Не виновен.

— Вы знаете правду. Просто так и скажите… Что вам нужно найти кого-то, кого вы с лёгкостью можете обвинить в чем угодно, потому что вам не нравится этот человек. — Валентин как и всегда был холоден и спокоен. Лицо не выражало никаких эмоций. — Если не вы… Тогда кто? Неужели вы думаете, что за время вашего обучения здесь, пусть и меньше месяца, я не запомнил, с кем вы дружите…каждый из вас? Унара Ричарда вчера не было, но он вполне мог попросить вас об этом. — Я не знаю, кто бы мог. Не решусь обвинять кого-либо, не зная деталей. — Это был явно камень в огород противника, и прилетел он более чем удачно. Все прекрасно знали, Арамона не терпел оскорблений и таких явных намеков на его неправоту. — Возможно, мы слишком хорошо к вам относимся, каждый раз закрывая глаза на ваши выходки. Те наказания, к которым вы привыкли, больше не дисциплинируют вас. Тогда мне придется применить самое унизительное для юноши вашего возраста — прилюдную порку. Закона о запрете на данное нет, что значит разрешение на всеобщее использование. — Это не справедливо. — Так же отстраненно ответил Валентин. Руки сцепленные в замочек за спиной сжали друг друга сильнее. — Вам просто нужна жертва для обвинения. — Поверьте мне на слово, еще одно такое изречение я услышу из ваших уст, и наказание будет не просто унизительным и болезненным. Вы не встанете неделю… *** В зале было прохладно, особенно когда знаешь что вскоре будешь обнажен. Ноги ужасно мерзли, стоять босиком на ледяном кафеле было неприятно. Но кажется юноша до сих пор был спокоен, глаза смотрели прямо, будто сквозь стену, подбородок поднят высоко, да и руки, неизменно сомкнутые за спиной, были расслаблены. Хотя кто знал, какие колоссальные усилия были приложены для создания такой непоколебимой маски отрешенности, особенно перед таким событием как прилюдное наказание. Унизительно… Под безразличием крылось волнение и страх, глупо было отрицать очевидное. Он ненавидел несправедливость… А в последнее время ее слишком много. Наказания можно было избежать, ну или хотя бы смягчить, например заменив эту прелюдию на держание штыка, пусть бы он простоял так час, два или пусть даже три, но это было бы в разы лучше чем…это… Если бы он признался, но признаваться было не в чем. Он не виновен и не собирался брать на себя чужую ответственность. В зал вошли остальные унары, Арамона и двое слуг за ним, они притащили скамью. Длинную, низкую, деревянную скамью. И поставили ее по центру, а капитану вручили трость, из какого-то достаточно крепкого дерева. — Господа! Вчера произошло невиданное… Унар Валентин украл у меня брошь, она нашлась в его комнате сегодня утром. — Арамона сверкнул глазами в сторону обвиняемого. У того на лице отразилось не понимание. — В каком смысле у меня в комнате…? — Переспросил юноша. — Так… Мало того что я не крал вашу брошь, так ее еще и… — Задыхаясь от злости и безысходности продолжил он. — Молчать. Вам слова никто не давал. — Прошипел Арамона, и снова обратившись к остальным унарам сказал: — Если он действительно не виноват, и ему подбросили эту брошь, тогда украл ее кто-то из вас…и ему подкинул. — Капитан обвел взглядом унаров. Все молчали переводя взгляд с одного на другого. Тишина повисла всего лишь на несколько секунд, но так пронзительно звенела, что казалось не закончится. Взгляд Валентина плавно скользил по знакомым лицам, преступник в этом зале, он знает это, и даже может без угрызений совести обвинить конкретного человека, но… Что если окажется не прав? — За воровство… — Мужчина вновь заговорил, от чего пальцы сомкнулись, за спиной, сильнее. — За ложь… — Медленные шаги в собственную сторону более чем напрягали. — За нежелание признать вину… — Паузы в предложениях нервировали, заставив тряхнуть головой. — За хамство по отношению к старшим… — Эта пауза зависла на пол минуты, накалив воздух в помещении до предела. — Унар Валентин будет строго наказан сотней ударов тростью по ягодицам и бедрам. Юноша просто вспыхнул, мгновенно уставившись в пол. Пальцы ног и «шахматный» кафель в миг стали интереснее, чем когда либо. Настолько его еще никто и никогда не унижал. — Раздевайтесь. На вас в принципе не должно быть никакой одежды. Если заупрямитесь… Вам помогут. Сейчас уже не было прохладно. Нет. Сейчас стало до жути душно, жарко. Пальцы быстро расстегивали пуговицы рубашки, немыслимо мешая друг другу впопыхах. Валентин то и дело прикусывал губу. Неужели Эстебан действительно так сильно хотел отмстить ему за тот резкий ответ на фехтовании? Он просто сказал ему… Просто слово… За что? Минута и вся одежда оказалась на полу. А юноша всё краснел, потупив взгляд, не смея поднимать глаза на кого-либо. — На скамью. — Приказным тоном произнес Арамона, юноша повиновался, опустившись на гладкое лакированное дерево, скрыв лицо в сгибе локтя. Свист. Противный и громкий рассек воздух. Трость оставила после себя ярко розовую полосу, тот час вздувшуюся. Боль сильная, но не такая нестерпимая, как унар уже нафантазировал себе. Трость опускалась размеренно. Жгла очень, просто нещадно, но так или иначе впившись до побелевших костяшек в скамью, юноша терпел. Даже размеренно дышал, иногда жмурясь от вспышек боли. Да, это унижение он запомнит на всю жизнь. Но он ни за что не возьмет чужую вину. Он не виновен. Это не справедливо. Он старался не думать о происходящем, как-то отключить мозг, думать не об этом, но это было слишком сложно. Кажется он молчал все время, даже когда количество ударов превысило полтинник. Кажется он не замечал что плачет, как мокрые дорожки медленно расчерчивают лицо, стекая дальше на шею. Но все же, как бы он не пытался вынести это унижение достойно, человек он был от природы хрупкий, можно сказать фарфоровый. Любую боль переносил очень плохо, какой-то даже боялся. Он всхлипнул, еще сильнее вцепился в дерево, и прерывисто выдохнул, пытаясь восстановить дыхание. — Восемьдесят. — Огласил слуга стоявший позади Арамоны, а тот довольно кивнул и обратился к наказуемому: — Все еще не виновны? — С издевкой спросил он. — Не виновен… — Собрав все оставшееся мужество, откликнулся ровным голосом юноша. — Очень зря. — Спокойно кивнул Арамона, в ту же секунду ударив тростью так сильно, что пробил до крови. По бедрам в принципе удары отзывались больнее, но этот оказался таким жгучим, что Валентин вскрикнул от нестерпимой боли. Задышав громко и отрывисто. Поток слез хлынул с новой силой. А после почувствовал снова такой же удар, прошивший все тело будто молния. Последние двадцать ударов были нестерпимы. Волны боли накрывали юношу с головой, не давая дышать. Каждой клеткой он прочувствовал всю ярость, с которой наносились новые и новые удары, рассекая мышцы до крови, в которой была уже полностью вымазана трость. Он кричал и всхлипывал, и было плевать уже на все… Слезы капали с носа на руки и скамью, размазывались по лицу, глаза жмурились до ярких вспышек, зубы нещадно впивались в костяшки, прикусывая до крови, чтобы хоть как-то заглушить боль. Дыхание вовсе сбилось. А кудри липли ко вспотевшему лбу, совсем не скрывая лица юноши. Только сейчас унары наблюдавшие за экзекуцией наконец поняли, как ему больно… Смотря на то как тонкие пальцы окунаются в густые кудри, сжимая их, как потом закрывают лицо, как хрупкие плечи трясутся от безудержного плача, как зубы рвут до крови тыльные стороны ладоней, и вновь и вновь слышат жалобный скулеж человека, который казался почти безымоциональным. Холодным. Но он жив, и ему больно. И как бы не хотелось мести, Эстебан не предполагал насколько серьезными могут быть последствия. Удары прекратились. Но юноша не мог поверить в это. Все действительно закончилось…? Рука аккуратно коснулась пола, он хотел встать, но не мог. Боль прошивала все тело, от головы до ног. Так что он просто перестал шевелиться. Переводя затуманенный взгляд, все еще застланный пеленой слез, на унаров. Один из них быстро подошел к Валентину, но тот был настолько разбит и вымотан, что потерял сознание. *** Резкое шипение разрезало тишину. — Больно… — Выдохнул юноша, пытаясь не кричать. — Терпи… — Что ты делаешь? — Голос тут же обрел твердость, поняв кто за ним ухаживает. Зеленые глаза стрельнули за спину, на кровати, около бедер, сидел Эстебан. — Не заметно?! — Развел руками Колиньяр. — Ляг нормально и не двигайся. Подивившись самому себе Валентин, послушно опустился на мягкие подушки. — Отец Герман сказал, что дает тебе три дня на лечение. Раньше можешь не пытаться встать. А еще… Хочу извиниться за… — Так это был ты…? — Да. — Слишком коротко, слишком просто, слишком не понятно. — За что…? Ты… — Он вновь всхлипнул и зажмурился. Сейчас ему стало так плевать на мнение Эстебана о нем, что он незадумываясь вовсе начал плакать. Иногда переходя с плача на вой и скулеж. Пальцы сжимали мягкую подушку, ту же которая заглушала его вой и впитывала горькие слезы обиды. Вскоре плач вовсе превратился в истерику, неостановимую… сопровождаемую причитаниями и вопросами. Юношу было по-настоящему жалко. Он не заслужил такого издевательства. Он добрый, нежный и отзывчивый, он никогда бы не совершил того в чем его обвинили. — Мне больно. — Завыл юноша. — …больно, больно… За что?! — Сорвался на крик Валентин. — Неужели ты настолько ненавидишь меня. Это слишком! Это несправедливо! Ты представить не можешь, как это… Это… — Валентин. — Кажется сегодня Эстебан впервые в жизни был растерян и не знал что сказать. — Валентин. Но юноша не слушал. Он захлебывался от слез, не зная как успокоиться. Если бы ему сказали тоже самое несколько часов назад, скорее всего он бы фыркнул подумав что это очевидно, но сейчас, его настолько обидел этот факт, что он задыхался от обиды и жалости к себе. Теплые руки накрыли Валентина одеялом. Через минуту он услышал скрип дверных петель, легкий хлопок и быстрые удаляющиеся шаги.