Другие грани понимания свободы

      — А давай сбежим?       Вялое удивление тут же сменяется привычным пониманием: Князю достаточно одного взгляда на Горшка, чтобы уловить в тёмных глазах маниакальный блеск, почти одержимость новой идеей.       Ну да. Всё как обычно.       Сейчас понесёт.       — Да я тебе серьёзно говорю, слышишь, да? — Горшок опускается на колени рядом с лежащим на едва прикрытом соломой каменном полу Князем. — Уйдём куда глаза глядят. Хочешь, будем песни слагать, а хочешь, на турнирах сражаться. Всяко лучше, чем…       Горшок красноречиво обводит рукой тусклую темницу: ржавые решётки, крохотное оконце под потолком. Сами виноваты. Если бы не попались на очередной шалости — сейчас бы праздновали вместе со всеми осеннее равноденствие. А так… впрочем, как обычно. Только всё равно обидно — чтобы родной отец и вдруг такими методами.       Всё чаще — вот такими.       — Ну и куда твои глаза глядят? — понуро интересуется Князь, поднимая голову и глядя снизу вверх. Горшок таращится на него так, словно, если прямо сейчас не поведает свою блестящую идею, разорвётся на клочки. Выкипит. От дурацкой шутки губы сами собой растягиваются в ухмылку.       — Для начала — в сторону того странного озера, до которого мы так ни разу и не смогли дойти.       — Может, потому, что туда и не надо ходить? Там, говорят, водяные и русалки, а от них поди скройся.       — Ерунду говоришь, Княже, — Горшок нетерпеливо взмахивает рукой, сбиваясь на мгновение и тут же возвращаясь к рассказу. — Как это — не надо? Конечно, надо! А с русалками и договориться можно, не знаешь, что ли. Песню покрасивее придумай, спой — они и отстанут, девицам много ли надо. А потом — куда придётся. Мир посмотрим. По-настоящему заживём, понимаешь, да? Тут — что! Мне цепляться не за что. Да и тебе, по-честному, тоже, младшим наследникам знаешь что светит? Корка арбузная, да и только. Ты подумай, Князь. А я тебе свободу предлагаю. Целый мир.       Целый мир.       Князь усмехается, закрывая глаза и представляя этот самый мир. Интересно, он хоть сколько-нибудь похож на тот, который он сам себе и выдумал ещё в детстве? Чтобы с теми самыми водяными, которых он в глаза никогда не видел — батюшка наследников берёг как зеницу ока, уж какие там разговоры с водяными. И упырей настоящих посмотреть хотелось всегда. И забраться в тот лес, который на границе, поговаривают, там от светлячков сам воздух искрится в ночи, а если свернуть не на ту тропинку, то попадёшь прямиком в логово к колдуну. А ещё с лесом можно договориться: Князь уверен, что, если почувствовать лесную душу, не только живым выберешься из дебрей, но и кое в чём лес сам поможет. Главное — с любовью к нему.       Горшок молчит, обуреваемый сотнями идей: Князь почти физически чувствует, как у того сводит сердце, как горят вены, как полыхает кровь от неизбывной жажды жизни, стремления к тому тайному, бесконечно таинственному и далёкому, о чём прежде они лишь переговаривались впотьмах, по ночам сбегая друг к другу в комнаты и порой даже выбираясь наружу, чтобы до рассвета гулять в окрестностях замка. Скрываться в нишах, прислушиваясь к каждому шороху, закрывать друг другу рты ладошками, давясь смехом, вылезать в окно, молясь всем известным богам, чтобы оно не заскрипело на весь замок. Тогда казалось, добежать до ворот и не попасться стражникам — целый подвиг, предел ловкости и хитрости. Теперь отчётливо виделось, что за воротами — куда интереснее, хоть и стократ опаснее.       Было ли за что цепляться?       Есть ли — к чему стремиться?       — Надоело, Княже, — надломленным шёпотом вдруг сообщает Горшок, сутулясь и обхватывая колени: не смотрит в глаза, отворачивается специально, чтобы Князь в глубине зрачков его печаль не почувствовал. Зря: он-то давно уже научился распознавать переменчивые горшовские настроения. Нутром чувствует, когда братец вот-вот засмеётся так, что стены задрожат, а когда — замкнётся в себе и сидит весь одинокий и брошенный. — Свободы хочу. А батюшку расстраивать — не хочу. С тобой хочу сбежать. Тащить тебя леший пойми куда вопреки твоей воле — не хочу. Неопределённость, понимаешь?       — Я бы, может, и сам хотел. — Помолчав, признаётся Князь, на всякий случай тоже глядя в потолок, только бы не пересечься случайно взглядами. — У батюшки одна присказка — чтобы без дела не болтаться, чтобы к месту пристроиться и всё такое. Да только у меня путь-то всё равно один — мелким вельможей при дворе, расшаркиваться да поддакивать. Не хочу я так, Горшок.       Где-то на улице воет пёс, разрезая тишину темницы. Вдалеке звякает связка ключей и раздаётся взрыв хохота: Князь уверен, что это стражникам прикатили бочонок вина с господского стола, так что теперь им явно не до пленников.       Не шанс ли это?       А если не выйдет, то что? Обратно его уже не примут. Да он и сам возвращаться не захочет. А Горшок так тем более, этому лучше сдохнуть, только бы виноватым не приползать обратно.       — Князь, я же всё равно уйду, — умоляюще произносит Горшок. Князю даже необязательно на него смотреть, чтобы знать, что он нервно закусывает губу, изламывает брови, моргает чаще обычного. — Что толку в жизни, если за всё оказываешься в темнице? Песни по правде петь нельзя — услышат, накажут, потому что правда не понравилась. А что поделать-то, если она такая, а никто слышать не хочет? За пределы замка выходить нельзя — поймают и вернут, мол, не подобает шляться где ни попадя. А что подобает, толку-то ходить известными путями? Так и до нас сто лет ходили, и после нас столько же будут. Скука смертная. Смеяться, как хочется, нельзя — неприлично. Вместо лютни в руки меч вкладывают — уничтожай, а не создавай. Не могу я так, понимаешь? Не буду. И тебе это тоже не нравится, я же знаю. Ну давай вместе, а?       Он резко откидывается назад, чтобы вертануться на месте волчком и в тот же миг поднять Князя за грудки, почти нос к носу столкнуться.       — Ну давай, нос мне ещё сломай накануне побега, — поддразнивает Князь, тем не менее не отстраняясь: чувствует горячее дыхание на своей щеке, щекочет чужую щёку своим. — Горшок, ты же понимаешь, что это в один конец побег? И если у нас что-то не получится, мы в канаве сдохнем.       — Почему не получится-то?       — Не знаю. Вдруг не получится, и всё.       Горшок на мгновение задумывается, жмурится, но резко мотает головой.       — Получится. Ты только под руку не говори, ладно?       — Под руку, — с горечью передразнивает Князь. И молчит ещё несколько секунд, глядя куда-то мимо горшовского плеча.       Сбежать в один конец. Не знать даже, где этот конец и какой он будет. Песни сочинять, в приключения впутываться — приключения почище, чем какой-то там забег до замковых ворот. Попасться под руку королю. Едва не лишиться жизни, набредши на домик в лесу. Горшка почти потерять, но вытащить. Схлопотать когтём под рёбра. Блуждать по туманам, озёрам, бесконечно верить, что найдутся, не расцепятся, не растеряются. Цепляться за горшовскую ладонь, смотреть так, словно никого важнее в жизни уже не будет. В клетку попасть, едва не отдать колдуну душу, а потом смеяться Горшку в плечо, зная, что всё-то у них ещё будет.       Странное наваждение мелькает перед глазами быстрой пёстрой лентой: что за видение, что за фокусы? Князь вздрагивает от неожиданности и вцепляется в чужие плечи, ошарашенно глядя на Горшка и ощущая, как гулко колотится сердце в груди.       — Ты чего, Князь?       — Да так, — Князь выдыхает, сумбурно качая головой. Привидится же такое. — Ты скажи… ты в это правда веришь?       — Во что? — переспрашивает Горшок, не моргая и не отрывая взгляда — на удивление серьёзен, даже непривычно видеть его, вечного балагура, вот таким. И плечи его не отпускает, словно боится, что Князь сейчас дубу даст.       — В то, что получится. В то, что сбежим и заживём по-настоящему.       Горшок, наверное, понимает без слов: чувствует, что Князь чуть ли не впервые испытывает такой глубокий ужас перед предстоящей жизнью, перед размытым будущим, перед неизвестностью, которая разверзлась перед ними прямо в эту секунду, — огромная, туманная, как пропасть в предрассветный час. Неверный шаг — и полетишь вниз, оставляя после себя только протяжное эхо. Разобьёшься. Угаснешь.       — Я верю, что жить надо искрой. Пламенем. А так, как сейчас, — это же тлеющий огонь, который не сегодня-завтра погаснет. Слышишь меня? Мы куда больше можем, Княже, знаешь ведь. Ты только… не бросай меня одного, ладно? — почти умоляет Горшок, находя ледяные ладони Князя своими горячими, стискивает крепко и почти не дышит. В глазах пляшут тревожные огоньки.       Князю иррационально хочется рассмеяться. Нервно так, скорее для того, чтобы хоть немного сбросить напряжение.       Росли вместе, как он его бросит-то?       Впереди — две дороги. Одна — надёжная, ровная: Князь почти наяву видит проезжающие навстречу кареты вельмож, заискивающие взгляды кучеров, по обочине — скошенная трава, где никак не может затаиться сказка. Всё просто и понятно до безобразия. Он выедет из ворот родового замка, ему сосватают невесту с хорошеньким приданым, он неплохо устроится при дворе — какая разница, что правды там нет и не будет никогда, делай своё дело, как от тебя ждут, и молчи в тряпочку. И закончится всё предсказуемо — фамильным склепом, фальшивыми слезами. Ровно в назначенный срок.       С другой тропинки залихватски сквозит свежим ветром. Там не проехать карете — ухабисто без меры, дремучий лес, леший его знает, кто повстречается на пути. В траве сверкают два глаза: кто там, гном или болотный демон? Спой, путник, песню, очаруй местную нечисть, авось пропустят. Дальше — больше: лютня в руке да ворох пергаментов с рисунками угольком. Слова, стихи, песни, громкий смех в таверне, любовь в воздухе. Жизнь в воздухе. Протяни руку — поймай её, она только и ждёт, чтобы её поймали, ведь так мало храбрецов, осмелившихся зажить полной жизнью, выбрать своё, а не то, что для них уготовано другими. Послушать собственное сердце. Пасть героем, не успев одряхлеть. Оставить после себя искру в чужих сердцах.       Жить, а не притворяться, что жив.       Из каморки стражников доносится раскатистый храп.       Сейчас или никогда.       — Ты решил? — требовательно спрашивает Князь, впиваясь взглядом в тёмные глаза Горшка.       — А ты?       — Я первый спросил!       — Вот первый и отвечай! — Горшок отчаянно старается не подать виду, насколько волнуется. Как будто Князь может отказаться. Как будто Князь может не пойти за ним.       — Будешь вредничать — брошу тебя в первой же попавшейся деревне, а сам уйду, — грозится Князь, поднимаясь на ноги.       — Будешь занудствовать — я от тебя первый уйду!       — Решил или нет?       — Да решил, решил! Ты со мной?       Князь тяжело вздыхает и молча прощупывает решётку, чтобы припомнить, где именно нужно надавить, чтобы дверь слетела с петель.       Захмелевшие стражники не просыпаются даже тогда, когда Горшок решает умыкнуть со стола остатки еды («На первое время, Княже, надо же что-то жрать!») и бутылку вина («А это чтобы жизнь веселее казалась»).       Ночная свежесть и дерзость предстоящей свободы пьянят сильнее, чем алкогольные пары, долетающие из замка, и глоток вина на голодный желудок.       И Князю, когда он срывается с места, едва перешагнув границу ворот, чтобы помчаться вслед за Горшком с диким смехом, разрывающим горло, впервые в жизни так легко-легко.