обречённые

— Голубое небо, — тихий шёпот, больше похожий на шелест ветра в мёртвых песках Каньона, режет плоть, пуская вязкую, заражённую кровь. Алина шумно сглатывает, неосознанно прижимая обмякающее тело ближе. В грудь, прямо напротив сердца, утыкается холодная рукоятка, пока горячие слёзы кислотой стекают по обветренным щекам. Она сделала это. Солнце ярко освещает землю без жизни. Солнце ярко освещает чужую кровь, в которой Алина погрязла по локти. Почему она не чёрная? Глупая мысль, от абсурдности которой хочется рассмеяться, проскакивает где-то на периферии сознания и там же остаётся. Она сделала это. Всадила клинок прямо в бледную грудь, испещрённую тонкими полосками шрамов. Её останется последним и рваным. Он останется напоминанием себе и всему миру. Он останется на её теле, пока оно не превратится в прах. Он останется кровоточащей раной на душе, которую не зашить, не излечить. Он навсегда останется с ней. — Алина, ты оплакиваешь меня? — чужих бледных губ касается лёгкая, изъеденная печалью улыбка. Он руку к ней тянет, очерчивая ключицы. Очерчивая оленьи рога, которые теперь лежат где-то среди мёртвых тел и песка. Алине бы радоваться и благодарить судьбу за то, что всё это закончилось. Алине бы плакать от счастья и облегчения, но почему же внутри всё пусто и выжжено? Почему она не чувствует ничего кроме всепоглощающей боли, которая импульсами вгрызается в неё? Она непроизвольно руку тянет вслед за его, проходясь кончиками пальцев по голым ключицам, и вздрагивает, осознавая. Усилители Морозова больше не нужны. Кисть больше не оплетает морской хлыст, а олень больше не лежит тяжестью на плечах. Мал. Он тоже больше не нужен. Он выполнил свой долг, став её опорой и силой; став решающим ходом в этой прокажённой до самых глубин истории. Мал. Он тоже здесь. Он тоже рядом. Но его больше нет. Алина пытается дотянуться до него, пытается коснуться, но не может. Тело не слушается, врастая в мёртвую землю. Пустота и никакого света. Пустота и никаких теней, которые дарили покой, дарили тишину. Алина тихо всхлипывает, переплетая свои холодные пальцы с его — чуть тёплыми; хватается за него, пытаясь увидеть в кварцевых глазах хотя бы какой-то намёк на ненависть, но видит лишь тоску, которой не сосчитать лет. — Александр, — голос хрипит, надрывается и выходит лишь жалкий шёпот, больше похожий на похоронный марш. Он звучит для них, для обоих. Она хватается за него, как за утопающего, когда в глубине штиля глаз видит жалкий отблеск звёзд. — Александр, — повторяет вновь и вновь, выдыхая в холодные губы. — Так нужно, Александр. Так нужно, иначе бы он поработил мир. Так нужно, иначе бы он уничтожил всё сущее из-за жажды власти. Так нужно, иначе бы она стала подобной ему. Его имя мантрой отдаётся по всему телу, вплетается в тонкие нити души, прорастая там. Их связь медленно гаснет, превращая яркую золотую нить в леску, разрезающую Алину по полам. — Не плачь, моя Алина, — он пальцами по её щеке мажет, оставляя вязкий след от своей же крови, которая навсегда впитается в земли Каньона. Он отдаёт долг, равный шести векам, и только такая плата подходит песчаной равнине. Только так он искупит все свои грехи. Собственной проклятой кровью. Красной, а не чёрной. Громкий всхлип и имя, подвластное только двум людям во всём мире. Имя мальчика, который слишком рано перестал быть ребёнком. Имя человека, чьё сердце медленно перестаёт биться, отсчитывая последние секунды. — Я.. я останусь одна, — хочется кричать, но лёгкие не могут набрать должное количество воздуха, словно весь кислород выходит из них вместе с рваными вдохами Дарклинга. Дарклинг — титул, больше похожий на чистый сгусток тьмы. И сейчас он так ему не подходит. — Да. Секунда. Две. Тишина. Он не дышит. Мир молчит и даже шёпот окружающий прекращается, когда раздаётся крик, пронзающий мир на двое. Крик, полный боли и отчаяния, от которого барабанные перепонки вот-вот лопнут. Крик Санкты-Алины сотрясает землю и всю Равку, ведь Святая оплакивает потерянный осколок души. Он сделал как и обещал. Он забрал у неё всё. Он забрал всех, кого она любила, но не учел одного. У нее не осталось ничего. Даже его. *** Тихий треск камина не дарит долгожданный покой. Его уже ничто не подарит. Алина сидит на полу, прижимаясь спиной к ножкам кресла. Сколько прошло часов? Дней? Она не знает. Она вообще ничего больше не знает. В груди выжженная пустота и кромешная тьма каньона, которого больше нет. Мала нет. Александра. Дарклинга тоже нет. А она осталась. Осталась одна на полу единственного относительно целого здания. У них была вечность вместе, а остался пепел, горечью оседая на языке. Как жить дальше, если вместо сердца осталась пустота? Как жить, если зияющая рана не хочет зарастать, а лишь продолжает пульсировать тупой болью, заставляя дёргаться в судорогах на полу? Она и этого не знает. Алина была уверена, что уйдёт следом за ним. В ту же секунду сделает последний вдох, когда их связь, золотая нить, являвшаяся мостом между двумя душами, разорвалась. Алина была уверена, что два тела сожгут вместе, рядом. Алина больше не уверена ни в чем. Она не помнит, как безжизненный песок под ногами сменился на прогнившие и скрипящие половицы. Не помнит, как кричала и молила высшие силы вернуть ей его. Она помнить лишь адскую боль, от которой корчилась на земле. Помнит хруст собственных костей и кожу под ногтями. Алине неосознанно руку к груди подносит, касаясь кончиками пальцев бинтов. Зачем они ей?.. точно. Она пыталась добраться до сердца, чтобы вырвать его. Потому что с такой болью нельзя жить. Потому что от этой боли нет спасения. Потому что в этом мире у неё ничего не осталось. Никого не осталось. Скрип двери заставляет поморщиться и сильнее укутаться в меховой воротник кафтана. На улице весна, а Алину трясёт от холода. Кажется, что даже кровь по венам течет ледяная. Такая же белая, как и её волосы. — Ты замёрзнешь на полу, — аккуратные шаги раздаются совсем рядом, отчего Алина глаза прикрывает и вдыхает запах полевых ягод. Запах Николая. Он — смесь морского бриза и пшеничных полей. Голос Николая не пропитан таким привычным весельем. В нём сквозит лишь усталость и боль. Ничем не прикрытая боль. Ланцов хмурится, на корточки перед ней садится и кладет ладонь на растрёпанную макушку. Алина шумно носом шмыгает и тычется им в песцовый мех, пытаясь спрятаться в спасительный кокон, где никого нет. Тихий смешок прерывает отдалённый треск поленьев в камине. — Живая святая больше похожа на маленького воробушка, — Алина голову вздёргивает и встречается с тёплыми карими глазами, под которыми залегли тёмные круги. Николай совершенно не спал все эти дни, которые они проводят в полуразрушенном Криберске. Алина и забыла, что он перенёс. Алина забыла, что в этой пропитанной кровью истории ни одна она страдала. Они все кого-то потеряли. Они все пережили Ад на земле. И каждый из них молится святым, чтобы это всё было просто кошмарным сном, но никак не реальностью. Она не помнит момент, когда Николай снова стал человеком. Не помнит, как он вносил её в этот чудом уцелевший дом, а потом ещё и стирал кровь с трясущихся рук. Она ничего из этого не помнит, но чувствует. Видит перед глазами и не осознаёт. Он заботится о ней, пытается вернуть к жизни, не смотря на ужас, который сам же и перенёс. Не смотря на всю ту тьму, которая сковала его сердце. Николай здесь, он рядом и готов обогревать её, лишь бы увидеть проблеск в потускневших карих глазах. Боль в сердце ни на секунду не отпускает, парализуя тело и душу. Желание добраться до него и вырвать возрастает с каждым мигом, когда видит перед собой кварцевые глаза, сверкающие на солнечном свете; когда в лёгкие пробирается запах мороза и полыни, опутывая маревом. Алина глаза закрывает и видит лишь своё личное проклятье, не оставляющие её даже после смерти. Его нет, но он всегда рядом. Он в ней. Боль ломает и не даёт дышать, потому что ничего не осталось. Никого не осталось. Завтра на погребальном костре сожгут её первую и единственную любовь с васильковыми глазами. Завтра на погребальном костре сожгут врага страны, из-за которого она погрязла во тьме. Завтра на погребальном костре у неё не останется ни-че-го. — Алина, ты не одна, — тихий шёпот задевает кончик уха, а золотистые пряди щекочут висок. — Ты никогда не останешься одна. Она смотрит на яркий огонь, прыгающий от одного участка дерева к другому. Смотрит и вслушивается в чужое бормотание. Вслушивается в мерные удары сердца. Он рядом и он жив. — У тебя есть целая страна и самый красивый царь из всех, что в ней были. И Алина позволяет вымученной улыбке коснуться обветренных и искусанных губ. Из крошечных ранок тут же сочатся рубиновые капли, перемешиваясь с солёными дорожками, бегущими по щекам. Она вдыхает шумно и захлёбывается в слезах, тихо скуля. — Золотце, тебя так растрогали мои слова? — Николай по спине её гладит и тихо посмеивается, слыша шмыганье носа. — Между прочим мне не хватает рядом царицы. Хотелось бы, конечно, какую-нибудь принцессу, но живая Святая тоже подойдёт. Она уже не слушает его, пытаясь сдержать рвущиеся из груди рыдания, которые копила всё это время. Алина лишь в кулаках сжимает его изорванную на спине рубашку и плачет, сотрясаясь с каждым вдохом.

***

На следующий день под отдалённое пение соловьёв она стоит рядом с Николаем среди мёртвых песков Каньона. Солнце вот-вот скроется за горизонтом, освещая своими последними лучами изнеможённые и осунувшиеся лица. Алина умоляла, чтобы его одели как положено; чтобы на нём были белые погребальные одежды, пусть он и ненавидел всей душой этот цвет. Сама она единственная из всех присутствующих облачилась в чёрное. В цвет, который было позволено надевать лишь ему. В его цвет. В цвет скорби. Она не подходит к помосту, крепко вцепясь в любезно предложенный локоть Николая, чтобы устоять на ногах и не упасть. Чтобы не броситься в сторону двух мёртвых тел и не лечь между ними, заколов себя тем же самым клинком, которым пронзила сразу два сердца. Алина смотрит издалека, скрывая слезящиеся глаза за чёрной вуалью. Для всех она — горюющая по своему лучшему соратнику, другу и первой любви. По Малу. И лишь для Николая она — маленькая девочка, потерявшая в этой войне нечто большее. Нечто, что нельзя никому объяснить, ведь никто и не попытается понять. Для Николая она та, кто потерял осколок души, половину себя, которую теперь облачили в белые одежды. — Думаю, что он возненавидел бы тебя за то, что ты нарядила его в белые рубаху и брюки, — Николай крутит в руке стакан с коньяком и выпивает залпом, наблюдая за маленькой, скрючившейся фигурой в кресле возле камина. — Он уже ненавидел меня, когда в его сердце оказался клинок, загнанный моей рукой, — Алина хмыкает и пальцы на ногах поджимает, забираясь в кресло с ногами; на колени голову кладёт и прикрывает глаза, отсчитывая удары грома за окном. Первая майская гроза пришлась на день похорон. Мал лежит рядом с ним в парадной форме Первой Армии. Николай даже назвал в его честь орден, который теперь висит с левой стороны, где нет страшной раны, оставленной ей. Алина смотрит сквозь него и молит всех святых, чтобы речь священника скорее подошла к концу, чтобы погребальный костёр окутал языками пламени два тела, освобождая их души. Николай что-то утешающие шепчет, но она не слушает, повторяя молитвой лишь одно имя, отчеканенное где-то на одной из стенок её черепа. Вот священник последний раз произносит какой-то стих из Жития Святых и возносит руки к небу, даруя освобождение, даруя покой. Два инферна пускают огненный поток прямо на помост, позволяя пламени поглотить каждую частичку. Алина глаза закрывает и до боли в пальцах впивается в жёсткую ткань мундира Николая. Больно. Слишком больно. С губ слетает шёпот, пропитанный скорбью и болью: — Александр, — она знает, что её никто не слышит. Даже Николай. — Саша, — шепчет ласково и нежно, видя в темноте маленького хмурого мальчика, в глазах которого сверкают звёзды. — Саша, — он скормно улыбается своей матери сплетая в воздухе кружево из тоненьких теней. Алина глотает слезы, шипя от соли, скапливающийся на губах, и открывает глаза. Моргает несколько раз, чтобы сфокусировать взгляд, и смотрит-смотрит на пламя, а потом запрокидывает голову наверх и смотрит на яркие звёзды, пытаясь рассмотреть их сквозь чёрную вуаль. Она скорбит и никто ей не может этого запретить. Она скорбит по своей первой любви и по врагу, который стал для неё миром. Николай её чуть к себе прижимает, позволяя быть слабой девочкой, а не живой Святой.