Лишь бы сделать это с блондином

Они снова делают это со мной. Я перебегал в другое крыло нашей школы, пытался смешаться в толпе младших классов, но даже там меня находили. Иногда я прятался в кабинках туалета, чтобы спокойно отсидеть перемену, но меня фотографировали сверху или снизу. Я уходил из столовой, прячась в раздевалке, ключи от которой были только у меня благодаря глупости учителей. Дима всегда осуждающе смотрел на меня. Его голубые глаза метались из стороны в сторону при моем виде. А когда я перекрасился, усилив издевательства, он так внимательно проходился взглядом, словно проводил линии у каждого волоса. В тот день я засиделся в раздевалке. Урок уже давно начался, но у меня не было сил выйти. Мои накрученные на мамину плойку кудри начали выпрямляться из-за облитой воды. Белая футболка просвечивала, тело тряслось от холода, а тряпочные кеды теперь точно пришлось выкидывать. Обливать меня водой — последнее, что они должны были сделать. Я как - то не так все рассчитал? Смог бы кто - то полюбить подобных мне? Обратить внимание, протереть слезы, поцеловать, прошептать что-то грязное на ухо? Возможно ли любить «не таких»? Дима рассказывал мне, что тогда залез в раздевалку через окно. Он прогулял урок физической культуры и почему - то знал, где меня найти. В одной его руке красовалась теплая черная толстовка, а вторая была протянута мне. — Я бы продал свою душу, — слетело с его уст, как только я взялся за его сухую ладонь. Мне хотелось купить ему стопку тюбиков с кремом. Впрочем, я уже сделал это, научив хорошо ухаживать за своей кожей. — лишь бы защитить блондина. «Блондин» — так меня начали называть сразу после перекраски. Я не могу сказать, что это было неприятно или прямо таки обидно, но на нечто обижающее похоже. Дима говорил это нежней. Даже когда обсуждал меня со своими школьными приятелями. Я прислушивался к их разговорам не потому что Дмитриев нравился мне уже тогда, а потому что его глаза сверкали ярче других и остальные учащиеся были для меня темным пятном. Я даже не помню лиц моих обидчиков. Либо я слишком часто закрывал глаза, когда происходили издевательства, либо я искал взглядом лишь кудрявого. Мы начали встречаться в этой раздевалке почти каждую перемену. Он продолжал залезать через окно, а я хвастался ему наличием ключей. Он шуточно называл меня воришкой, а я просто хитро улыбался, представляясь злым лисом. Он успокаивал меня, и я начал понимать, что стал более ранимым. Под защитой Димы я смог вдоволь поплакать. Я смог высказаться, принять свой страх и собственную слабость. Наверное, я даже смог начать принимать себя. Все было так запущено. Под защитой Димы меня перестали гнобить. Он назвал меня своим другом перед всей параллелью. В тот момент я хотел было вернуть ему шнурки, которые он снял со своей сменной обуви и отдал мне, но в последний момент заметил компанию его друзей неподалеку. Я отступился, попятился назад, но наткнулся на маленькую девочку, которая непонятно каким образом оказалась в столовой. Из ее рук упала ложка, раздавшая не слишком громкий, но все же существенный звук. Я никогда не ощущал на себе столько взглядов. Дима притянул меня к себе, подобрал столовый прибор бедной ученицы и с улыбкой произнес «Он ведь мой друг» приближающимся ко мне тварям. На следующий день меня уже не трогали. Да, я слышал осуждающие фразочки, но не обращал на них внимание. К слову, Дима отдал мне те шнурки навсегда. Изначально он вручил их, потому что мои выкинули наши одноклассники, а без них носить глупые кроссовки было невозможно. Эти шнурочки до сих пор завязаны на моей обуви. Я ассоциирую их с новым периодом жизни, где я стал наконец полностью обвеянным счастьем. «Я люблю тебя, Дима» — были моими последними словами перед выпуском из школы. Не знаю, услышал ли их Дмитриев вообще, но точно знаю, что он взял меня за руку, когда мы выходили со школьных ворот, не просто по - дружески. Примерно в тот период моей жизни я понял, что каждый заслуживает любви, даже если о них не поет Егор Крид, выбирающих брюнеток, а не блондинок, чтобы трахнуть первыми.