Про нонконформизм и Мика Джаггера

Сириус останавливается напротив зеркала в прихожей, бегло осматривая свое отражение и покачивая бедрами под музыку, льющуюся из гостиной. Он сует короткий черный карандаш между губ и, только попытавшись подвести глаза сигаретой, понимает, что что-то не так. Он глухо чертыхается, меняя их местами. За спиной слышится щелчок пальцев, и Сириус с притворным раздражением закатывает глаза, когда его сигарета мгновенно загорается — за секунду до того, как ему приходит в голову поискать зажигалку. Римус никогда не устанет выпендриваться своими навыками беспалочковой магии, гребаный позер. Хотя и — надо отдать ему должное — довольно симпатичный. — Куда это ты так вырядился? — спрашивает Римус, появляясь за его плечом ровно в тот момент, когда Мик Джаггер поет ты не можешь всегда получать то, что хочешь, и губы Сириуса дергаются в невеселой улыбке. Какая дурацкая ирония — знал бы кто-нибудь, кроме него, умер бы со смеху. Или от жалости; тут уж как получится. Продолжая думать об этом, он наклоняется к зеркалу с карандашом в руке. — На свидание. — Опять перепутал порядок действий? — Что? — Сириус рассеянно моргает, переводя взгляд на Римуса в отражении. — Сначала свидание, потом секс. — А, нет. — Блэк отмахивается, нисколько не озабоченный тем, что Римус так осведомлен о делах его сексуальной жизни. Они живут в одной квартире уже несколько лет подряд после выпуска, и Сириус никогда не был особенно тихим, так что… ну, сложно было бы не знать. — Это другой уже. — Вот как. — Римус скрещивает руки на груди. Сириус старается не обращать внимания на его взгляд, зудящий где-то между лопаток. — И ты пойдешь туда в таком виде? Рука вздрагивает, и жирная черная линия сползает вниз, к самой скуле. Сириус шипит, тут же бросаясь злобно тереть ее запястьем. — Давай я, — предлагает Римус, протягивая к нему руку. — Да, да, ладно, давай, — отвечает Сириус, разворачиваясь. Он вкладывает карандаш в его ладонь и, закрыв глаза, делает несколько коротких вдохов, чтобы успокоиться. Затем льнет бедрами к комоду позади себя и делает жест, мол, я весь твой. Римус шагает вперед, без лишних раздумий вторгаясь в его личное пространство, приподнимает лицо Сириуса и осторожно, но с нажимом проводит подушечкой пальца под глазом, стирая оставшуюся от подводки грязь. Сириус снова закрывает глаза, потому что, честно говоря, это гораздо больше, чем он способен выдержать, и ему приходится прилагать слишком много усилий просто для того, чтобы нормально дышать, — он не хочет думать еще и о том, куда деть глаза. Скоро, впрочем, ему приходится снова открыть их, потому что Римус мягко командует: — Посмотри наверх, — а Сириус не умеет сопротивляться этому его тону. Да и умеет ли кто-нибудь? Он слегка задирает голову, и Римус кладет одну из ладоней сбоку, фиксируя; большой палец оттягивает кожу щеки, и Сириус закатывает глаза для большего удобства. Все это настолько привычно, что даже странно. Не то чтобы Римус какой-нибудь магистр макияжа или типа того, — Сириус никогда не видел, чтобы он красился или красил кого-то, кроме него самого, — но он аккуратен и бережен, а еще у него и правда хорошо получается, так что Сириус раз за разом пользуется его предложением о помощи. И то, как сильно он наслаждается их близостью в такие моменты, не имеет к этому никакого отношения. И то, как дрожат все его внутренности, когда Римус непринужденно отбирает у него наполовину истлевшую сигарету, чтобы сунуть ее себе в рот, тоже не имеет к этому никакого отношения. — Так что там насчет моего внешнего вида? — спрашивает Сириус, вздрагивая, когда пальцы Римуса невесомо касаются его шеи, но тут же пытаясь скрыть это, потому что, ну, вообще-то это довольно смущающе — реагировать так на простое прикосновение своего лучшего друга. Сириус, как правило, пытается избегать смущающих ситуаций. — Не болтай, ты мешаешь, — ворчит Римус — немного невнятно из-за сигареты во рту. — Да, как скажешь, мистер Командирская Задница. Мне нравится, когда мне приказывают. Из его положения сложно увидеть что-то, кроме обшарпанного потолка их прихожей, но Сириус даже по звуку способен догадаться, что Римус закатывает глаза в ответ. Он терпеливо стоит на месте, стараясь не двигаться, пока Римус сосредоточенно подводит его глаза, пару раз останавливаясь, чтобы сделать более глубокую затяжку. Сириус вдыхает выдыхаемый им дым, не в силах отделаться от мысли, что в этом процессе есть что-то до боли интимное. Закончив, Римус делает шаг назад, издалека оценивая плоды своей кропотливой деятельности. Сириус тоже поворачивается к зеркалу, в который раз за день окидывая свое отражение придирчивым взглядом — взглядом внимательным, острым, выискивающим даже самые мелкие недостатки. Он ловит себя на мысли о том, что перед началом каждого учебного года на него так смотрела, недовольно подергивая своими тонкими губами, Вальбурга, и от осознания этого противно скручивает желудок. Но он не отворачивается. — Так что же не так с моим видом, дорогой Лунатик? — спрашивает он, беззаботно поправляя волосы, боковым зрением замечая, как чужая рука тянется к пепельнице. — Твоя… одежда. Сириус вскидывает бровь: — Моя одежда? — Или ее отсутствие. Я имею в виду, здесь… — Римус обводит его взглядом, останавливаясь там, где над поясом узких джинсов виден проколотый пупок Сириуса, — э-э, довольно много кожи. И довольно мало ткани. Сириус игнорирует жар, концентрирующийся в самом центре его живота при мысли о том, как долго Римус пялится — на него, на его голый живот, на его гребаный пирсинг. Он старается не вспоминать, как около года назад потратил целый час на выбор украшения, колеблясь между несколькими материалами и в конце концов останавливаясь на хирургической стали вместо серебра — просто потому, что он достаточно жалок, чтобы продолжать надеяться на какое-нибудь кратковременное помешательство, которое однажды заставит Лунатика залезть к нему в штаны. Шанс невелик, но он определенно есть — теория вероятности и все такое, — и Сириус хочет быть готов к этому событию на сто процентов, так что о серебре (которое смотрится на нем так чертовски здорово!) не может идти и речи. Он старается не вспоминать об этом, потому что это заставит его покраснеть. Вместо этого он скрещивает руки на груди, вскидывая подбородок — как самый упрямый осел на свете (по мнению Джеймса Поттера). — А ты кто — ханжа? Римус распахивает глаза будто бы от внезапной пощечины. Он настолько теряется от услышанного, что даже не может быстро придумать ответ — только рот открывает. Сириус лишь сильнее хмурится, не собираясь отказываться от своих слов. Он ушел от своей семьи, когда ему было шестнадцать, и с тех пор никто не смел диктовать ему, как выглядеть и как одеваться, и он совершенно не скучает по тем отвратительным временам. — Ты, блядь, серьезно, Сириус? — Послушай, ты падаешь в обморок из-за того, что увидел немного обнаженной кожи, — говорит Сириус, пожимая плечами, — это не ханжество? — Это не… Я не!.. — Римус обрывает сам себя, задыхаясь от негодования. Затем делает пару коротких вдохов и выдохов. — Это здесь вообще ни при чем, Сириус, и ты знаешь это. — Что я на самом деле знаю? Ты чертов конформист, Люпин. И ты поддерживаешь гендерные стереотипы, что определенно вредно для тебя, как для бисексуального парня. Типа… бля, просто расслабься уже. Римус снова в ступоре пялится на него, опуская руки по швам; шея покрывается красными пятнами — следствие разговоров об ориентации: он всегда смущается, когда кто-то упоминает его интерес к парням. Даже если это делает Сириус, который интересуется девушками исключительно в дружеском плане. — Значит, мне, чтобы вступить в ваши элитарные нонконформистские ряды, — ядовито произносит Римус, — нужно носить как можно меньше одежды и разрисовать лицо так, будто пятилетний ребенок чихнул на меня акварелью? — Что ж, да, было бы здорово, если бы ты хоть иногда снимал свои стариковские джемперы, — легкомысленно отвечает Сириус, взмахивая рукой и отворачиваясь в поисках пачки сигарет… которая была под рукой только что, куда, черт возьми, она подевалась? — О, да пошел ты, Сириус. — Римус стонет от негодования, запрокидывая голову. — Я не пытаюсь ограничить тебя, я беспокоюсь о тебе, потому что твой вкус в одежде — это красная тряпка для любой из тех компаний скинхедов, что бродят по улицам прямо сейчас. Я не хочу, чтобы тебе надрали задницу, вот и все. Сириус замирает, нахмурившись. — Я могу постоять за себя, — в конце концов говорит он, исподлобья взглянув на Римуса. Тот вдруг молчаливо вскидывает руки, капитулируя, разворачивается на пятках и, не колеблясь, быстрым шагом направляется в свою комнату. Сириус следует за ним всего через полсекунды, но опаздывает, встречаясь лицом с демонстративно захлопнутой дверью. Он поспешно вскидывает руку вверх и стучит в дверь костяшками пальцев. — Лунатик, я мудак, прости меня, — хнычет Сириус. — Я просто не подумал; я не хотел обидеть тебя. Ты же знаешь, что на самом деле я люблю твои джемперы. Ты превосходно выглядишь в них, Лунатик! Ну же, не злись на меня, Лунный луч. Сириус прижимается ухом к двери, но не слышит ни звука по ту сторону; в квартире становится тихо, не считая песен «The Rolling Stones», продолжающих самозабвенно играть в гостиной. Сириус быстро преодолевает расстояние до проигрывателя и выключает его, погружая квартиру в глухую и мрачную тишину. — Пошел ты, Мик, блядь, Джаггер, — бормочет он, кривляясь самому себе в зеркале. В прихожей он останавливается на пару секунд, глядя вдаль по коридору, к двери, которая только что захлопнулась перед самым его носом. Затем качает головой. Его взгляд падает на кожаную куртку, висящую на крючке, и после недолгих раздумий он все же набрасывает ее на плечи перед тем, как уйти. Вечером, после своего катастрофически провального свидания (которое он проводит, пялясь в окно, размешивая в чашке уже давно размешанный сахар и напрочь игнорируя своего собеседника), он возвращается домой и тихо, почти крадучись подбирается к чужой двери, чтобы положить под нее взятку: две новые книжки и большую плитку молочного шоколада. Из литературы он выбирает романы Толстого и Достоевского, потому что Римус интересовался творчеством русских классиков в разговоре с Лили пару недель назад, а Сириус, ну, не то чтобы прям слушал, скорее просто цедил свой противный виски где-то поблизости, растекшись по барной стойке унылой лужицей, и записывал их болтовню куда-то себе на подкорку — как раз для таких ситуаций. Комбинация из литературы и сладостей — беспроигрышная, ни разу не подводившая еще со школьных времен, и Сириус, конечно, не надеется, что Римус после этого мгновенно бросится к нему с распростертыми объятиями — Люпин никогда не был так щедр в проявлении эмоций, — но он рассчитывает, по крайней мере, на перемирие… или вроде того.  И, кажется, он его получает: следующим утром под дверью не обнаруживается ни книжек, ни шоколада. Римус оттаивает постепенно, шаг за шагом, — классика. Через день после ссоры он открывает дверь в свою комнату — не «прошу, заходи ко мне в гости, я всегда тебе рад», скорее что-то вроде «я снова готов мириться с тем, что мы соседи». Через два — молча вручает ему список продуктов, когда видит, что Сириус собирается уходить. Через три, занимаясь завтраком, разливает кофе в две кружки вместо одной — не приносит лично в руки, конечно, но приглашающе оставляет дымиться на столе. На шестой день Сириус застает его за уборкой гостиной, в проигрывателе снова стоят «The Rolling Stones», и Римус, оборачиваясь на него через плечо, недвусмысленно бросает ему в руки влажную тряпку — помогай, мол. Сириус кривится, но не возражает — не осмеливается. По крайней мере, вслух. Спустя неделю, когда он думает, что ситуация между ними успешно забыта и оставлена в прошлом (как и множество других, подобных этой), Римус идет ва-банк: заявляется на очередную их тусовку в магловском баре в гребаной юбке. Первые несколько секунд Сириусу кажется, что он обознался — это не может быть Римус. Только не он, только не Римус Джон Люпин, его лучший друг Лунатик, такой весь из себя скромный и благонравный, родившийся в мягких свитерах и строгих брюках с идеально выглаженными стрелками. Потом он думает, что у него короткое замыкание, галлюцинации или что-нибудь вроде, но, честно говоря, он не находит в себе сил даже на такое простое действие, как поднять руки к лицу и потереть глаза пальцами — только пялится через весь зал, разглядывая эти ноги и эти руки. На нем юбка до колен и свободная футболка из такого тонкого материала, что можно, не утруждаясь, увидеть очертания его тела, и Сириусу вдруг приходит в голову, что он не видел Римуса таким прекрасно раздетым никогда за много-много лет дружбы и совместной жизни. Не в том плане, что он не видел его кожу или его шрамы и поэтому даже не догадывался, как именно он выглядит под одеждой, — нет, им все-таки случалось оттаскивать Римуса в постель в Воющей хижине после тяжелого полнолуния и случалось заботиться о нем, когда он был сильно ранен. Но это не то же самое; Сириус никогда не позволял себе разглядывать своего друга, когда он так слаб и беспомощен, и все это было просто мельком и вскользь. Но сейчас… о, сейчас он себе позволяет, и это, блядь, шокирует. Он почти не удивился бы, если бы Джеймс пришел на их встречу полностью обнаженным, но Римус? Скромняжка Римус, который, как правило, не носит ни футболок, ни шорт? Абсурд. Безумие. Сюрреализм. — Это неприлично, Бродяга, — шепчет Джеймс прямо у него над ухом. — Я знаю, — с жаром отвечает Сириус, не находя в себе сил отвести взгляда от Римуса, — это просто блядски неприлично, Сохатый. — Я не про Лунатика. — Джеймс фыркает. — Я про твой взгляд. Сириус поворачивается в сторону Джеймса так быстро, что его шея неприятно щелкает. Он морщится, глядя на чересчур довольно улыбающееся лицо. — Что? Заткнись, придурок. Джеймс закатывает глаза, не переставая, впрочем, раздражающе улыбаться. Сириус отворачивается от него ровно в тот момент, когда Римус и — Сириус замечает ее только теперь — Лили, протиснувшись сквозь толпу, останавливаются рядом с ними. Вблизи все это выглядит еще более странно: футболка Римуса просвечивает каждый сантиметр его гребаного торса, юбка колышется на каждом шагу, и на его лице макияж — помада темного оттенка и зеленая подводка, делающая его теплые карие глаза еще более невыносимо-красивыми, чем раньше. Сириус снова открывает рот, пытаясь сказать хоть что-нибудь, но не может выдавить ни звука. — Что-то случилось, Бродяга? — спрашивает Римус, самодовольно ухмыляясь, и Сириусу в самом деле, безо всякой иронии, хочется встать и поаплодировать: он знает, как тяжело Римусу далось такое решение, чувствует, каким грузом всеобщее внимание ложится на его плечи, и тот факт, что, несмотря на все это, он умудряется поддерживать внешнюю нахальную беззаботность, вызывает в Сириусе чувство гордости. Если бы он не знал своего Лунатика так хорошо, как он его знает, он бы, может быть, даже поверил этому образу. — Я думаю, его укусил клещ, — шутит Джеймс, хлопая Сириуса по плечу с такой силой, что тот едва со стула не падает. — Тебе идет, Лунатик. — Спасибо, Сохатый. Любовь всей твоей жизни оказала мне огромную помощь в этом. Сириус переводит взгляд на Лили, в то же мгновение принимая решение считать ее заклятым врагом до конца дней своих. Лили ловит его взгляд и беззаботно улыбается. Сириус злится еще сильнее: она даже не знает, что натворила, чертова ведьма. — Красивая юбка, Лунатик, — бормочет Сириус, обращаясь скорее к своему напитку, нежели к самому Римусу. Тот только хмыкает в ответ: — Премного благодарен. Сириус опрокидывает в себя остатки коктейля, снимает со шпажки оливку и яростно ее пережевывает. Становится легче. …ну, до тех пор, пока голые руки Римуса не появляются в его поле зрения. Сириус закрывает глаза, едва подавляя вздох отчаяния. Это будет долгий, долгий и полный страданий вечер, думает Сириус. Его ожидания оправдываются. Они перемещаются за один из столиков в глубине зала, туда, где свет слегка приглушен, официантка приносит спиртное — и это единственное, что спасает вечер, потому что Римус, черт возьми, почти не одет, а гребаный Джеймс и гребаная Лили искусно делают вид, будто все в порядке, и никто ни на что не обращает внимания. Они все, втроем, обсуждают новости. Новости, блядь! Сириус даже не прислушивается — и даже не прикидывается, что прислушался, просто потягивает коктейль через трубочку и старается не сойти с ума. Римус сидит рядом, так близко, что Сириус может слышать тонкий древесный аромат его парфюма, и сегодня это выводит его из себя сильнее, чем обычно. Он старается не опускать взгляд ниже подбородка — он старается вообще не смотреть в его сторону лишний раз, и, Мерлин, он так благодарен, что между ними этот прекрасный деревянный стол, скрывающий от его глаз все, чего он видеть не должен. Вместо этого он смотрит куда-то вперед, к барной стойке, — и его взгляд вдруг цепляется за двух байкеров, неодобрительно поглядывающих в сторону их столика. Это, конечно, закономерно: Сириус и сам всегда — без исключения — получает такие взгляды в свой адрес, если появляется в каком-нибудь общественном месте одетым на полпроцента откровеннее, чем общество привыкло видеть мужчин. Но чувствовать такие взгляды на себе — это не то же самое, что видеть их, направленными на своего друга, и Сириус почти поднимается из-за стола, когда Джеймс резво хватает его за руку, останавливая, и мягко качает головой: не надо. Римус и Лили, увлеченные болтовней, не обращают на безмолвный диалог между ними никакого внимания. Сириус опадает обратно, но все остальное время проводит настороже. Он не знает, что они будут делать, если байкеры вдруг решат разобраться с ними «по-мужски»: никто из них не умеет драться. Римус бывает агрессивен за несколько дней до полной луны, но у него, как правило, нет ни техники, ни стратегии, один сплошной энтузиазм. Сириус никогда не видел в деле Лили, хотя Джеймс рассказывал ему, что однажды она довольно серьезно расцарапала лицо какому-то придурку, который пытался лезть к ней в ночном клубе, и это вызывает уважение. Драки, в которых успели побывать Джеймс и Сириус, можно запросто пересчитать по пальцам одной руки, и из каждой они выходили либо с разбитой губой, либо со сломанным носом, либо с треснувшим ребром. Они, конечно, могут уповать на преимущество в численности их группы, но даже это Сириуса не утешает. Он расслабляется только тогда, когда байкеры, недовольно фыркая в свои перепачканные пивом усы, наконец покидают бар. Римус смотрит на него, озадаченно выгибает бровь. Иногда его волк впадает в такую глухую спячку, что он перестает чувствовать даже самую очевидную угрозу, и Сириус временами пиздец как волнуется из-за этого. — Что не так, Сириус? — спрашивает Римус, делая голос тихим и низким, выглядит озабоченно — ни следа прежней нахальности и самоуверенности. — Ничего. Сириус отворачивается, боковым зрением замечая, как чужие губы недовольно подергиваются. Питер присоединяется к ним как раз в тот момент, когда за столиком повисает легкое напряжение. К сожалению или к счастью, Петтигрю извечно глух к подобным вещам, так что он, как ни в чем не бывало, весело со всеми здоровается и, наткнувшись на Римуса, несколько секунд забавно тормозит. — Вы что, местами поменялись? — спрашивает он, переводя взгляд с разодетого Римуса на Сириуса, который одет в простые джинсы, майку и кожанку. — Теперь твоя очередь шокировать нас своими нарядами и макияжами, Лунатик? — Просто экспериментирую, Пит, — отвечает Римус, делая глоток пива из высокой кружки. — Эстафету мне никто не передавал. Уверен, Бродяга еще не раз удивит нас своим невероятным внешним видом и изысканным вкусом в одежде. Сириус закатывает глаза и складывает руки на груди. Голос Римуса снова начинает сочиться ядом, как в прошлую пятницу, и ему это не нравится, и он не собирается отвечать, потому что не хочет повторения той ситуации, и единственное, чего он хочет, — это чтобы вечер поскорее закончился, чтобы они могли вернуться каждый в свою квартиру и благополучно забыть обо всем, что сегодня случилось. Может, он даже немного поэкспериментирует с заклятием забвения; кто знает. — Бродяга сегодня не особенно разговорчив, не так ли? — бормочет Питер, переглядываясь с Джеймсом и Лили. Когда Сириус снова ничего ему не отвечает, нарочно глядя в сторону, Питер пожимает плечами: — Знаешь, приятель, странно, что ты так относишься к этому. Я имею в виду, ты одевался и похуже — то есть не хуже, просто более… открыто, понимаешь, и это как бы… двулично с твоей стороны, что ли. Никто из нас никогда не относился так к тебе. Сириус стискивает челюсть, как мантру повторяя про себя: заткнись заткнись заткнись. Он любит Питера, он любит проводить с ним время и болтать ни о чем, но иногда этот парень просто… не видит берегов. На памяти Сириуса он ни разу не понимал намеков, пока ему все не разжевывали, и ни разу не затыкался вовремя. Он был бы таким ужасным танцором — полное отсутствие такта. Лили отводит взгляд, Джеймс неловко прокашливается, Римус постукивает пальцами по столу — и только Питер, как ни в чем не бывало, потягивает пиво из своей кружки. — Схожу за напитками, — говорит вдруг Римус, выскальзывая из-за стола, и Питер почти открывает рот, чтобы предложить свою помощь, но Джеймс пресекает это, ощутимо пихая его локтем в плечо. На полминуты над столом повисает тишина. Первым ее нарушает Питер, решив пожаловаться на свою матушку, которая на прошлых выходных в очередной раз попыталась свести его с какой-то дочерью своей знакомой волшебницы — та, вроде, оказалась неплоха, миленькая и интересная собеседница, но мне совсем не нужны отношения, мам, сколько раз повторять? Сириус слушает его разве что вполуха, ковыряя пальцем деревянное покрытие стола и думая о Римусе. Он знает, что ведет себя нехорошо, он знает, что его друга такое отношение задевает, но ничего не может сделать с этим: отрешенность — единственная стратегия поведения, благодаря которой он еще может сохранить разум в целости и сохранности этим чертовым вечером. Когда до него вдруг доходит, что Римуса нет рядом с ними подозрительно долго, он поднимает взгляд и чуть щурится, глядя в сторону бара. Он там — стоит, поставив локти на стойку, и мило беседует с каким-то светловолосым парнем, похожим на дешевого поп-певца, поющего под фонограмму, и, похоже, даже не планирует возвращаться. Сириус от изумления рот открывает — и тут же захлопывает, надеясь, что никто не успел этого заметить; на Джеймса он посмотреть не решается. В груди зажигается противный огонек разочарования, обиды и злобы. Он рывком поднимается из-за стола и быстро сокращает расстояние до барной стойки. На секунду останавливается рядом, но ничего не говорит, только забирает напитки, стоящие рядом с Римусом, — свой мутновато-голубой коктейль с зонтиком и три кружки пива для друзей, оставшихся за столиком. Светловолосый парень возмущенно восклицает в ответ на его действия, но Римус никак на Сириуса не реагирует и, кажется, бормочет что-то примирительное; Сириус удаляется раньше, чем успевает услышать, что именно. Кружки он ставит с такой силой, что пиво слегка расплескивается по столу. Лили вскрикивает, Питер отодвигается, Джеймс — молча и оперативно — достает кучу салфеток из салфетницы. Сириус снова игнорирует его взгляд — всепроникновенный и всепонимающий взгляд Джеймса Поттера. Он устраивается на своем прежнем месте и подпирает голову рукой, пялясь в сторону Римуса и этого придурка-магла. Он не знает, что будет делать, если Римус вдруг обернется, натыкаясь на его прожигающий взгляд, но не может отвести его в сторону, как ни старается. Римус стоит там с этим парнем — футболка натягивается на плечах, демонстрируя играющие под кожей мышцы, юбка колышется в районе колен при каждом движении, — увлеченно его слушает и так же увлеченно отвечает, почти что притоптывает от восторга, и раз в несколько минут они оба взрываются веселым хохотом. Сириус понимает, что, оказывается, вот так выглядит флиртующий Римус Люпин. И еще он понимает, что никогда не видел его таким раньше — и вряд ли когда-то увидит снова. Осознание этого кажется вязким и гадким и вызывает тошноту. Кто бы мог подумать, что у Лунатика такой отвратительный вкус на мужчин. Сириус не понимает, что он в нем нашел. У него глупая стрижка, дурной вкус в одежде, ужасный смех и нелепое выражение лица, и Сириус, глядя на него, впервые в жизни ощущает жгучее желание использовать на магле какое-нибудь из непростительных — всего на секунду, конечно, но ощущает, и это зажигает в нем новую волну самоненависти. (Может быть, когда Вальбурга применяла Круциатус по отношению к нему, она все делала правильно, думает он. Может быть, он это заслужил, думает он.) Его друзья, кажется, теряют его окончательно, после нескольких неудач забив на попытки вовлечь в разговор. Лили и Питер увлеченно болтают о какой-то ерунде, только Джеймс бросает на него обеспокоенные взгляды время от времени. Сириус не ловит, но чувствует их. Ему неудобно и стыдно, и жаль испорченный вечер, но он не смог бы делать вид, что все в порядке, даже если бы сильно постарался — Блэки никогда не были особенно хороши в актерском мастерстве. Он как раз допивает коктейль, когда Римус, бросив что-то напоследок, уходит в сторону уборной. Поп-певец остается на месте, постукивая пальцами по барной стойке, пару раз оглядывается, приканчивает свою пинту и — идет следом, не спеша, вальяжно, как будто его там ждут. Сердце Сириуса падает — не в пятки, но ниже, блядь, гораздо ниже, в самый подвал этого чертова заведения, туда, где мрачно, сыро, затхло и воняет мышами. Играет какое-то идиотское развеселое кантри, все вокруг улыбаются и смеются, и Сириусу кажется, будто он медленно разваливается на кусочки посреди этого праздника жизни — гипсовая статуя, давшая трещину где-то в затылке. Самое глупое во всем этом, что, в сущности, он не имеет права ни обижаться, ни расстраиваться, ни, тем более, злиться: Лунатик — мальчик взрослый, и он сам решает, где, когда и с кем ему заниматься сексом. В этом нет и не может быть никакой проблемы; Сириус сам поступает так же. Просто, возможно, он не хочет быть гребаным свидетелем этому, не хочет видеть, как минут через пятнадцать они оба выйдут из уборной, раскрасневшиеся, довольные и хихикающие от каждого случайного взгляда и столкновения рук. Сириус не думает, что сможет выдержать это. К тому моменту, как Сириус, мысленно подобрав подходящее оправдание, чтобы свалить, выползает из-за стола, дверь уборной с шумом распахивается — поп-певец вылетает оттуда, как кот, спасающий свою задницу от зубов разъяренной собаки, на ходу хватает куртку со спинки стула и стремительно покидает бар. Сириус так и остается стоять там, недоуменно глядя ему вслед, пока озадаченный голос Питера не возвращает его в реальность: — Утюг забыл выключить, что ли? — Что за утюг? — оживляется Джеймс, и Лили выразительно закатывает глаза в ответ — она уже раза три пыталась объяснить ему, для чего он нужен. — Магловская техника, — поясняет Питер, делая жесты руками, хотя и сам, кажется, не до конца понимает, как выглядит то, что он пытается изобразить. Сириус отрешенно смотрит сначала на них, потом на дверь уборной. Он ожидает, что Римус вот-вот выйдет оттуда, и по выражению его лица можно будет понять хоть что-нибудь определенное. Но Римус не выходит — ни через минуту, ни через две. Тогда Сириус сам движется к нему навстречу — слышит оклики Джеймса позади, но не останавливается, даже внимания на них не обращает. Он не знает, зачем идет туда, но знает, что должен. Бар к тому моменту пустеет больше чем наполовину, так что к уборной он пробирается беспрепятственно — и, толкая дверь рукой, мгновенно натыкается на Римуса. Тот стоит, упершись ладонями в края раковины, почти не шевелится — только плечи вздымаются при каждом тяжелом вдохе. Секунду Сириус просто позволяет себе смотреть на него, наслаждаясь его видом — его взлохмаченными волосами, его напряженными руками, его пустым, отрешенным лицом, его… красивыми карими глазами. Сириус моргает, не сразу осознавая, что эти глаза теперь направлены на него. — Чего хотел этот парень? — спрашивает он — первое же, что приходит в голову, — просто чтобы не казаться придурком, который пришел только для того, чтобы постоять рядом и поглазеть. — Трахнуться, — без обиняков отвечает Римус, выпрямляясь, его глаза вдруг подозрительно прищуриваются: — А ты чего хочешь, Сириус? — Ты отшил его? — А ты не догадался — судя по тому, что он вылетел отсюда, как пробка из шампанского? Получается, что отшил. Нет, правда, тебе-то что нужно? — Но почему? Я думал, ты… Римус нервно облизывает губы, раздумывая несколько секунд, прежде чем ответить — прямо и четко: — Я не хотел трахаться с ним. Я даже не намекал ни на что подобное. Он показался мне интересным собеседником, и я решил познакомиться с ним поближе, потому что никогда ничего подобного не делал, а у меня сегодня вечер выхода из зоны комфорта и все такое. Вы — мои единственные друзья за всю мою гребаную жизнь, и я просто… на секунду подумал, что могу знакомиться и дружить с кем-нибудь еще. Я старался быть дружелюбным, а он подумал, что я приглашаю его заняться сексом. Вот и все. Сириус шагает ближе, потому что Римус выглядит расстроенным, а он запрограммирован быть рядом всегда, когда его Лунатику плохо. Он хочет потянуться вперед, дотронуться, обнять, но не делает ничего из этого — Римус не всегда одобряет внезапные прикосновения. Даже сейчас, когда Сириус просто становится ближе, он слегка сводит брови, смотрит на него сверху вниз настороженно, будто ожидая подвоха. — Ты ударил его? — спрашивает Сириус, потому что должен продолжать что-то спрашивать. — Что? Нет, конечно. Я не бью людей просто из-за того, что между нами нет взаимопонимания, Сириус. Я хоть и оборотень, но довольно цивилизованный… Слушай, серьезно, почему ты здесь? — Почему я не должен быть здесь? — Потому что ты ведешь себя как ублюдок уже неделю. В прошлый раз ты раскритиковал мой вкус в одежде, назвав его «стариковским», так что сегодня я пошел у тебя на поводу, решив одеться иначе, чем обычно, но и это тебе, видите ли, не по вкусу — весь вечер сидишь с таким лицом, будто я у тебя на глазах расчленил твою любимую кошку за завтраком. Это… странно. Я думал, ты оценишь… — Он вдруг обрывает сам себя, осторожно опуская взгляд. Сириус опускает тоже — и видит, как костяшки его собственных пальцев, вопреки его воле, скользят по резинке чужой юбки — невесомо, аккуратно, медленно, поглаживая будто бы в попытках успокоить. Римус сглатывает, не отрывая взгляда. — Что ты делаешь, Сириус? Это просто порыв; это привычное стремление его естества быть как можно ближе к Лунатику, когда он нуждается в этом. Никакого скрытого подтекста, никакой корыстной цели, обычное желание пожалеть и утешить. И он только через секунду понимает, как это может выглядеть с чужой точки зрения; но даже тогда не отстраняется, будто бы прощупывая границы дозволенного: прижимает подрагивающую ладонь ближе, ощущая тепло чужого тела сквозь слои ткани. Он осторожно поднимает взгляд, их глаза встречаются, и Сириус чувствует, как что-то внутри него болезненно дрожит — на одной и той же оглушительно высокой ноте. — Мерлин, дай мне сил понять тебя хоть когда-нибудь, — говорит Римус, снова облизывая пересохшие губы, его взгляд судорожно шарит по лицу Сириуса — от глаз к приоткрытому рту и обратно. — Ты хочешь?.. — Да, — быстро выдыхает Сириус. — А ты? Римус прикрывает глаза на секунду, отрывисто втягивая воздух через нос, прежде чем ответить — почти шепотом: — Да. Да, конечно. Пожалуйста, Сириус. И слова эти кажутся такими желанными, такими сладкими — почти приторными — и такими нереальными, что Сириуса немного ведет. Он видит, как шевелятся губы Римуса, но не верит, что они произносят именно эти слова. Он делает еще один шаг, подходя вплотную, слыша, как сбивается чужое дыхание, цепляясь пальцами за резинку юбки — просто чтобы доказать себе, что все это происходит на самом деле. Они не обсуждают своих желаний и потребностей — они вообще не говорят ни о чем конкретном, избегают прямых обозначений, словно сопливые школьники во время первого секса, но Сириус надеется, что вся эта ситуация — что-то большее, чем одно огромное взаимное недопонимание, Сириус надеется, что, по крайней мере, цель они преследуют одну и ту же, Сириус надеется, что в итоге не выйдет так, будто он неправильно трактовал потребность Римуса в долгих объятиях или… ну, что-нибудь еще такое же неловкое. Потому что, честно говоря, он скорее вывернется наизнанку прямо здесь и сейчас, чем откроет рот и спросит. Напротив них — две двери, ведущие в отдельные замкнутые кабинки, и Сириус подталкивает Римуса к ближайшей из них. Римус не сопротивляется, позволяя увлечь себя внутрь, позволяя защелкнуть за ними дверь на замок и позволяя… что?  Сириус на секунду останавливается, теряясь, чувствуя себя маленьким ребенком, которого запустили в магазин игрушек, потрепали по голове и сказали «бери что хочешь». Он представлял себе эту ситуацию в мельчайших деталях и ярчайших подробностях бессчетное количество раз — в душе, в кровати перед сном и с утра, в общей гостиной Гриффиндора, на парах по истории магии и в длинных очередях на магловские рок-концерты, — но сейчас, воплощая ее в реальности, он не знает, с чего начать. Сириусу, вроде как, нравится подчиняться, так что, фантазируя, он часто представлял Римуса напористым и несдержанным, любящим погрубее, представлял, как Римус решает все за него, молча толкает к стене или в кровать, заставляет опуститься перед ним на колени и довести до оргазма при помощи одного только рта; в реальности Римус смотрит на него с лихорадочным блеском в глазах, беспорядком на голове и горящими щеками — но не шевелится, не делает ни единого шага навстречу, и Сириус неожиданно осознает, что не испытывает никакого разочарования от этой его нерешительности, что во всем этом тоже есть что-то безумно возбуждающее.  Лунатик — не девственник, он это знает точно, потому что еще в Хогвартсе заставал его с парнями и девчонками несколько раз; но у него нет столько же сексуального опыта, сколько есть у Сириуса, и он нерешителен, и застенчив, и замкнут, и так боится сделать что-то неправильно… Сириусу хочется успокоить его, сказать, что все в порядке, показать, в конце концов, как можно и как нужно. Он редко принимает доминирующую позицию, когда дело доходит до секса, но сейчас внутри него что-то щелкает — и он понимает, что хочет этого. Если Лунатику нужен кто-то, кто направит его, — о, он готов быть тем самым.  Так что Сириус снова кладет руки ему на плечи и подталкивает, заставляя опереться спиной о стену, обхватывает его лицо пальцами и требовательно притягивает к себе, соединяя их губы и растворяясь. Он ждал этого момента долгими, угрюмыми годами, и сейчас, когда это происходит на самом деле, Сириусу кажется, будто он вот-вот перестанет существовать — раскрошится в пыль от переизбытка эмоций.  Их первый поцелуй получается ровно таким, каким он представлял его десятки, сотни раз до этого, — нежным и пылким одновременно. Лицо Лунатика под его пальцами — мягкое, гладкое, слегка неровное в тех местах, где его рассекают заработанные еще в школе шрамы, и это лицо Лунатика, он держит его в своих ладонях, ощущает бьющийся под кожей пульс, целует его губы и едва не скулит от осознания этого. Ему приходится еще тяжелее, когда Римус, справившись с первоначальным замешательством, поднимает руки вверх и кладет ладони на лицо Сириуса, большие пальцы оглаживают щеки и скулы, и в этом простом, незамысловатом прикосновении столько нежности, что Сириус несдержанно стонет в поцелуй, притягивая его еще ближе к себе. Когда они отрываются друг от друга, чтобы вдохнуть кислорода, Сириус поднимает руку вверх, вплетая пальцы в песочные кудри и оттягивая их — не сильно, но достаточно, чтобы Римус наклонил голову набок, предоставляя ему доступ к тонкой бледной шее. На мгновение Сириус просто прижимается к ней, вдыхая его запах и чувствуя биение его сердца на губах, и что-то первобытное внутри него требует укусить — вместо этого он целует и лижет, перемещаясь от чувствительного местечка под ухом к ямке меж ключиц, виднеющейся в широком вырезе футболки. Римус протяжно стонет, подрагивая под его прикосновениями, и Сириус отстраняется, чтобы взглянуть ему в лицо и полюбоваться — его раскрасневшимися щеками, взмокшими висками, подрагивающими ресницами и размазавшейся помадой. Римус выглядит грешно. Сириус чувствует, как потихоньку сходит с ума от этого зрелища. По-прежнему держась за чужие волосы, он притягивает Римуса к себе и впивается в его рот — страстно, нетерпеливо и грубо, прикусывая нижнюю губу — Римус ойкает от неожиданности, а потом тихо смеется, отвечая на поцелуй с тем же пылом. Ладони Сириуса соскальзывают вниз, обводят его лопатки и выступающие позвонки, ложатся на задницу — и сжимают, и Римус инстинктивно подается бедрами вперед, сталкивая их промежности. Они стонут друг другу в рот; их языки скользят напротив, зубы клацают, и поцелуй из нежного стремительно превращается в развратный и мокрый, но их вид со стороны — последнее, что беспокоит Сириуса прямо сейчас, когда он чувствует себя так чертовски здорово.  Он снова отстраняется, тяжело дыша, ловит взгляд карих глаз, подернутых дымкой вожделения. Перед глазами плывет от интенсивности ощущений, но он все равно смотрит — жадно, будто боясь упустить что-нибудь важное. У Римуса припухшие от поцелуев губы и прилипшая ко лбу челка, и если он выглядит так потрясающе, когда возбужден, то как же он должен выглядеть во время оргазма? Одна только мысль об этом заставляет весь жар в его теле, концентрируясь, вспыхнуть внизу живота; его ноги подкашиваются. Мерлин, я умру через секунду, если не сделаю хоть что-нибудь, думает Сириус, скользя по Римусу взглядом — сверху вниз — и останавливаясь поподробнее на его промежности, прикрытой тканью юбки. Юбка Римуса, в отличие от футболки, сделана из тяжелого и плотного материала, струящегося по его телу вниз, но даже она не оставляет никакого пространства для фантазии. Глядя на нее, Сириус вдруг понимает: на свете нет ничего, что он хотел бы сильнее, чем оказаться сейчас под ней. И он делает это — опускается перед Римусом на колени. Стоять вот так на кафельном полу — неудобно и больно, но, честно говоря, ради того, что он собирается сделать, он без проблем постоял бы и на горячих углях.  Он обводит взглядом ноги Римуса, не прикрытые даже носками, тонкие, длинные, исполосованные белыми линиями шрамов. Сириус протягивает руки и скользит от лодыжек вверх, ко внутренней стороне коленей; у Римуса где-то там, наверху, перехватывает дыхание. Сириус облизывает губы и поднимает взгляд — Римус смотрит на него во все глаза, будто бы не совсем уверенный в том, что он собирается делать дальше, краска заливает щеки и шею. Сириус игриво подмигивает ему, прежде чем приподнять край юбки и нырнуть под нее. Он почти ожидает увидеть там какие-нибудь дурацкие розовые трусы с рюшечками и просвечивающими вставками, и это, конечно, тоже может быть интересно, но под юбкой оказываются простые боксеры — и они заводят гораздо сильнее, потому что, благодаря светло-серому цвету, он видит, как сильно Римус течет. Он льнет ближе, прижимается губами к мокрому месту, ощущая тепло напряженной плоти под тонкой тканью, и замирает на пару секунд, наслаждаясь чужим сбитым дыханием. Ему хочется видеть Римуса сейчас, знать, как он выглядит с этого ракурса, как искажается его лицо, когда приближается удовольствие, и как распахивается его рот, когда оно наконец наступает; но он не смеет ни задрать юбку повыше, ни снять ее — есть что-то особенное в том, как она прикрывает его, и Сириус не готов променять остроту этого ощущения ни на что другое. Может, когда-нибудь, если ему вдруг повезет снова, они повторят это — уже без юбки, и он сможет насладиться более разнообразными видами; но не сейчас. Тем более, что Римус тоже не возражает, только бедрами покачивает, ненавязчиво прося о большем. Сириус поднимает руки, удерживая его на месте и успокаивающе поглаживая бедра ладонями. Сириус знает, как доставить удовольствие другому мужчине, Сириус знает, как сделать так, чтобы Римус кончил через считанные минуты, — но он не станет. Раз уж он оказался здесь и сейчас, в этом положении, он возьмет от него все, что можно. Поэтому он не торопится, мягко скользит по его бедрам ладонями, оставляет несколько ненавязчивых поцелуев над резинкой боксеров и поднимает руки, чтобы снова сжать его задницу в ладонях, кончик его носа проходится по чужой возбужденной плоти. Только когда Римус начинает хныкать, от нетерпения пытаясь ухватиться за что-нибудь вокруг себя руками, Сириус решает сжалиться: подцепляет пальцами резинку и тянет боксеры вниз, спускает до самых лодыжек. Член, большой и напряженный, покачивается у него перед лицом, головка наливается красным, из щели сочится предэякулят. Сириус проводит по ней кончиком языка, просто пробуя его на вкус, не позволяя себе ничего больше — руки лежат на коленях, как у приличного мальчика. Римус дрожаще стонет, толкаясь навстречу его рту — безуспешно, впрочем, потому что руки Сириуса снова крепко придерживают его за бедра, пальцы оставляют белые следы на коже. — Сириус… — бормочет он срывающимся шепотом, и Сириус мычит в ответ, подаваясь вперед и проводя длинную мокрую дорожку языком — от яичек до головки. — Блядь, я… Я просто… Что, если кто-нибудь придет сюда? Сириус на секунду замирает, задумываясь. — Кто, например? — Джеймс, Питер или Лили. — Знаешь, они будут полными придурками, если решат заявиться сюда, учитывая, как долго нас нет, — отвечает он. — Очевидно, что мы либо делаем то, что делаем, либо уже поубивали друг друга. И в том, и в другом случае вряд ли кто-то из них захочет пойти проверить. Римус делает паузу. — А что, если это будет кто-то незнакомый? — Тогда, я думаю, тебе лучше вести себя потише, дорогой Лунатик, — торжественно отвечает он, и в следующий момент, как назло, кто-то заходит в уборную. Они оба замирают, когда ручка их двери дергается. — Здесь занято, — произносит Римус, изо всех сил заставляя свой голос звучать нормально, и Сириус расценивает эту секунду как идеальную для того, чтобы взять член Римуса в рот сразу наполовину. Римус дергается от неожиданности, бьется затылком о стену, но не издает ни звука — и Сириус ни к месту проникается уважением. Не то чтобы это заставляет его сменить курс деятельности на более медленный и щадящий; наоборот — он сосет сильнее, втягивая щеки, активнее двигает головой, губами размазывая слюну по члену, чтобы удобнее было скользить вверх и вниз, а затем — отстраняется, скашивая взгляд на тонкой ниточке слюны, тянущейся от его губ к алой головке. — Понял, — бормочет чей-то голос по ту сторону двери — незнакомый голос; затем слышатся шаги до соседней с ними кабинки. Римус по-прежнему молчит, словно бездушное каменное изваяние, человека в нем выдают лишь напряженно подрагивающие низ живота и бедра. Сириус не сдерживает любопытства — высовывается наружу, чтобы посмотреть, и видит Римуса, вцепившегося зубами в собственное запястье. Это заставляет его самодовольно улыбнуться. Через секунду он возвращается к своему занятию — с прежним энтузиазмом, принимая его почти до основания. Слезы выступают на глазах, слюна течет из уголков рта, но Сириус не отстраняется, демонстрируя все, на что он способен, двигая головой и обводя языком выступающие венки. Отдаленно слышится щелчок двери, шум воды из-под крана и удаляющиеся шаги — незнакомец уходит, и только в этот момент Римус отпускает себя. Его стоны, складывающиеся в имя Сириуса, бьют по нервам так неожиданно и так ярко, что перед глазами цветные блики плывут. Сириус продолжает посасывать головку, на этот раз помогая себе рукой — поддерживая один и тот же ритм, не быстрый и не медленный; идеальный для того, чтобы не сойти с ума от возбуждения, но не слишком — для того, чтобы кончить. Свободной рукой он, слегка привстав на колени, расстегивает ширинку джинс и сжимает самого себя сквозь ткань трусов — сильно и грубо, потому что это именно то, что ему нужно сейчас. — Возьми меня за волосы, Лунатик, — просит он — получается невнятно и хрипло, и Римус теряется от неожиданности, так что Сириус сам берет его за руку и кладет на свою голову, заставляя сжать пальцы в волосах. — Давай, — говорит он, — трахни меня в рот. Римус не сразу понимает, что от него требуется, во вкус входит медленно, неуверенно придерживая голову Сириуса за волосы и толкаясь в его рот — неглубоко, и это почти оскорбительно, потому что Сириус может гораздо, гораздо больше; и он уже продемонстрировал свои скрытые таланты пару минут назад. Но он не возражает, просто наслаждаясь чужими пальцами, сжимающими его волосы в кулаке, и расслабляя горло, позволяя Римусу двигаться в темпе, удобном ему самому. Чем сильнее приближается оргазм, тем быстрее Римус двигает бедрами, тем глубже погружается, — но все равно не теряет контроль, и это тоже восхищает. Сириус бывал с парнями, которые пользовались им без всякого зазрения совести, — Лунатик не такой, Лунатик не перегибает, Лунатик идеально видит границы. Он отпускает его волосы и пытается отодвинуться, когда удовольствие догоняет его, но Сириус не позволяет ему уйти далеко: придерживает одной рукой за задницу и накрывает головку ртом, проглатывая все до последней капли. — Сириус, — обессиленно стонет Римус, приваливаясь спиной к стене, и этот восхитительный звук — единственное, что требуется Сириусу, чтобы кончить следом — мощно и ярко. Несколько секунд в голове блаженно тихо и пусто; потом белизна перед глазами рассеивается, и Сириус отодвигается, выпуская член изо рта, льнет к холодной кафельной стене позади. Его челюсть ноет, колени болят, перед глазами плывет так, будто в его голову попали бладжером секунду назад, — и он только что кончил себе в штаны, как тринадцатилетний мальчишка с переизбытком гормонов; но ничто не заставит его жалеть о случившемся. — Мик Джаггер может просто, блядь, отсосать мне, — с чувством говорит он — и тут же разражается тихим лающим смехом; глаза блаженно прикрыты, голова откинута. — Что? — неуверенно переспрашивает Римус, и Сириус вдруг осознает, что вся его драма с солистом «The Rolling Stones» на протяжении целой недели не выходила за рамки его дурной головы. Но объяснять — слишком долго, так что он просто отмахивается: — Ничего, — и смотрит на Лунатика снизу вверх, поплывший и такой очевидно влюбленный, что аж от самого себя тошно становится. Римус неловко улыбается ему, возвращает белье на место, поправляет юбку и протягивает руку, чтобы помочь ему встать с пола. Сириус неохотно поднимается, принимаясь молча приводить себя в порядок. Римус наступает одной ногой на закрытый унитаз, чтобы дотянуться до маленького окошка под потолком и открыть его, впуская в кабинку немного свежего воздуха. Сириус достает сигарету из пачки — нарочно только одну, чтобы разделить ее на двоих с его Лунатиком. Римус садится на крышку унитаза, закидывая ногу на ногу, с благодарным кивком принимает сигарету и поджигает ее привычным щелчком пальцев. Сириус закатывает глаза, застегивая ширинку. Римус опускает в ее направлении заинтересованный взгляд. — Так ты не хочешь, чтобы я?.. — спрашивает он, вытягивая вперед указательный палец. — Нет, — перебивает его Сириус, отводя взгляд в сторону и мучительно краснея. — Нет, спасибо, сегодня я справился сам. Может, как-нибудь позже. Римус мелко кивает, переводя задумчивый взгляд на его лицо, крепко затягивается, прежде чем передать сигарету Сириусу. Сириус сжимает ее губами, наконец глядя ему в глаза. — Так это все, вроде как, было спланировано? — интересуется он, приваливаясь спиной к двери, и после мелкой затяжки протягивает сигарету обратно. — Что? — Римус удивленно приоткрывает рот и обводит рукой пространство между ними: — Это? То, что мы сделали? Ты смеешься? Если бы я знал, что юбки достаточно, чтобы твое лицо оказалось у меня между ног, я бы начал надевать женское еще в Хогвартсе, — говорит он и тут же слегка краснеет из-за собственной откровенности. Вот как, значит. — Знаешь, Лунатик, прости меня, — спустя секунду молчания говорит Сириус, опуская голову. — Тебе не нужно одеваться так, если тебе не нравится, и если ты думаешь, что я хочу тебя только таким, то ты ошибаешься, потому что я хочу тебя любым, всегда и везде, курса с четвертого, наверное. Я просто придурок, и мне жаль, что я был так груб; Марлин говорит, что это защитная реакция или что-то такое, но иногда мне кажется, что я просто гребаный мудак — и ничего более. Я обещаю, что больше никогда не назову твой стиль одежды стариковским, а тебя самого — ханжой… — И конформистом? Сириус неуверенно поднимает взгляд. Мягкая улыбка на чужом лице вызывает у него вздох облегчения — Римус не злится. Римус не улыбался бы ему так, если бы злился, значит Римус не злится. — Да. — Ты меня тоже прости, Сириус, — говорит Римус, неожиданно становясь серьезным. — Я много думал о нашем разговоре в последнюю неделю и понял, что не имею права диктовать тебе, как одеваться. Я беспокоюсь за тебя, но это не значит, что ты должен перестать выглядеть так, как ты хочешь. Чья-то неконтролируемая агрессия — не твоя ответственность, и я поступаю отвратительно, вешая ее на тебя. Мне жаль. Сириус почти теряет дар речи от его слов. На самом деле, он никогда даже не пытался посмотреть на это с такой точки зрения; инстинктивное желание бунтовать, противостоять и вырывать свою свободу из чужих рук зубами у него были всегда, с тех самых пор, как он научился думать и подвергать сомнению каждый шаг своей семьи, но он никогда… Он никогда по-настоящему не задумывался о том, что имеет на все это полное право. Выглядеть, как считает нужным, одеваться, как считает нужным, быть тем, кем хочет быть, и быть с тем, с кем хочет быть. Он моргает, пытаясь прогнать слезы из глаз. Затем окидывает Римуса взглядом с головы до ног и наклоняется, упираясь ладонями в его колени. Римус затягивается, заинтересованно наблюдая за ним в ожидании продолжения. Он выглядит спокойным и расслабленным, и Сириус слабо улыбается, польщенный тем, что это — целиком и полностью его рук дело. Рук и рта, разумеется. — Откуда эта юбка? — спрашивает он, подцепляя гладкий материал кончиками пальцев. Он бы запомнил, если бы что-нибудь подобное появилось у них дома хотя бы раз. — О, это… — Римус на мгновение опускает взгляд, — это юбка Лили. — Да? Что ж, у меня есть предчувствие, будто бывшая мисс Эванс вряд ли когда-то увидит ее снова. Римус глубоко затягивается, выгибая бровь с мнимым скепсисом: — Неужели? — Ага. — Сириус утвердительно кивает, наклоняясь еще ниже; кончик его носа скользит по чужой щеке, губы приближаются к уху. — У меня есть планы на вас, Лунатик. Я надеюсь, что, когда увижу тебя в этой юбке в следующий раз, она будет единственным предметом одежды на тебе. Римус давится сигаретным дымом.