Всплывëм

      — Потонешь ты со своей Анфисой, потонешь, — понуро выдыхает Князь. У Михи дома если и не личный притон, то собственная мусорная свалка. Слои пыли, неизвестно какой давности. Дохлые и подсушенные мухи на подоконнике прилагаются. Окна завешены плотными шторами так, что в подобие квартиры не проникает ни единого луча солнечного света. А окон то и нет на самом деле, все разбиты-выбиты-открыты настежь в попытках устранить в помещении затхлый духан разложения просроченных продуктов, вовремя недонесенных до холодильника, перегара и сигаретной вони, такой, будто в спальне выкурили за день разом несколько пачек "Винстона". Импровизированное "проветривание" ситуацию ничуть не исправляет, только ветер треплет-срывает со стен афиши их общей группы.       Вокруг бутылки, бутылки, бутылки, каждая из-под пива, каждая пустая и частично разбитая. Каждая ранит-режет-царапает своими осколками без прикосновения. Каждая словно десятки тысяч ликующе-восхищëнных, боготворящих Горшка Фис, ревнивых и собственнических, к другу сказочника с разумными идеями не подпускающих. Спальня – священное место поклонения "идолу", с алкоголем и новой дозой хмурого вместо подношения. Ни единого шприца не видно, но они есть, спрятанные впопыхах, засунутые между подушек дивана, заброшенные под кровать, лежащие в прикроватной тумбочке, в ожидании своего часа. Они есть и от этого тошно, хуëво, просто отвратительно.       — Потонешь обязательно, только так, — повторяет с уверенностью для пущей убедительности. Горшку в голову, в подкорки сознания, в мозг, во всё его существо вбить пытается, чтобы наверняка. Кривит губы в волнительном ожидании, кусает от беспокойства. Кусает столь сильно, будто желает в кровь, в мясо их превратить, обезобразить.       — А если с тобой? — в тëмных, укуренных глазах озорные огоньки бегают, иноземные танцы пляшут, да вырываются сквозь губы хитрыми, беззубыми полуулыбками. Зрачки сильно расширенные, словно два чернеющих омута, что в себя неумолимо затягивают, манят, а взор мутный-мутный, почти не концентрирующийся. И руки бледные, худые, дрожащие, с венами исколотыми, тут же спрятанные за спиной. Руки, которые не то, что играть, они и гитару то сейчас держать не способны. Да и не найдутся в этой общей разъебанной обстановке квартиры никакие музыкальные инструменты, разве что сломанный пополам корпус гитары, без струн и грифа, да разобранная барабанная установка с потерянными палочками и погнутым смычком от скрипки вместо них. Никакой запланированной репетиции не выйдет, тут не выйдет вообще ничего. А Горшок сумасбродный-безбашенный-посмеивающийся, только усмехается, фыркает, и урчит себе под нос что-то особенно довольное, непонятное и не поддающееся расшифровке, нечто, имеющее больше сходств с азбукой морзе, нежели с привычным уху русским языком. Андрею от этого весело-страшно-сложно, он хмурится недовольно, непонимающе, брови к переносице сводит и смотрит с немым укором, пока Миша взглядом добродушным злые морщинки на его лбу разглаживает и голову лохматую в сторону наклоняет. "Чо в молчанку играешь, отвечай, ëмоë", – неслышимое, но крайне нетерпеливое, каждым своим движением показывает, смешинками своими заражает воздушно-капельным путём. И Князь позволяет им захватить его ранее спокойный разум, балансируя на грани холодной серьёзности и неразумной весëлости.       — Всплывем тогда.       И ошибается.       — Выплывем, Дрюх. Всплывают только трупы из Невы, — лицо Князева краснеет неравномерными, явными пятнами от нелепого смущения и жгучего раздражения, под стать лесному мухомору, а не помидору, как это принято считать. Заливается краской от шеи, где покраснения кажутся наименее гармоничными, до кончиков, торчащих среди блондинистых волос, ушей. Миха гогочет как не в себя, едва ли пополам не складывается со смеху, задыхаться начинает, захлёбываясь в собственных звуках, но совсем не прекращая их производить. Его смех – раскатистый гром, низкий и бархатный, который Андрея оглушает-обволакивает-окружает, заставляя завороженно вслушиваться, а после громким хохотом вторить ему в ответ. Прежде чем безудержный смех полностью поглотит его, прежде чем они оба завалятся на потрëпанный жизнью, местами протертый, диван и соприкоснутся коленями как бы невзначай. Прежде чем он пойдёт ко дну, с Мишей соединяясь в единый разум, он успевает сказать лишь шутливо-недовольное:       — Миха, блять.       И пути назад нет. Горшку всë несерьёзно-радостно-задорно, пока Князю эмоционально, шатко и трепетно, откровенно практически, слишком просто.       — Да что такое то, Андро? Всплывем, так всплывем, как скажешь.

И они готовятся всплывать.

      Перед ними стеклянная озёрная гладь и лес, мрачный, никем и ничем не тронутый, зловещий, обступающий водоём со всех видимых и невидимых сторон. Корни пушистых елей и высоченных, стройных сосен устремляются с берега прямиком в воду, а макушки уходят высоко в небо, которого и не видно за кронами деревьев. Еловый аромат проникает глубоко в лëгкие, вытесняя оттуда затхлый воздух питерских улиц, квартир и дорог, с их ядовитыми машинными выхлопами. Он въедается в них, как въедается запах сигарет в свежевыстиранную одежду, как кровь после укола в медицинский бинт. Но стоит отвернуться от озера прочь, как сильная, гнилая вонь проникает в ноздри, вынуждая повернуться обратно, оставить попытки что-либо понять, неосмысленно вдыхая хвойный аромат.       Андрей не вглядывается в песчаный берег, не вглядывается в чуть колышущуюся на ветру поверхность озера, не вглядывается в лесную чащу, лишь сверлит недоуменным взглядом спину друга прямо перед собой, его слегка искривлённый позвоночник, различимый сквозь плотно прилегающую к телу ткань футболки, цепляется взором за прикрытую спутанными волосами шею.       Миша, также не глядя, хватает его за руку и тянет в воду, небрежно, с особой напускной невнимательностью, что столь губительна для них обоих. Он едва ли не бежит, спотыкаясь об извилистые коряги, попадающиеся ему на пути, пару раз ударяясь, матерясь и чертыхаясь после, сотрясая ругательствами воздух. От его ног в сторону отлетают золотистые песчинки, далее уносимые внезапно поднявшимся ветром в глубь лесной темноты. Только Горшка не волнует ничего кроме озера, с его неизвестной, неизведанной глубиной, что незримыми нитями тянет в себя погрузиться. Босой Князь следует за ним по мелководью, обжигая морозной водой ступни, не соображая и не задаваясь вопросами. Его заранее мутит-плавит-завораживает. Он совсем не здесь и не сейчас, не там, где ржавая консервная банка из-под тушёнки оцарапывает его ногу ребристым острым краем, подло и незаметно. Не там, где рваная рана образуется между пяткой и пальцами, зарытыми в скользкий ил. Не там, где холодно до стука зубов друг о друга. Не там, где болезненно ноет нога. Андрей везде и нигде вовсе, зависший между состоянием неизменного физического дискомфорта и свободного, безрассудного полëта духа и мыслей, вдохновлëнного чудным местом.       Он не смотрит вниз, не смотрит туда, где во взвеси песка в воде начинает проступать алый цвет, не смотрит на ступню, от которой и расплываются прочь по лесному озеру кровавые разводы. Его взгляд прикован-припечатан-приворожëн к взъерошенной патлатой макушке, маячащей впереди. Князев Горшком очарован и околдован необратимо. Он существует только там, где Миша Горшенёв крепко сжимает его запястье побелевшими пальцами, и уверенно тянет за собой на глубину. Существует на грани расставания души с телом, почти отдаваясь возвышенному эмоциональному подъëму.       Горшок не сбавляет ходу, тянет на себя с увеличенной силой, почти что дëргает. Князь оступается, шатается, стоя на одной травмированной ноге, шипит недовольно, свободной рукой во все стороны размахивает, задевая по бедру задорно смеющегося Мишу, явно метит носом в озëрную воду. Горшенёв едва ли не злорадствует, глухо посмеиваясь, и пинает Князева в голень, лишая последней точки опоры, вынуждая покрепче схватить себя за руку и балансировать между падением и удержанием хрупкого равновесия. Андрей желает все претензии этого мира ему высказать, двухгодичной давности и те, что могут возникнуть в будущем, рот приоткрывает, готовится сердитым монологом разразиться, но Миша тянет его ещë раз, впервые тормозя их погружение. И они всë-таки падают, валятся в воду, больно ударяясь спинами об ещë близкое к поверхности дно, столб брызг взлетает вверх, окончательно закрывая собой и без того с трудом видимое небо. Всë становится блëклым, стеклянным, водянистым, плавающим. Время виснет, тормозит всë больше с каждой секундой, усложняет попытки подняться, которых и нет на самом деле. Вода заливается в уши, оглушает, колышется вокруг юношей в тишине, сбивает внимание, привлекая его к абсолютно неважному, едва ли значимому. И все вокруг превращается в сюрреалистичный пьяный бред: деревья двигаются, передвигают свои витиеватые корни все ближе и ближе к водоёму, беззвучно шуршат ветками, склоняясь над озером, листвой загребая тину у берега, корой поглощают воду, пьют еë жадно, ненасытно; мох ползëт по их невозможно тонким стволам. Вокруг царит полнейшее мракобесие, воцаряется нереальный безумный мир, всë наполняется иллюзорной жизнью, разбивая законы физики, химии, биологии да и всех существующих наук сразу. Горшку от этого всë веселее и веселее, он, кажется, хочет что-то сказать, новую тему задвинуть, разразиться невыносимо пламенной речью, однако молчит, не в силах вымолвить и слова. Андрея ожившая лесная чаща не пугает совсем, не леденит спокойную душу, завораживает лишь и вдохновляет необыкновенно, но его руки не нащупывают привычного помятого листка с протëкшей ручкой в заднем кармане промокших джинс, оставляя за ним лишь право на созерцание фантасмагоричного действа вокруг себя. Миша рядом с ним зачарованно водит руками по поверхности воды, тянется к склонившимся над ним еловым веткам, но взглядом впечатывается, на удивление, не во внезапно ожившие деревья, а только в замершего около его бока Князева. У Андрея волосы растрепались, а на самых кончиках прядок зеркальные капли воды застыли, и в них сам Горшенёв отражается, размыто и нечётко. Дышит Князев загнанно, запыхавшись, так что от чересчур быстро вздымающейся груди глаз не отвести. И глаза у Андрея прикрытые, с ресницами трепещущими, залитые озëрной водой, одним словом красивые. Цвет у них, как у земли глубоко в еловой чаще, как у шишек, постепенно опадающих в озëрную гладь вокруг, такой обычный, но в тоже время привлекающий, глубокий. И выражение лица у Князя задумчиво-мечтательное, как во время сочинения текстов под ленивые звуки гитары.       — О чем думаешь? — шепчет Миша хрипло, севшим голосом, нарочито небрежно и отворачивается в противоположную сторону, на окружающий их причудливый лесной пейзаж. А Андрей и не отвечает совсем, молчит как рыба, напрягает своей бессловесностью. Лишь ели и сосны шуршат и поскрипывают, неумолимо движась, наклоняясь к озеру всё ближе и ближе.       Руки Горшка непослушно тянутся к коре деревьев, грубой и шершавой поверхности, покрытой старым пожелтевшим мхом, но натыкаются, как по ошибке, на замершего как изображение на фотографии Андрея, теплого и мягкого, и что-то вокруг ломается, рушится. Некоторые деревья пропадают, образуются новые горы за их спинами, уровень воды начинает то подниматься, то опускаться. И Горшок неожиданно выходит из строя вместе со всем окружающим пространством. Он приближается, ловит, к себе увлекает, своими губами обветренными мажет по податливым и искусанным, нагло, уверенно, но чересчур быстро и смазано, как это обычно бывает по пьяни, в неадекватном состоянии. И это не поцелуй даже, лишь промелькнувшее, едва прочувствованное касание, словно внезапное наваждение, коварно путающее разум, заставляющее гадать, было ли оно на самом деле или это кажется всё, мерещится, как и всё остальное вокруг. Миха будто скользит своим лицом в плотную, одновременно с поднимающимся ветром, тратит всю решимость на этот до нелепого глупый рывок, а после смотрит жадно, немигающе, пристально, с волнительным трепетом, переваливающим через край. Перед глазами у Андрея всë плывёт и затуманивается, рушится и восстанавливается по кругу, крутится, с каждым разом лишь набирая обороты, и природа вокруг тает, тает безвозвратно вдалеке, в глубине его сознания удаляясь всë дальше и дальше, отходя на второстепенный план. Мишины же большие глаза, то распахиваются широко-широко, ошарашенно, шокировано, уязвимо, то прищуриваются в блаженстве и наслаждении, а потом и вовсе прикрываются доверительно, спокойно. Во взглядах обоих заинтересованное изучение, в движениях из ниоткуда взявшаяся нелепая скованность, накладывающая свои ограничения. Сбившиеся дыхания, вопреки всему, не сливаются в единое целое, вздохи и выдохи идут в разнобой, а стук сердец, усиливаемый гнетущей тишиной, и вовсе создаёт целую какофонию из несогласованных между собой биений, оглушающе громкую и лихорадочную. Разлад минует их лишь в одном роковом рывке друг к другу, неожиданном для обоих, поспешном от приказа, отданного нервным окончаниям, и до удара зубами по неосторожности, вызывающего поток матов вперемешку с неуместным хохотом. И весь мир, всë сущее схлопывается от одного этого неловкого соприкосновения губ в волнительном поцелуе.       Миша кусачий, фырчащий, себе под нос что-то беззаботно мурлычащий, то-ли по-ежиному, то-ли по-кошачьему себя ведущий, жмурится довольно, отстраняется и движется, стремится дальше, как ни в чем не бывало.       Миша изумительный-влекущий-обворожительный, нереальный совсем, вплоть до ожидаемого погрома, шторма, захлëстывающего с головой во всëм существе Андрея, до прекрасного потемнения в глазах и просветления в разуме, до подкашивающихся коленей. Такой, что заставляет без сомнений к нему тянуться и Князь не сопротивляется, тянется, почти ловит в раскрытые широкие ладони, но Горшок всегда ускользает, незаметно и быстро, в самый последний момент, задевая самые кончики пальцев, сжимающихся в кулаки.       Миша непонятный, эксцентричный, совсем не типичный, до ожидаемого безумия. Его действия неожиданны, внезапны и тогда, когда он отстраняется как ни в чем не бывало, однако нахальная и одновременно с этим непривычно застенчивая улыбка и раскрасневшиеся от задора пунцовые щеки остаются. Но он встаёт и деревья прекращают склоняться к водоёму, и небо также становится чуть виднее.       Андрей перестаëт быть ведомым, отвлеченным и неуспевающим, когда они вновь берутся за руки, переплетая пальцы, оглаживая большими пальцами костяшки, выравнивая темп ходьбы. Перестаёт быть ведомым, когда едва ли не первым стремится с головой погрузиться, нырнуть в озеро, вследствие с чем, путающийся в собственных ногах, Горшок вынужден ускориться, вновь перейти на бег, рассекая с брызгами водяную пучину. А капли воды летят Князю в лицо, покрывают оголённые участки тела, стремительно стекают вниз по коже, оседают на тонкой ткани одежды.       Погружение ощущается резко, озеро отдаёт в тело Андрея весь свой холод, пробирает до мурашек, окутывает ледяной водой. Стоит же нырнуть, увлекаясь вслед за ним, сцепляя, переплетая пальцы, сжимая руки друг друга нарочито небрежно до приятной тупой боли, словно стремясь слиться телами, склеиться в одно единственное – общее, поглотив друг дружку без остатка. И всë это тут же, стремительно, быстро, не прекращая разрушительного погружения. Стоит же ощутить озеро в прокуренных лëгких, стоит же их затопить. Стоит же погрузиться на самое дно таинственного водоёма, куда не проникает даже искажённый свет солнца, чтобы выплыть, а не выплыть больше не представлялось возможным.       Первый глоток отравленной воды даëтся легко, правильно и неизбежно. Он мëдом обволакивает горло, опьяняет словно ликëр, которого хочется испить ещё и ещë, и так по кругу до бесконечности. От него ведëт, плавит и растворяет в водной пучине тут же, неминуемо. От него возникает необъяснимая зависимость, поглощающая все на своем пути, смешивающая, спутывающая их сознания между собой, сплетающая их в целостную косичку из мыслей, дающая толчок к негласно согласованным действиям. Он происходит одновременно и у парней, и у всё глубже погружающихся корней деревьев, и сразу кажется, что воды в озере убавляется значительно, заметно. Он вынуждает нырнуть гораздо глубже, лишь бы не оказаться на нагретой солнцем поверхности, лишь бы не тянуться выше к небу и не ходить ногами по земле, лишь бы не видеть поверхность и не потреблять кислород. Всë, чтобы не дышать.       Второй кажется горьким, опасным, но не менее заманчивым. Его хочется, желается и жаждется, как стакан воды с похмелья в сушняк, как хочется, потрескавшейся от летней жары, земле дождя, свирепого, мощного ливня. Его опасаешься до дрожи в онемевших ногах, как судороги, когда заплыл слишком далеко, как клинка, приставленного к горлу, зажатого в хладнокровно готовых к действию руках. Первого глотка всё равно не достаточно и второго перестаешь бояться, смирившись. Перестаешь бояться, когда цепкие руки перемещаются на плечи и кружат пальцами по напряженным мышцам, цепляют футболку, намокшую и неприятно прилипшую к телу.       Андрею трудно открыть глаза под водой, но он искренне старается хотя бы на секунду сосредоточиться, собраться с силами и взглянуть Мише в лицо, считать эмоции, подметить реакцию, увидеть чувства, вызванные в нëм совместным утоплением с надеждой на самоспасение. Ресницы трепещут, а веки подрагивают, глаза широко распахиваются лишь на мгновение, позже превращаясь в узкие щëлочки, способные лицезреть лишь размытое песчаное дно, скрытое толщей зеленоватой мутной воды. Но за этот короткий миг, взгляд успевает зацепиться за Мишин ответный, неотрывный и тëплый до одури, словно бы повторяющий раз за разом успокаивающе: "С тобой выплывем, Дрюх", а следом тут же насмешливо-весëлое: "Ну или всплывëм, тут уж как тебе больше нравится, ëмоë".       Третий же глоток наполняет тело скорбью по воздуху на поверхности озера, затхлому, но всё ещё не отринувшему кислород из своего состава, по воздуху в комнате Горшка, с еë, по-идиотски глупому, выбитыми окнами и мусором под ногами. Воспоминания с сожалением захлестывают с новой силой, давя без жалости былую отвагу, притупляя желания души да сознания, отдавая предпочтение физическим ощущениям, тем самым, что склоняют чувства и мысли в худшую из сторон. В сторону опоздавших сожалений, угрызений совести.       Лëгкие сжимаются с болью и больше не могут раскрыться, сдавливаемые, подверженные судорогам сомнений, сомнений в собственном решении, в собственном выборе. Пальцы расслабляются внезапно, скользят, выскальзывают, так и норовят расцепиться и больше вовек не найти друг друга, то неверно стуча по кромке озера, то обречëнно падая в толщу слоев пресной воды. Пресной словно жизнь, лишённая адреналина.       Четвëртого глотка не существует, он нереален, потому что третий заставляет пить и глотать озëрную воду залпом, без остановки и промедления. Его нет, потому что предыдущий глоток становится непрерывным, захлëбывающимся, бесконечным. Четвëртый же остаëтся несбыточным, не случившимся, но более и нежеланным. А третий, он есть, он не прекращается, вливается в безвольное, обессиленное тело, падающее на глубину сквозь толщу воды, словно в бездну. Он заставляет глаза распахнуть, вырваться из озёрной глади и вдохнуть прокуренный воздух заполненными водой лëгкими, потерять из виду мрачную лесную чащу, мгновенно высушить вымокшую до нитки одежду, очнуться от колдовского наваждения, услышать хриплый, потерянный голос, будучи ещё оглушенным.       — Только вот, всплыть можно только со дна, Дрюх.