О заслугах

      Теодора Анна Эйвери являлась, пожалуй, самым целеустремлённым человеком в его жизни. И, по совместительству, самым безрассудным. И как бы это ни было очаровательно в обыкновенных обстоятельствах, ни то, ни другое в этот вечер не играло на руку.       Рыжеватый свет, хаотично бьющий по глазам ночью, и вонь гари, просачивающаяся сквозь щели в окне, были знакомы Лоуренсу. События вроде войн и революций никогда не обходились без пожаров, безжалостно сжирающих культурное наследие и человеческие души. Для Баркли подобное было отнюдь не в новинку: он был и в числе тех, кто всячески старался помочь несчастным, оказавшимся в плотном кольце дыма и пламени; был и тем, кто отдавал свои последние бутылки воды, лишь бы внести свою лепту в попытку потушить огонь; его не миновала и участь пленника пожарища. Эта опасность не выводила его на те эмоции, что он испытывал при первых поездках в горячие точки, однако всякий раз погружала в моменты, когда казалось, что близится конец, напоминая, что впредь стоит быть куда аккуратнее. Учиться всегда приходилось на собственном горьком опыте — такова уж участь человека, связавшего жизнь с военными событиями.       Только вот это он уже всякого повидал. А Теодора, едва ступившая на стезю журналистики, а также стремящаяся набить свои собственные шишки, чтобы что-то познать, явно бы не упустила шанс попасть в самую гущу действа. Чего бы ей это ни стоило.       Осознание отозвалось в голове хлопком, что был громче всех выстрелов, которые Лоуренсу доводилось слышать.       Наспех натягивая рубашку, он молился, чтобы наконец-то оказался не прав. Молился, чтобы его проницательность в кои-то веки подвела, чтобы он ошибся. Чтобы когда он распахнул нужную дверь, увидел стоящую у окна фигуру, застывшую в немом шоке.       Только вот Баркли уже довольно хорошо знал Теодору. Знал её стремления, мотивы и желания. Знал, что ради своих целей она была готова на что угодно.       Приоткрытая дверь в комнату Эйвери и отсутствие самой девушки в постели стали тому подтверждением.       Выбегая из гостиницы, Лоуренс всё ещё лелеял слабую, блёклую надежду на то, что Тео решила наблюдать издалека. Хотел верить, что её безрассудство имеет границы, и журналистке с головой хватит истошных воплей, слышимых даже на таком приличном расстоянии, чтобы остановиться на полпути. Однако ни на центральной дороге, ни около близстоящих ломов Лоуренс пропавшую не обнаружил. А выстрелы, резко разрывающие многоголосый гул, всё подгоняли и подгоняли.       Около своего крыльца, закрыв рот обеими ладонями, стояла Йоке. В её глазах читался всепоглощающий ужас, а в самых уголках блестели слёзы страха. Вот она, уместная реакция человека на объятую пламенем соседнюю деревню: медсестра явно старалась не смотреть лишний раз в ту сторону, видимо, выйдя лишь оценить, как далеко от родного городка опасность.       — Йоке! — крикнул Лоуренс, подбегая к крыльцу. Оставалось только два возможных варианта местонахождения американки, и Йоке и её дом были последним хорошим исходом. Обхватив женщину за плечи, он слегка встряхнул её: — Йоке! Теодора у тебя? Йоке?       Она тряхнула головой, словно пытаясь избавиться от какого-то наваждения, а после судорожно вздохнула, широко раскрыв глаза:       — Нет.       На мгновение они так и застыли друг перед другом, оглушённые сказанным. Больше не проронив ни слова, Лоуренс сорвался с места, понимая, что Теодора уже довольно долго находится за пределами городка. Может, её отсутствие сводилось к считанным минутам, но при таких обстоятельствах каждая секунда могла стать роковой.

...Чтобы я замер и понял, что в этом городе нет тебя Нет тебя...

      В спину его толкал ветер, весьма однозначно требующий спешить. Чем дольше он бежал, тем сильнее кружилась голова и темнело в глазах: не то ли от адреналина, ударившего во всё его существо, не то ли от горького дыма, оседающего на языке и в лёгких, не то ли от множества криков, раздающихся при каждом выстреле и обвале дома. Неважно, в чём была первопричина; единственное, что волновало Лоуренса сейчас — найти неугомонную журналистку и...       Внезапно, его взгляд привлёк силуэт в длинном платье, стоящий практически в центре какого-то дворика, около которого лежали догорающие ошмётки того, что кто-то мог назвать домом. Наверно, эти «кто-то» и лежали, накрытые обломками стен, выгнутые в неестественных для живых позах.       Из рук девушки что-то выпало. Маленький блокнот.       И тогда те минимальные сомнения, что всё ещё таились внутри него, рассыпались.       — Теодора! — казалось, что сил не было даже на то, чтобы добежать до нужного места, что уж там говорить о крике. И тем не менее, Лоуренс, срывая горло, пытался обратить внимание Эйвери либо на себя, либо на происходящее рядом с ней. — Уходи оттуда! Тео!       Она не слышала. Она даже не дёрнулась в его сторону, не шелохнулась. Сделав лишь шаг назад после того, как заметила тела, Теодора встала как вкопанная.       А затем, после очередного выстрела, заозиралась по сторонам...       — Тео!       Бежать оставалось от силы полминуты. Сейчас он просто вытянет её оттуда, дёрнет за руку, и они, пусть и в ужасе, вырвутся из этого пекла.       ...согнулась пополам, прижимая руки к животу...       — Теодора!       Двадцать метров. Пятнадцать. Десять.       ...и рухнула на землю.

* * *

Раз, два, три Не досчитал до десяти А тебя уже нет...

      В тот момент Лоуренсу показалось, что выстрелили в него. Или, быть может, хотелось, чтобы на месте Тео оказался он.       На долю секунды его будто парализовало. Когда он увидел эти затуманенные глаза, из которых брали начало дорожки слёз, Баркли подумал, что в этот самый момент теряет всё с концами. Что ему становится тошно от дела, которое звал собственным призванием, ведь, в какой-то степени, именно из-за его требований сюда рванул человек, которым он дорожил больше всего на свете.       Однако, хоть тело довольно плохо слушалось команд, которые и так отдавались с задержкой, Лоуренс вынырнул из своего оцепенения. Он обнаружил в себе силы подхватить Теодору на руки и, практически с той же скоростью, что и прежде, направился к Химворде.       Ещё никогда его не изничтожал такой гнетущий страх, хватающий за ноги, чтобы он споткнулся, и за горло, чтобы перекрыть и без того с трудом поступающим кислородом. Успокаивать себя удавалось лишь тем, что он не потерял ни секунды столь драгоценного сейчас времени. Лоуренс десятки раз видел, как люди, снедаемые своим горем и отчаянием, упускали шанс помочь своему близкому, который, вопреки своему виду, мог бы выкарабкаться. Повторять их ошибок Баркли не хотел, и, чувствуя, как чужая горячая кровь пропитывает его липнущую к телу рубашку, ускорился.       Это была самая длинная ночь за всю его жизнь.       Большую часть времени он бродил от стенки к стенке больничного коридора, прислушиваясь к каждому вскрику, слову, но ничего нужного так и не улавливая. Минуты текли неумолимо медленно. И всё же, даже в этом хотелось найти плюс: сам факт того, что попытка вытащить Теодору с того света затянулась, уже что-то значил: видимо, есть смысл бороться. Иначе, несмотря на всё собственное упорство, доктор Робертс бы признал своё поражение в схватке со смертью — в конце концов, против такой силы сложно выстоять.       Страдания и лишения были неотъемлемой частью его жизни. В последние несколько лет Лоуренс постарался увеличить расстояние до них до максимума, делая вид, что знакомится он с этой болью впервые, и то для статей. Раскрывая самые ужасные подробности войн и переворотов, освещая опасности и тягости жизни, Баркли принимал их как некую данность, связанную с работой, и научился принимать это не так близко к сердцу, как в первые поездки. Холодная голова в военной журналистике ценнее всего, как-никак.       И Лоуренсу меньше всего хотелось вновь сталкиваться с этой ношей лицом к лицу. Не тогда, когда он познал самые светлые и нежные чувства в своей жизни. Не тогда, когда встретил ту, ради которой был готов на всё, чего она заслуживала.       Да, Тео, в большей степени, вошла во вкус к работе, прекратив ставить перед собой целью лишь доказать собственную значимость родителям и эфемерному обществу. В ней поутихло стремление к одобрению. Она уже не так бурно реагировала на похвалу со стороны начальства после успеха новых статей. Казалось, стала проще относиться к новообретённой деятельности.       И всё же, от простого «Ты заслуживаешь всего самого наилучшего, Тео. Всего, без остатка» она таяла, начинала сиять. Эти слова распаляли Эйвери, пробуждая в ней что-то, чего нельзя было добиться иными путями.       Лоуренс не лукавил, говоря, что Теодора достойна всего, чего ей бы хотелось. Она заслуживала человеческого тепла и любви, заслуживала быть услышанной и понятой, заслуживала одобрения, поощрения, и, что самое главное...       За окном уже начали показываться первые лучи осеннего солнца, когда доктор Робертс, резко распахнув одну из дверей, вышел из кабинета, слегка пошатываясь. Он явно спешил скрыться в своём кабинете — возможно, полагая, что ему не пристало появляться в подобном виде перед кем-либо. Однако, заметив, что Баркли всё также, как и несколько часов назад, оббивает пороги, остановился и наспех окликнул его:       — Она выкарабкается. Не сомневайтесь.       И затем скрылся за дверью своего кабинета. Скрылся, оставив Лоуренса наедине с осознание того, что ещё не раз услышит её мягкий голос, задорный смех, почувствует на шее и на лице её ласковые руки, увидит её великолепную улыбку и блеск в глазах.       ...и, что самое главное, Теодора Анна Эйвери заслуживала жить.