мягкий свет зеленоватой керосиновой лампы, мокрые волосы и пряный вкус Ясмин на губах. Её блаженный запах в лёгких, а холодные руки — на спине, что будто бы заботливо поддерживают, чтобы ненароком не упал. Её глаза. От них так разит свободой! Не приторной сказкой из глянцевых журналов, где свобода приравнивается к собственному шезлонгу и кокосовому коктейлю в руке, нет же, это что-то совершенно другое. То, к чему Адилю великодушно было позволено прикоснуться. То, что Адиль из-за своей хвалёной уверенности умудрился погубить. Он помнит её опаляющее дыхание на кончике носа, свои пылающие щёки, обожженные её поцелуями сквозь улыбку, слова, которые вертелись в сознании пчелиным роем, но на язык так и не ложились. Будто бы ему и впрямь нечего было сказать. Колотящееся уже где-то в ушах сердце остановило его тогда; Адиль понимал, что он не может обладать этой женщиной — никто не сможет, попросту не справится. Мятежник мог бы увезти её далеко-далеко отсюда, спрятать изящное лицо за дороговизной шелков, назвать своей и только своей. Так ведь поступают в культуре, за которую он отчаянно борется, готовясь положить на плаху руку за её воровство и даже голову — за поцелуи. Но это было, есть и будет одним из секретов Ясмин. Тем немногим, что роднит девушку из высших кругов общества и простого бедняка без лишнего гроша за душой. Перелётные птицы кричали о своей любви в отдалении, а Адиль сидел на горячем песке и не понимал, что сотворили его руки. Золотое колечко равнодушно покачивалась в мужском ухе из стороны в сторону, легонько задевая щёку. Это её подарок. Ласково качается даже после… После чего? Мятежник смаргивает навязчивую пелену с глаз. Стемнело. Мустафа давно ушёл восвояси, так и не дождавшись от бедуина ответной вразумительной реакции, посчитав, что тот явно не в себе. Может, и так. Адиль не ведал, когда это случилось, сколько времени прошло. Помнит только, как уходящий разгневанный мужчина в слезах бросил, что «её больше нет». — Её больше нет. Она ушла, ты слышишь? Её нет больше! Нет! Из-за тебя! Почему ты, чёрт возьми, молчишь? Разве тебе не больно? Ты не ощущаешь вину? Как ты только будешь жить с этим? Бедуин не понимает, что значит «её больше нет». Как его Ясмин может и не быть? А чьи же это тогда веснушки на персиковых щеках вспоминаются ему каждую ночь? Он представляет их на своей подушке, и в груди трепетно теплеет. И благородные слова о верной, вечной любви, правящие сознанием? Чья же кровь тогда на его руках, если не её? А кровь-то чья?… Небо в своих красках меркнет, вместе с ним белеет и Адиль. Он помнит. Тихо. Неспокойно. Оказывается, в родной пустыне душу так просто потерять. Мятежник потерял свою в груде синего тряпья, некогда считавшегося почти что королевским одеянием. Он правил толпой усердно и успешно, так как же так вышло, что эти люди убили её? Разве он не вещал о милости к ближнему, о справедливости? Что он сделал не так? Разве же он желал чего-то столь ужасного? Разве он не говорил о любви? Кальби было больно, а Адиль на помощь не пришел. Мятежник не винит этих глупых людей, мятежник винит мятеж. Как трагично: дочь до последнего защищала полуживого отца на больничной койке. Ей говорили бежать, а она за ним вернулась. И ныне отец тот, ненавистный диктатор и проклятый тиран, остался жив, а его светлое дитя — растерзано обезумевшей толпой. Как так? Где же желанная справедливость? Она снова выбрала свободу вопреки любым существующим в поднебесном мире смыслам, она приняла смерть так, как захотело её сердце. Бадави забрал её оттуда. Но она больше не улыбалась. Когда-то давно Адиль считал, что справится. Глупец. Но разве же он мог подумать, что бывает настолько больно? Душа, выходит, болит куда сильнее разорванной губы и избитого тела. Успокой меня, успокой меня, успокой меня, успокойуспокойуспокойменяуспокойменяуспокой — Но её недвижимое лицо и без того спокойно, пушистые ресницы плотно прижаты в умиротворённом сне. Кричат перелётные птицы. Они несут весть о бесконечной свободе в небеса. Он сделал это: революция свершилась. Но стоило ли оно того? Оправдала ли цена средства? Глаза неистово жжёт. От соли горят щёки. Адиль потухшим взглядом смотрит на камень с её именем перед собой, рядом с которым привычно тянутся к солнцу пыльные розы. Он знает: главная роза пустыни прячется где-то под ними, в недрах земли, спустя года такая же молодая и прекрасная. Это было двенадцать лет назад. Двенадцать почти смертельных шрамов на его теле. Почему расплата за предательство стоит так дорого? Почему свершившаяся революция не радует обливающегося кровью сердца? Средством мятежа было иное. Кадир жив. Ясмин мертва. Справедливости нет. Наверное, им следовало чаще слушать своих отцов.* * *