Arcadia

В пустыне холодно. Влажная мягкость чистой ткани прикоснулась сперва к пятам, а затем с неспешностью перекочевала на крепкие икры, завершая осторожный путь на коленях. Чужеземец старательно вымывал его, очищая тело от назойливых песков, копоти и пота. Какое изгвазданное занятие — прислуживать, как подобает простолюдину. Донельзя грязное и чрезмерно отвратительное. Сет откидывает голову на спинку стула, устремив взор на брезентовую крышу своего пристанища. Над ним, казалось, скрывались в танце тени: переплетались да плясали; жались друг к другу, как частицы льняной сети какого-нибудь проходимца-рыбака. Нутро настороженно почуяло, посеяв предположение о том, что эти дурные ассоциации делают воинственное Божество не более, чем славным уловом. События минувшего дня поселились в сознании назойливо и без спроса; дело отнюдь немилостиво покоилось близ верховной жрицы Исиды. Его приспешники — эта шайка трусливых, мерзких подхалимов — перевезли её свежую мертвечину через пустынные преграды и возложили прямиком ему к ногам. «Подношение» — сказали они. Вероятно, сие и есть подарок, достойный возвращения некогда затерянного правителя. Не беспокойтесь, владыка Сет: её Иб ещё живо. Желудок рефлекторно скрутило при воспоминании — быть может, так попросту хотелось низвергнуть память. Новоприобретённая человеческая слабость вызывала отвращение. Он ненавидел этот осточертевший голод, сжимающий и колющий органы; утомлённость, нерадиво врывающуюся в закрома тела; жажду, от которой трескались губы и кровоточило горло. А теперь ещё и пошатнулся при виде единственного трупа, чтобы ночью в мыслях прошедших грёз сжаться. Поёжиться. Какой вздор. Разум вовлекло в безграничное странствие и словесную борьбу на колких рифах, что соединяла ноющая нить беспокойства. Мёртвая жрица, Исида, Нефтида, Осирис, Анубис… Человек с пламенем на месте очей и, конечно же, не так давно рождённый Бог, прикрытый чёрным витиеватым убором — тот самый, с которым пришлось встретиться прошлой ночью. Где-то на этом моменте ход рассуждений ломался полностью. У этого божка поразительно знакомая стойка с копьем, так не мог ли он быть Анубисом? Здесь мягко шелестел сирокко, покачнув не единожды крышу и всколыхнув звучание жуков на разном расстоянии. Однако куда ближе насекомых притаился незнакомец, аккуратно выжимая излишки масла со своих одежд. Ароматная жидкость тот же час потекла по его крепким пальцам. «Нет» — в конце концов, мужчина сделал хотя бы один вывод. Ну разумеется, нет. Какой толк с того, что этот странный собачий выродок принял его личную стойку, которой был обучен Анубис давным-давно? Ведь Сет почти изобрёл традиционный египетский бой на копьях. Так что этой проклятой позе поди подражал каждый боеспособный вояка в Египте независимо от того, Бог он или нет. И, во всяком случае, сын бы никогда не позволил себе такое холодное, равнодушное обращение к собственному отцу без малейшей доли привязанности. Сет вздрогнул. В пустыне так холодно. В попытках подчинить встревоженную голову благодаря малейшему удовольствию вымыться хотя бы физически крылся мнимый успех: в чужих руках полотно скользило смело от ступни до бедра. Его составляющую нельзя было назвать мягкой; хлопок был больше грубым, зернистым, фактурным. Неизведанный иностранец счищал грязь со скрипом, граничащим меж удовлетворением и тупой болью. Ткань покрыла ноги, талию, туловище. И тут он почувствовал прохладное давление на щёку: невесомый запах пресной воды с примесью кедрового масла пролился на неё, будто бальзам. Сет лениво приоткрывает один глаз, чтобы вкрадчиво понаблюдать за незнакомцем: смуглый, темноволосый, бородатый. И лик его подобен благородному слуге. В пучине мыслей Сет счёл мужчину привлекательным, но это очевидно была странная и диковинная красота — не в понятие здешних обычаев. Вид египтян сдержан и ухожен, в то время как сие патлатое создание выглядело грубо и одичало. Тёмная борода мгновенно выдавала в нём чужеземца, изгнанника, низкородного варвара. Просто зверь из государства зверей. Но это не стращало, не отталкивало: к зверям ненависть не крылась. Да и к иностранцам, как правило, тоже. Они вполне могли быть интересными людьми, даже грозными. Многие жители порою величали его Богом-покровителем таковых. Думаю, они в это верят, потому что заморский люд страшен своей неизвестностью, а я не менее страшен в злобе. Несчастная, недостойная мысль скоропостижно была выгнана из рассудка. К сожалению, иные мысли, пришедшие на смену предыдущей, красочностью радостей не поразили: он снова размышлял о верховной жрице Исиды, невинной женщине, которую его последователи сперва убили, а затем ожидали, что он осквернит её. На какой-то момент там, в каньоне — короткий, безобразный и абсурдный момент — Сет готов был поклясться, что это была она. Исида. Его сестра, такая померкнувшая и, невзирая на это, прекрасная, лежит мёртвой. И это напугало. Действительно напугало. С новым выдохом напряжение спало, когда встревоженное лицо умыл один из пленников извечных раздумий. Какая несмешная шутка — его беспокоит Богиня. Исида среди всего народа. Какая же она, всё-таки, ядовитая и пакостная. Чёртов беспредел. — Так это стирается? — Что? — бордовый оттенок бровей едва ли сверкает при ночном свете, когда те хмурятся. — С какой стати, — голос переполнился недоумением, — Вы рисуете на глазах картинки? «Картинки?» — эхо вонзилось сквозь уши, тараня мозг в непонимании, что могло так сильно смутить. «Какого…». — Так выглядит на порядки краше! — дерзость позволила с лёгкостью ухватиться невежде за лицо, пока тот начал настаивать на своём естественном, несокрушимом. — Что выглядит на порядки краше? — недовольный тем, что его так небрежно схватили, Сет отвернулся. — Это! Смотрите… — крепкая хватка впилась в небольшое зеркало, поднимая его и открывая взор на виновника ночного торжества. Моргнув, мужчина обнаружил, что его собственное лицо смотрит на него: под лунным светом бледное, оголённое без привычного покраса, несовершенное. Губы раскрылись в вялом удивлении. Что ж, это было отнюдь впечатляющее зрелище. Невозможно вспомнить, когда последний раз его глаза блестели без лелеющего подведения сурьмой. Пожалуй, это связано с тем, что никогда такого и не было. Как Богу, ему никогда не приходилось наносить ни растолчённой сажи, ни охры. Однажды в кожу впились элегантные узоры по самовольному выбору: изменить цвет было также легко, как и вдохнуть полной грудью. Отметины — священное право божества по рождению. Сет смотрит в зеркало ещё раз: стёртый в могуществе своей индивидуальности, он выглядел ужасно обычным. Без чёрных толстых контуров глаза казались пугающе маленькими; черты лица вмиг опростели, потеряв бывалый аристократизм. За исключением пламенных волос и радужек, внешний вид и впрямь подобает какому-то неотёсанному бродяге. Определённо потому, что тот зеркальный силуэт с немилостивой лёгкостью стал похож на смертного. Абсолютно неприемлемо то, что происходит сейчас. Незамедлительно отругав иноземца, мужчина отвесил тому удар под челюсть, зашипел и сплюнул: «Заморский дурак, ничего, чёрт возьми, правильно сделать не может и всегда всё портит! Слишком безмозглый, чтобы суметь выжить». — Ты вообще знаешь, как тяжело это нарисовать? — Но Вы мне нравитесь и таким! — в нежелании прощаться с частями своего бренного тела, руки тянутся ублажать возмутившегося, будто эта дурная бравада спасёт от разбушевавшейся гневной бури, что яростней песка. — Да наплевать, что там тебе нравится. Идиот! — А Вы не могли бы… не рисовать снова? — Замолчи! — обитый гобеленом диван взлетает тотчас к раздражителю. Играться с предупреждениями не стоило. На пару с мебелью бедовый прислужник с грохотом приземляется на ковёр. Спешный нрав вертит владыку к приставному столику, обратно захватывая зеркало и близлежащую декоративную косметику. Поднимая кисть с измоченным краской наконечником, он быстро подводит очи. Смоляной пигмент уверенно скользил по бледной, подобно лунной глади, коже. Это очень деликатное дело: сперва плавные линии, а к ним завиток; охра под вычерченный для неё участок; как завершающий акт — акцент на нижней губе. Где-то сзади зашевелилась избитая псина. Опять. — Вы делаете так каждый день? — голос поразительно расслаблен для человека, на которого сокрушилось внушительное ложе. Как же сильно раздражает. — Нет, придурок, что за бред? — усмешка растянула уста, пока веки то расширялись, то обратно щурились в попытках восстановить идеальный образ. — Я просто не жалею материала, чтобы держалось как можно дольше. — Зачем это вообще? Действительно, зачем. — До невозможности глупый вопрос, — очевидно, что вменяемого ответа не последовало. — Оно просто кажется таким трудоёмким и долгим, — мысли выскользнули за пределы головы, не успев там пробыть и несколько секунд. — Но я полагаю, что бритьё лица и тела занимает времени не меньше, да? — Ты бы хотел, чтобы я бегал с волосатыми ногами, как какой-нибудь скот? — Не очень, — дружелюбный, спокойный отклик затесался в самом тембре проговариваемого, — Но не могу смолчать о том, что здешние Боги живут крайне неудобной жизнью. Сет неуверенно оттянул кожу около глаза. Его настроение ухудшилось. — …Богам обычно не нужно его рисовать, — молвил отстранённо, пальцем тыча на проделанную работу. — Макияж, имеется в виду. Цвет их кожи меняется при рождении. Это можно назвать своего рода «меткой божественности». Я тоже когда-то… Он замолчал сразу же, когда мозг, наконец, осознал чужое небрежное замечание. Здешние Боги живут крайне неудобной жизнью. Египетские Боги. В этом небольшом заявлении покоилось нечто довольно странное. Что-то действительно странное, именуемое подтекстом. И, если со здравой внимательностью рассудить, это был далеко не первый такой намёк от незнакомца. Рассуждения вернулись к той ночи в пустыне, когда он сражался с божком в чёрном амплуа и сломал себе рёбра. Я не знаю, почему местные небожители такие ужасно жестокие — так сказал бородач, беззаботный, как заблудшее в уличных играх дитя. Что он мог знать о других Богах? Может ли быть так, что он тоже находится в их числе? В этом темпераменте определённо было что-то необычное, неладное, неповадное. Сет бы назвал его именно таким. Он не вёл себя так, как большинство смертных. Как досадно, что в этой самодельной палатке может жить единственный Бог, и этот Бог далеко не я. Бесит. Прикасаясь пальцем к вихрю ресниц, изучает едва заметную полоску багровой охры, прочерченную чуть ниже основной линии. Воин не привык испытывать любопытство к другим людям. Ощущение было совершенно неприятным, поэтому хотелось, чтобы оно исчезло как можно скорее. — Ты продолжаешь действовать мне на нервы, — фраза льётся попеременно методичному разглядыванию отражению в зеркале. — Лучше будет тебя убить. — Хотелось бы, чтобы Вы не совершали такой поступок. Довольно умиротворённая реакция на прямую угрозу от того, кто всемогущ в искусстве войны. Возможно, этот проходимец действительно был божеством. Или просто обычным дураком. (Вполне вероятно, что и тем, и другим.) Сет надеялся, что длительное наблюдение даст ответ на этот волнующий вопрос, потому что самолично отказался его задавать. Спрос означал ничто иное, как выдачу интереса, а он не желал любопытствовать каким-то захолустным негодяем, гоняющимся за караванами. Слух уловил слабый скрежет странника, который расслабленно двинулся по ковру, подтягивая ноги в коленях. — Чем больше я узнаю о вкусах египтян, — вздохнул он, — тем меньше я их понимаю. Рисуют полоски на лице, как гепарды… — Пощади. Такой мохнатый зверь, как ты, не имеет права и слова пропустить о вкусах. — Мохнатый зверь? Вы имеете в виду мою бороду? — А что ещё? — испепеляющий взгляд брошен через статное плечо. Кажется, неудавшийся собеседник выглядел обиженно. — Это не мех, — настаивал, оправдывался, поглаживая жёсткую, тёмную, тщательно вычерченную бороду на подбородке. — Это символ мужчины. — Скорее символ дикаря, — усмехается вновь. Наконец, удовлетворившись проделанной работой, распластался на ковре. — Дикаря?.. — иностранец в потрясении покачал головой. Сет в свою очередь пожал плечами и перекатился на бок, упёршись щекой в щедро подставленную ладонь. — Ты, должно быть, родом из первобытного государства, — сказал больше себе, чем кому-либо. — Ну чего же, Сет. Хоть это воистину первый раз, когда я вижу, что Вы проявляете любознательность к моей родине. — Любознательность? Какая любознательность? — его взгляд двинулся по ковру под ним, настойчиво пройдясь по волокну и переплетению кучерявой шерсти. — Я просто констатирую факт. — Верно. — Мне нет никакого дела до мелких земель смертных варваров. — Это всё, что я представляю для тебя, Сет? Смертный варвар? Варвар, конечно, но смертный или нет — пока неизвестно. Однако вслух было сказано иное: — Не обращайся ко мне так небрежно, зверь, — в краткий ответ визави насмешливо вздохнул. — Я оскорблён, Сет. Действительно оскорблён. И ныне подумал, что у нас есть что-то особенное. — Твой бойкий язык не делает тебе чести, чужестранец. — Но тебе нравится это. — Что? — Мой бойкий язык, — теперь настала его очередь усмехнуться: красиво, внушительно и дико разочаровывающе. — Или с чего ещё тогда тебе краснеть? — Я не краснею! — вот только проблема была в том, что он мало того, что действительно покраснел, так ещё этот назойливый оттенок накалялся в цвете. Большего унижения и быть не могло, поэтому бедолага вновь потянулся к ближайшему предмету, на котором можно было выместить всю свою злость, швырнув прямиком в эту идиотскую рожу. Только на этот раз проклятый предусмотрительно увернулся, и зеркало приземлилось на ковёр с мягким, неугрожающим отскоком. — Вали! Бесполезный зверь! И тот попятился к выходу: поднял брезентовый лоскут над головой, выпуская неровную полосу лунного света, и вынырнул, смеясь на ходу. Сет упёрся обеими руками в шерстяное полотно под ним, продолжая краснеть. Только теперь от ярости. Звук смеха ещё надолго эхом задержался в ушах. Смешивался с пением насекомых, свистом ветра, скрежетом песка. Словно сама пустыня смеялась, а её владыка униженно пропустил накал насмешки.

***

Сумрак превратился в сумерки, а сумерки — в рассвет. Топор, именуемый солнечным светом, взмахнул острым блестящим лезвием и обезглавил тьму в недолгий век. Не так давно изгнанный слуга вернулся с небольшим завтраком из каравая: в посудинах аппетитно лежали полба и вяленая рыба. Здешний хозяин попросил оставить пищу в стороне, хоть и довольно неохотно пришёл к признанию необходимости приёма пищи. Вот только по-прежнему ненавидел, когда за ним наблюдают. Приказ причесать локоны даровал незамедлительное согласие от (все ещё под пристальным сомнением) Бога. Как же гнусно пожирало любопытство. — У Вас потрясающие волосы, — нежность массивных рук разделила копну на две части. — Я никогда не видал таких ярко-красных. — Хм, — это всё, что получил настырный помощник в ответ. Гребень прошёлся по нахваленному пигменту длины, вынуждая закрыть глаза; его зубчики цвета слоновой кости едва ощутимо царапали скальп и затылок. Это даже можно было счесть за массаж, необыкновенно приятный массаж, и он с трудом сдержался, чтобы не задрожать. — Знаете, что мне они напоминают? — Кровь? — пробормотал мужчина. Вполне обыденное сравнение и, в конце концов, подходящее. В конце концов, он-то был Богом войны. — Нет, — лишь усмехнулся, как низкий раскат грома. — На самом деле, я хотел сказать, что есть в них схожесть с гранатами. — … — вздох. — Есть ли у вас здесь, в Египте, гранаты? — Да. — Они оставляют ужасные пятна, не так ли? Липкие красные пальцы, липкие красные губы. Сет вспомнил — его сердце мгновенно заходилось с ошеломляющей болью — как вытирал этот сок со рта маленького Анубиса, пока тот извивался и хихикал. — Да. Не иначе, как кровь. — Наверное, Ваша правда, — небрежно опрокинул предельно ласковый тембр. Корни неприятно заболели, а потому странник прервал процесс, чтобы смазать гребень, а затем распутать небольшой колтун. Чтобы заполнить пространство, в дальнейший ход излилась новая фраза. — Мой брат выращивает их в частной беседке. — Что? — Гранаты выращивает, я имею в виду. — Частная беседка? Он богат? — прямота показалась настолько очаровательной, что сдержать смех не было смысла: чужеземец сперва расхохотался и только потом ответил на вопрос. — Можно сказать и так, да. Брат. Сет посмаковал это слово в уме и набрёл на тёмное, горькое, отвратительное. — Вы с братом хорошо ладите? — Избавьте! Нисколько. Он такой… слишком серьёзный, понимаете? Фу! — А ты так явно несерьезён, — сухость выкинутых слов готова осушить Нил. Но на это плевать. — Это точно! — тот соглашается, искренне не понимая, что его оскорбили. — Мы, конечно, не совсем друзья, — выдержанная пауза, исправление предложения, — Но и не враги. — Ясно. Должно быть, это хорошо. — Думаю, именно так. Гребень скользнул сквозь завесу его волос — от макушки до изгиба плеча. На сей раз Сету не удалось подавить надвигающуюся дрожь: тепло распространилось по его пустому желудку, изнуряя его. Такое сладкое уничтожение. — Приятно, правда? — чёртова внимательность проявилась в безмерном самодовольстве. Столь мурчащий тон. — Замолчи, — апеллировал он, но на этот раз в этом колком выражении злости не было. Слишком расслабленное состояние, чтобы преобладать гневу. — Просто делай, что делал. Прикосновение шершавых подушечек пальцев к затылку было горячим, как пьянящий стыд, но также очаровательно, как солнечный свет.

***

Сет часто спрашивал себя, любит ли он свою жену также, как и тогда. Воспоминания позволяли видеть Нефтиду такой, какой она когда-то была: волосы жёлтые, как корка спелого лимона; тело полно совершенства и тепла; розовые губы нежно сжаты в отзывчивом жесте. Приторность в уступчивости и мягкости, в то время как её муж — одно лишь олицетворение дерзости и упрямства. Это была женщина, которой он доверял. Женщина, которой он искренне восхищался. Женщина, с которой он гулял, улыбался, спал и воспитывал ребёнка. Женщина, которая заставила его почувствовать себя мужчиной. Когда-то он думал, что брак — это то, в чём его нрав очевидно преуспевает. Что роль мужа — это та роль, которая подходит ему также идеально, как сшитая по точным меркам одежда. Теперь уверенность улетучилась куда-то восвояси на решение воли небес. Если позволить себе пробудить воспоминание о любви к ней, то не фигурировало ничего ниже восполненности, покоя и уверенности. Но найти саму любовь, как оказалось, трудно. Зато боль, предательство, вина, разочарование и ярость на ряду с ненавистью к себе — это то, про пришло легко. Это то, что не звали. Непрошенный сокрушительный дар и не более, чем гнилое подношение. — Чужак, — позвал, когда в проходе заявился пришедший с опахалом и аппетитным ужином. — Ты женат? — Разумеется, — поднос расставлен близ лица, и говорил он про свою варварскую родину. — Моя жена дома. — Ты сбежал от неё? — Я? Сбежал? Конечно нет. Вы действительно так плохо обо мне думаете? — Я вообще о тебе не думаю, — язвительно вычеканил Сет. — Я только пытаюсь понять, какого ты здесь, а она нет. — Часто ношусь по разным краям. Неизлечимая тяга к путешествиям, ничего не поделать. Но она-то знает, что я когда-нибудь вернусь. Когда моей фантазии захочется. — Когда твоей фантазии захочется, значит, — презренный тон прорезал воздух, словно утончённый дух заострённого копья. — Мне жаль эту женщину. Никогда не назову тебя особенно верным мужем: гоняешься за своими безвкусными фантазиями, пока твоя жена в одиночестве присматривает за домом. — Ну, что могу сказать? Я человек с большим аппетитом. — Как я понял, у тебя полно любовников. — Больше, чем можно счесть. — Мужчины или женщины? — Мужчины и женщины, принцессы и шлюхи, поэты и солдаты, нимфы и наяды, великие красавицы и великие умы… — Хватит, — прерывая бесконечный поток, ноздри рефлекторно раздулись от нарастающего отвращения. Он положил подбородок на ладонь, глядя на оппонента с открытым пренебрежением, когда тот наклонился, чтобы наполнить свою чашку. — Я вижу, что мои предрассудки были совершенно правильными. Ты действительно зверь. Если выразиться точнее, пёс в гоне трётся о первую тёплую ногу, позволяющую в неё толкнуться. — Я весьма сластолюбивый, — мягкое согласие на излитые оскорбительные речи. Впрочем, как и всегда. — И близко не стыжусь этого факта. Каждому время от времени нужно расслабиться, так что едва ли я такой один. Расслабиться. Мужчина глухо уставился в свой кубок, пока прохладное тёмное вино наполнило фаянсовый сосуд. В последний раз он расслаблялся в спальне Гора — в акте малодушного насилия, что потрясло на щедрое количество дней после. Думать о той ночи вообще не хотелось. Не хотел вспоминать об этом опущении того, что собственная кровь Осириса оскверняет его; что был схвачен таким обессиленным; что он… Кубок поднимается и вскоре слышится большой отчаянный глоток, наполняющий гортань алкоголем. Он бьёт голодный желудок остервенело больно, словно тысячи миниатюрных лезвий, но, несмотря на это, отчего-то в глубинах души почуялось закрепительное успокоение. Осушив чашу, мужчина с надеждой протягивает её к страннику, и тот услужливо заполняет её вновь. — Твоя жена знает? — красные очи остекленели, когда увидели, как вино кружится вокруг блестящих краёв посудины. — Что у тебя есть любовники? — Знает, — веселье в этих зрачках. Вскользь. — Она… возражает? — Возражает? О, она это ненавидит, — последующий громкий смех почти смущает своей звучностью. — Или, по крайней мере, делает вид, что ненавидит. Это как забава между нами. Моей милой Герой и мной. — Забава? — Не то слово. Я скоротал ночи со столькими красотками, сколько смог, а она выдумала мне наказание — кончину всех этих любовниц. — Ничуть не схоже на забаву, — губы скривились почти в незримом положении. — Не схоже? Ну, это довольно весело, уверяю. — Разве ты не любишь её? — Геру? Конечно, люблю. По правде, я полон любви настолько, чтобы раздать её другим. Я очень любящий человек. — Ты ужасен, — вновь опустошенная чаша ставится на стол. — Абсолютно отвратительно. — М-м, — промычал незнакомец, мечтательно прикрыв глаза. — Знаешь, а ты говоришь также, как она. — Как твоя жена? — Ага. — Это возбуждает? — Вроде. Что-то около того. — Ясно, — отчеканил он. — Тогда, полагаю, ты её любишь. Вопреки всему. — И она любит меня в ответ. Вопреки всему. — Это кажется ужасной судьбой, — вино в желудке пустило корни, распластав разум в податливости и безрассудности, — Любить такого человека, как ты. Чужеземец поставил кувшин с напитком на поднос, и оно упало с лёгким стуком. Сет зарылся в собственные волосы, а затем поднял подбородок для последующего и несколько робкого: — Если бы я… подчинился твоим неуклюжим попыткам соблазнения, не попыталась бы эта мстительная жена приблизить мою кончину? — Вполне могла попробовать, — задумался он. — Но, кажется, даже она сочла бы тебя сложной мишенью. Мужчина потянулся вперёд, коснувшись бедра одурманенного воина. Его рука была грубой, большой и смуглой, за счёт чего резко контрастировала с собственной: такой светлой, словно бивень истинной слоновой кости. Это подлый и возмутительный акт неуважения. Презумпция. «Я должен дотянуться до своего клинка», — с головокружением всплыла назойливая мысль сразу же, как наглость сторонней руки позволила двинуться дальше, обхватывая изгиб внутренней стороны бедра. «Отрежь ему руку, отрежь ему язык, сделай его евнухом. Преподай ему урок о прикосновении к тому, на что он не имеет права». Но когда левая кисть присоединилась к правой, скользя по обнажённым плоскостям живота Сета, он обнаружил, что совсем не хочет отдаляться. Грубая текстура этих лобзаний чем-то отдалённо напоминала мочалку. — У меня есть жена, — поймал себя на слове, с отстранённостью наблюдая, как большой палец незнакомца зацепился за нижние одежды. — Вот как, — молвил путник, усаживаясь близ него рядом в кресло. Ноздри заполнились этим запахом: озона, горячего пепла, чистой воды; нервные, обнадёживающие моменты перед ливнем. Он никогда не встречал человека, которому мог быть присущ подобный аромат. — Ты любишь её? — Любил. Однажды любил её. — А дальше? — Я… — Подозреваю, это вопрос без простого ответа, — в голосе преобладает мурчание. В действительности, словно зверь. Опять. — Всё в порядке. Мне не нужны ни простые, ни сложные ответы. И сам я такого не предлагаю. — А что тогда ты предлагаешь? — Отвлечь внимание. — Отпусти, — повторил Сет, уткнувшись подбородком в плечо, чтобы изобразить мнимый интерес к брезентовой дрожащей крыше. — Ты дерзок вне слов. Лучше действительно убить тебя и на этом закончить. — Как думаешь: ты способен на это? — Как ты смеешь, — щёки и уши сразу налились кровью от нарастающего гнева. — Конечно, я способ… Слова застряли посреди горла. Глаза иноземца горели расплавленным золотом, раскалённым, неестественным; одичалая жара, одичалая молния. Раскат грома среди чёрных туч. Их владелец притаил ухмылку у бледной шеи. Песчаный владыка скалится, ощутив раскол где-то под глубинами органов. Сначала трещина, вслед за ней — целый каньон. Что-то между страхом и благословением укоренилось в новоявленной пустоте. Пожалуй, это можно было бы назвать желанием. Зевс спросил его о готовности.

***

Разумеется, этим приходилось заниматься раньше, но ни разу по воле своего выбора. Это было едва ли не более пугающим. Допустить. Попросить. Даже умолять. Возможно, Сет стал действительно глупым, трусливым смертным. Возможно, это было просто доказательством того, как низко он пал. Укладывая Зевса на койку, самовольно взбирается сверху, зажав тело между бёдрами. С медленной настойчивостью мужчина подвёл его руки к поясу собственной талии. До изгиба тех самых бедер, до задницы. К застёжкам одежды, к месту вожделения. Тревога поднялась в животе вихрем, конкурируя с возникшим аппетитом. Теперь не еды. Это нечто постыдное. Это нечто неестественное. Это свидетельство моей слабости, моей недальновидности, моей несостоятельности, как личности… Но как только скользкая от масла рука партнёра сомкнулась вокруг ствола его члена, все мысли о неправоте безвозвратно улетучились. Остались только удовольствие, давление, обещанное освобождение. Да, его раньше брал другой мужчина, но это никогда не было сделано правильно. Как оказалось, способ облегчить дальнейшую участь существовал. Однако ни Осирис, ни его кровный сын не были предусмотрительны, руководствуясь глухим и грубым хищничеством. Масло помогло во многом. Как и время. Зевс не очень торопился и с большим, довольным интересом наблюдал за происходящим: прощупывал, трогал, уговаривал, исследовал. Поцелуи длились века — поразительно сладкие века — настолько долгие, что можно было ощутить, как тают под ними телеса. К тому времени, когда смуглый член полностью погрузился в Сета, это уже совсем не напоминало боль. Разве что странно отчасти — мужчина столь крупный, и глубокое давление его органа в сочетании с натяжением производило ощущение, которое было в некоторой степени чуждым. Но подобное впервые не хотелось возненавидеть. И как только он начал двигаться в раскалённом теле, проходу помогало гладкое, шелковистое скольжение тёплого масла. Почти нравится. Чудо среди всех чудес. Воин упёрся обеими ладонями в подтянутый живот напротив и подпрыгивал вверх-вниз, вверх-вниз, выталкивая и заталкивая член обратно, наслаждаясь сперва ощущением заполненности, и уж потом — опустошенности. И так поочерёдно. Этот пенис пульсировал внутри: такой толстый, тяжёлый и твёрдый. Очевидно, что было нечто неописуемое в том, как головка тянулась к внутренностям, определённое трение… Сет громко застонал: его лик стал горячим, а дыхание затруднилось. Он ускорился в темпе чуть быстрее, чуть сильнее, стараясь заглушить то чувство, преследующее в закромах души. Замечательно контролировать процесс вне зависимости от обстоятельств. Почти чистосердечное облегчение. Зевс ощупал ягодицы одной ладонью, разминая мягкую плоть между пальцами; за ним последовал глубокий, утробный самодовольный гул. — Я хотел бы подарить тебе ребёнка, Сет, — обрывчато сказал он, пока его другая ладонь легла на плоский низ чужого живота. — Это было бы сексуально, правда? Ты рядом с моим малышом… маленьким принцем или принцессой Олимпа… — Я мужчина, — в методичном движении бёдрами зажмурились глаза и посыпался укор. — Ты… Ты гребаный придурок… — Есть способы. — Замолчи, — протяжный стон. — Если ты думаешь, что я бы согласился понести… одного из твоих греческих ублюдков, то тебе нужна подсказка: я не одна из твоих шлюх… — А ведь мог бы меня одурачить, — схватившись за бока, мужчина приподнимает второго и глубоко входит, заставив задыхаться и дрожать. Это было проделано снова и снова, без устали и любых перерывов; удовольствие текло через Сета, как вода сквозь реку. И это совершенно точно затопило его, обрушилось на него, как беспощадный ливень. Зевс наклоняется, чтобы плотнее прижаться к бёдрам — это был почти невыносимо беспощадный секс. Он ничего не мог сделать, кроме как держаться изо всех сил, тщетно пытаясь скрыть дикую дрожь в ногах. С каждым толчком его собственный член подпрыгивал между ними: твёрдый, как камень, подтекающий предэякулят испачкал смуглый торс в готовности скоро кончить. И всё, как в тумане: прикушенная другим губа божества таких отчаянных военных искусств; диковинные вопросы о детях, порождающие новую волну быстро утекающей обратно в корень злости. Обнятый громовержец за плечи в мотивах молвить далее не останавливается: — Тебя кто-нибудь так хорошо любил? Вот так глубоко? — Нет, никогда так… так не… — Нет? Каков позор, — низкий, томный тембр приласкал барабанные перепонки. — Но это ведь приятно, не так ли? Бледное тело изгибается в объятиях, прижимается лбом к груди. Сдерживая губы плотно сжатыми, он опасался, что вся правда несдержанно выльется из израненного нутра. Хотелось грязно попросить ещё, в такой ориентированно умоляющей манере, но, к счастью, не вышло ничего, кроме хриплых стонов. — Готов поспорить, — размашистый смех, — что так и есть. Ты невероятно сильно сжимаешься. Чужеземец схватил подрагивающую головку в кольцо из пальцев, и Сет почувствовал искру. Толчок. Немилостивая магия, яркая и статичная, с молниеносным наконечником. Искусанные губы скривились, открывая рот, а разум полностью умиротворился, откинув голову назад в завершающем этапе этого безумия. Пламенные волосы развеялись по воздуху, как вертикальный парус: дикие и пёстрые, кровь и гранаты, маки и розы, смерть и сладость, Дуат и Аид. Аркадия, подвешенная где-то посередине… Член безостановочно извергал семя в многочисленном оргазме.

***

Чуть позже, когда пришло время вычищать беспорядок между крепко слаженных ног, в голову устремился дурной, потешный вывод: а ведь у него тоже была Гера. Своего рода. Если бы Осирис узнал, что его нерадивый братец спал с другим мужчиной, учитывая, что добровольно… Что ж, пожалуй, Зевсу осталось недолго в этом мире. Неважно, каких природных вершинств он властелин. И, конечно, этот урод возрождения совершенно точно придумал и для горемычного возлюбленного извращённое наказание. Ни за что бы не пропустил момента напомнить, на что его тело действительно годилось и кому он исконно принадлежал. Попросту потеха Осириса. Но никак не воина собственная. Мужчины такие звери. Сет оглянулся на койку, где спал вскрывший настоящую личину незнакомец. Не стыдясь своих телес, он распластался на ней: расставил ноги, опрокинул руки за голову. Его большой смуглый член касался бедра, очерченный копной густых волос. А не беспокоит ли его неизбежная смерть этого создания от рук Осириса? Будет ли это так сокрушительно больно? Но чем дальше приходилось размышлять, тем больше он понимал, что на этот вопрос нет ни лёгкого ответа, ни сложного. Зевс был зверем, да. Зверем, как и все остальные. Но, по крайней мере, тот был честен в этом. У него не было фальшивого лица джентльмена; он ни разу не осквернил Сета словами, что любит его. Неохотно подобным можно было восхищаться. Ведь иноземец, по-своему, был красивым человеком… и он тронул тем, что так просто пал к ногам, как смиренный изгнанник, позволив вновь почувствовать себя божеством, невзирая на истину ролей. Головокружительная мысль, которую выбросили из головы. Он ведь по-прежнему был Богом войны, и никакие унижения, с которыми пришлось столкнуться, этот титул не отнимали. Такой обморочный романтизм был ниже его достоинства. Вместо этого было лучшим вариантом заставить себя сосредоточиться на практических аспектах их связи. В конце концов, наличие олимпийского любовника на побегушках может оказаться весьма полезным в ближайшие дни. О, громовержец доставлял немало неприятностей — не было никаких сомнений — но не было союзника краше, нежели всемогущий Бог грома. Особенно, если этот упомянутый был безнадёжно, безрассудно одурманен им. Похоть была грубой эмоцией, которой легко манипулировать. Ежели Сет бы действовал благоразумно, то мог бы использовать её против Эннеады так же ловко, как клинок. Устроившись на постели, он задумался, не увидит ли Египет ранний дождь в этом году. Некий грохот в небесах. Форс-мажор от своего имени.