Экскурсия (фрагмент «Стоять, Порваткин!..», первая встреча)

Перу. Деревня и окрестности. Настоящее время.       Поручаю Порваткину выяснить у доньи Мендозы, где тут можно порисовать красивое, не сварив при этом яйца вкрутую. И сколько по времени туда идти. Хотя в полдень, вблизи экватора — какая может быть тень…       Старуха вдруг задирает голову, пустив таки солнце под шляпу, и заявляет — валите, хлопцы, куда Великий Инка пошлёт. Через полчаса прилетят облака и станет полегче. Угу, будем прожариваться типа не как на газу (жарит–жарит-а-а-а-а-а), а как на стеклокерамике (жарит–жарит–отпустииило-жарит–жарит)…       По настоянию Порваткина идём на западный склон. Дескать, он меньше всего по времени сегодня нагревался. Я тащу этюдник, а он складной стульчик и воду.       Он вырядился в майку и тонкие светлые шорты. А я тащусь по жаре в пляжной рубашке с длинным рукавом, натянув на голову капюшон. Чисто Фатьма в хиджабе за своим господином. А всё потому, что Порваткину показалось, что у меня плечи покраснели, пока мы мудохали по солнцу в бар и обратно.       К вечеру наш Алехандро будет кофейно-золотистым и глаза ешё ярче засияют топазами на тёмном бархате загорелой кожи. Блядво и есть — только бы охмурять всё вокруг, чтобы руки так и тянулись сами…       Так. Стоп. Только я могу начать себя накручивать, даже когда Порваткина едва извлекли из валенок и он всё ещё оттенка зимнего латте. Не успеваю надавать себе по рогам за мнительность, как… всё лишнее и глупое исчезает за поворотом, из-за которого мы выходим к самому охуенному пейзажу, который я видел.       Рябые горы треугольными зубами кусают небо за жопы облаков. Террасы на ближнем склоне, словно ядовито-зелёные рёбра умершего миллион лет назад чудовища циклопических размеров.       Мне тут же становится не по себе, будто бы я непрошенным соглядатаем подло подсматриваю за древними богами. Начинает навязчиво зудеть затылок от тяжёлого, как золотой самородок, взгляда Солнца — Великого Инки этих земель.       Мужественно стиснув зубы, раскладываю этюдник, попутно слушая комментарии Порваткина по поводу этих террас — мол, они построены так хитровыебанно, что на каждой ступени свой микроклимат. Даже температура на первой и последней ступени может различаться аж на пятнадцать градусов.       Предлагаю ему сгонять по-бырому на самую нижнюю ступень. И если там прохладнее на пятнадцать градусов, то остаться там жить… Порваткин ржёт — типа, это всего лишь теории, предполагающие, что древние инки занимались серьёзной селекцией и получали генно модифицированные культуры. Из всего озвученного я понимаю одно — на первую ступеньку террасы он не попрётся.       Ладно, выдержим, тем более, что становится чуть терпимее — облака действительно набежали, как и ванговала донья Мендоза. Белые полотнища занавешивают меня от пристального надзора Великого Инки, однако легче мне не становится. Внезапно понимаю, что за мной всё равно наблюдают.       Высокомерное небо, супруг Великого инки, не отрывает от меня своих синих глаз — ему и облака не помеха. То, что небо — именно муж, а не жена (как это обычно бывает в мифах и легендах), ясно как божий день. Чёртов перуанский небосвод явный мужик, даже цвет у него хоть и голубой, но какой-то непримиримо агрессивный. Ещё бы: такой люто голубой — и не пидор?       В этой древней атмосфере нет и следа «инь» — один сплошной брутальный «ян». Яркое, яростное. Острое и тяжёлое… Даже Порваткин больше «инь», чем что-либо в здешних горах… Порваткин…       Ловлю себя на том, что не могу оторвать взгляда от задницы Порваткина. Сук, точно ведь стринги надел, блядво. Он всё продолжает пиздеть об инках и их истории, выделываясь и размахивая руками. А я слюни подбираю от неистового желания хищно вкрячить пальцы в его булки, ёрзающие под тонюсеньким светлым хлопком. И чтобы пятна синие от пальцев остались. А потом стащить шорты и…       …Бля-а-а-дь! Да что со мной такое? Обдышался местным воздухом, сочащимся тестостероном, не иначе. Так. Выравниваем дыхание, отводим взгляд, вспоминаем зачем мы здесь. Кто-то снизу пытается возражать, что мы пришли Порваткина за жопу подержать, но я уже пришёл в себя и рассуждаю разумно. Порваткинская жопа никуда не денется, а вот Перу у меня ненадолго.       Ухожу в трип — где только я и образы, которые надо ухватить и уложить на холст. Агрессия солнца, жестокие укусы гор, стоны раненых изорванных облаков…       — Небо у тебя совсем другого цвета, очкастенький. Но знаешь, твоё даже как-то больше подходит…       Да бля-а-а!.. У нас в художке перед выездом на пленер каждый раз инструктаж проводили, как вести себя с любопытствующими и пидарами, что лезут со своими особо ценными замечаниями.       — Порваткин! А ты знаешь, что бывает с мудаками, которые любят пиздануть под руку художнику?       — Ха-ха-ха, знаю, очкастенький. Им втыкают в зенки кисточки, чтобы они потом не видели гнойные чиреи сифилитиков, которые будут их в жопу трахать.       Разом охуеваю так, что роняю мастихин… И что-то начинает копошиться в нейронах памяти настолько глубоко засунутой, что уловить не получается.       — Э-э-э… А откуда ты это… ну…       — От тебя. Когда в первый раз наблюдал, как ты рисуешь.       — Чё пиздишь, в первый раз было в универе и я ничего такого точно не говорил.       — Хм. Очкастенький, наш первый раз был гораздо раньше. А ты и не знал… Как мило.       — Слышь, Порваткин, хорош мозги делать — если есть что, скажи нормально.       — Помнишь, как в школе нас каждый год возили на экскурсии по родному краю? На день города, в середине сентября…       Такое хуй забудешь, ага. Каждый год одно и то же — ребята, а вы знаете, как появились наши прекрасные города? А началось всё с того… И дальше вся хуета про покорение Сибири казаками.       Поначалу меня даже штырило — на берегу реки я представлял себя первопроходцем, идущим по земле, где не ступала нога человека… Но потом стало как-то похую.       — А ты тоже ездил, что ли? Всегда думал, что такой детский сад не для тебя… Погоди-ка… Я рисовать с собою брал только пару раз. В началке и… Кажись, класс пятый или шестой — совсем пиздюк.       Порваткин вдруг подходит сзади, как обычно складывает подбородок мне на плечо. Не отвлекаюсь, продолжаю накидывать пейзаж… А он говорит тихо, прямо в ухо, сдвинув пальцем капюшон рубахи — чтобы Великому Инке не досталось ни звука.       — Шестой. Ты был в шестом, а я в девятом.       — За каким хером тебя вообще в эту скукотищу понесло, а, Порваткин? Наверняка ты сумел бы и отмазаться. У нас все, кто мог съебаться — так и делали.       — Хм. Решил разнообразить впечатления. Мне показалось, это может стать любопытным опытом. Пока ехали в автобусе, не мог решить — то ли к старшеклассницам домогаться, то ли мелких смущать, чтобы краснели и в ужасе разбегались. Ещё и бинокль взял на всякий случай — вдруг кого-нибудь в кустах застукаю.       — Ну ты долбоёб!       — Не отрицаю, очкастенький, ха-ха-ха!.. Возраст, что поделать. Но мне всегда нравились люди — такие поразительно разные, с своими уникальными тараканами. Было интересно разглядывать этих тараканов, как микропрепарат под приборным стеклом… И откровенно восхищаться отдельными особо упоротыми экземплярами.       Усмехаюсь — йуный, мать его, натуралист. Порваткин иногда меня пугает…       — Я тебя тогда сначала за девочку принял, очкастенький. Смотрю — мелочь тащит этюдник больше себя, да ещё с таким суровым лицом… Потеха. Потом нас выпустили на природу, и я осматривался — куда бы податься. Старшеклассницы тут же свалили курить, ничего интересного… А ты принялся раскладывать мольберт. Единственный среди всей толпы сосредоточено делом занимался. Я тогда и сомневаться начал — девочка ты или всё же пацан. Волосы белые, как одуванчик. И те жуткие очки!       Жуткие… Зато моё фирменное противотанковое ебало — исключительно их достижение, тех самых очков. Только с таким выражением можно было ходить относительно спокойно, не рискуя каждую минуту наловить пиздюлей от всех, кому не лень. Почему-то очки были как клеймо безответного чмошничества. Но на Порваткина, видимо, они произвели другое неизгладимое впечатление… Такое, что я до сих пор у него «очкастенький».       — И что, так интересно было, что ты аж за девками шпионать бросил?       — Давай, издевайся… Но вышло так, что ты действительно был самым интересным объектом для наблюдения среди этого бестолкового броуновского движения скучающей школоты. Поэтому, я продолжал держать тебя в поле зрения. Помню странное ощущение: я всё не мог определиться, чего мне хочется больше — чтобы ты оказался девчонкой или пацаном… И пока я решал, к тебе подкатили те придурки…       Ага, среди пиздюков всегда найдётся троица отмороженных ушлёпков, которые ещё не научились дрочить хуй, поэтому дрочили то, что успели отрастить — своё ЧСВ. Да только ебланов отшивал я всегда почти так же хорошо, как рисовал.       — Знаешь, очкастенький, я в первую секунду даже обрадовался — они чуть припугнут тебя, возможно ты даже заплачешь… И тут подкачу я на белом коне и спасу прекрасную деву из рук разбойников.       Я незаметно усмехаюсь. Получается нихуя не незаметно, а очень даже сракастично.       — Да-да, сладкий, мы знаем что было дальше. Пришлось, конечно, поднапрячь слух, но я почти всё разобрал. И про зенки, и про сифилитиков… Из прелестных губ бантиком — хриплый забористый матерок. Девочка бы всё испортила. Ты, тот самый, какой есть, оказался единственно верным вариантом. С секунды, как те бакланы отвалили прикладывать к своим моральным травмам первоклашек, я сосредоточился только на тебе.       Ой, сук, девушки, не знаете как привлечь внимание самого крутого парня школы? У меня есть секретный способ: упиздячить кого-нибудь грязным матом прямо у него на глазах…       — Вообще, Порваткин, я и не надеялся, что прокатит. Трясся, как хуйло последнее. Стопудово думал, что меня щас так отпидорят, что родная мама из больнички откажется забирать.       — Серьёзно? Ну, ты убедил даже меня, очкастенький. Великолепно отшил шпану.       — Ёп… и чё, ты тогда позволил мне похитить твоё сердечко? Окстись, Порваткин, я же совсем пиздюком был. Не сразу отличишь где зад, где перёд. Даже на ощупь.       — Ха-ха, ты явно недооценивал свою привлекательность в том невинном возрасте, сладкий… Шучу я, шучу! — ржёт скотина, чувствуя как я вскинулся весь от такого зашквара. — Понимаешь, не в том дело. Тебе, пусть неосознанно, удалось привлечь внимание, заинтересовать меня. А потом удивить так, что челюсть отвисла.       Порваткин замолкает на пару секунд, совсем сграбастав меня к себе и мешая двигаться — словно внезапно пугается, что я превращусь обратно в тощего мелкого пиздюка, которого ни в пизду, ни в Красную Армию. И снова придётся ждать хуеву тучу лет, когда будет можно.       Чувствую губы на взмокшей шее. Вот как в таких условиях работать прикажете?..       — Но и это было не главное. Разглядывая тебя в бинокль, я всё размышлял — как у мелкого сопляка получилось меня настолько сильно затронуть?.. А потом я увидел, что ты рисуешь…       Хм. Помню я его — тот набросок. Когда мы ехали и экскурсовод противно-микрофонным голосом бубнила про «историю родного края», я, как-то неожиданно для себя втянулся, проникся мрачным духом тяжкого превозмогания диких дебрей, со всеми прелестями типа холода, голода и яростной стихии.       Наверное, я тогда впал в глубокое «нахлобучило». Мои руки ныли от ссадин, а жопа от жёсткого седла, затылок приподнявшимися волосками чуял алчный взгляд голодного медведя…       На самом деле родившийся из меня рисунок был странным. Несуразным по композиции и далёким от всех канонов прекрасного. Левая половина — ничего особенного, тупо пейзаж: живописные скалы, купающие в реке свои заскорузлые ступни и желто-лиственный лес на берегу, подожжённый косыми лучами осеннего солнца.       А правую сторону занимала полная ебанина — часть морды лошади с ошалевшим от усталости, масляно-блестящим глазом и кусок фигуры всадника… Закаменевший от напряжения кулак, сжимающий поводья намертво… Рукоять топора, иссечённая, в пятнах сажи… и крови.       Помню мысли человека в седле — о том, что послезавтра зима, а жилья нет и не будет на многие сотни километров. Он и есть — первое здешнее жильё. Зимовку переживёт от силы половина его отряда. А несчастного коня, как ниибацца, съедят…       — У тебя сохранился тот рисунок?       — Только в памяти, Порваткин. Даже препод по живописи долго тёр себе ебало и ничего внятного не сказал, кроме того, что «в нём что-то есть», мол, цепляет. Ах, да — и цвета похвалил…       — В цветах я тогда мало что понимал, но меня не просто «цапануло»… А будто наизнанку вывернуло — да ещё в совершенно другую реальность, о которой я даже не подозревал.       Ебаться-сраться — Порваткин от моей мазни настоящий катарсис хапнул! Вот угар-то…       — …И я впервые в жизни захотел себе кого-то, аж до трясучки.       — Ну ты и изврат! — отвечаю я, оторжавшись и утирая слезу. — Надеюсь, ты эту ебанину прямо щас выдумал, чисто от скуки.       Ещё хочу сказать — отвали, Порваткин, жарко же… Но почему-то закрываю рот.       — Знаешь, очкастенький, я до сих пор не могу понять себя тогдашнего. Что именно мной двигало, в чём была природа внезапно нагрянувшей жажды обладать тобой и ни с кем не делиться. Но, слава яйцам, у меня хватило мозгов осознать — в те секунды происходило нечто предельно важное, настолько огромное, что не помещается в понятия, которыми я тогда оперировал… В мозгах словно сигнал тревоги надрывался — не влезай, убьёшь! Не смей. Даже не дыши в его сторону…. Ещё и фраза тупая начала в голове крутиться. Понятия не имею где я мог эту пошлость подцепить. «Если человек твой — судьба вернёт его тебе».       — А-ха-ха, Порваткин, да за это в каждом бабском сериале трут! Я тебе как сын своей матери говорю. И чё, хочешь сказать, что повёлся на такую поебень?       — Не то чтобы повёлся. Можешь считать, что я решил провести грандиозный эксперимент. Объект эксперимента — один очкастенький пацанёнок. Цель — обретение желаемого путём стечения внешних обстоятельств, без приложения собственных усилий. То есть, если я полностью выпущу ситуацию из-под своего контроля, окажешься ли ты в итоге в моих объятиях? — Порваткин шепчет мне прямо в ухо, касаясь горячими мягкими губами. И за мослы потискивает, чтобы убедиться ещё раз, что эксперимент действительно удался и судьба правда сунула меня ему в загребущие лапы.       Хочется мерзко заржать и ткнуть его в горькую правду — мол, какая в пизду судьба, если он сам мне ни дыхнуть, ни пёрнуть полгода не давал, пока я не сдулся?.. Но я продолжаю стоять молча и слушать вкрадчивый шёпот Порваткина.       — Когда я увидел тебя у расписания… Это было самое охуенное чувство из всех, что мне повезло пережить.       Не выдерживаю:       — Порваткин, а ведь чуть не уехал учиться в Питер, как меня звали друзья. Или мог остаться мелким, прыщавым, в ебанических очках и с реденькими жирноватыми волосами… Даже сторчаться бы успел насмерть, как дохуялион дворовых пацанов до меня.       — Нет, не мог бы! Ты должен был получиться именно таким, каким я тебя увидел — поразительно красивым в полном великолепии своих фирменных дерзости и упрямстве.       — Как ты меня вообще узнал? Я же полностью поменялся. Рост, волосня… Да ещё и со спины…       — Да какая разница, со спины или нет, сладкий. Ведь ты у меня всё время в боковом зрении жил, как самый важный проект… Эй! Не дёргайся так — я за тобой не следил, чтобы не нарушать чистоту эксперимента. Но на карандашике ты у меня висел…       Висел я у него… Наш Порваткин не только извращенец, но ещё и сталкер с почти десятилетним стажем. Во где беды с башкой, а я всё думал, что я с прибабахом… Нет. Не убедительно. Почему-то не получается разозлиться или возмутиться по-настоящему.       — Ты знаешь, очкастенький, у меня за пару лет было, чем гордиться. Та хитрая схема во Франции, новое подразделение в Китае… Но пока я считаю тебя самым значимым своим достижением.       Вот блять. Я уже и забыл, что рисую — горы, Инку. Мне будто в руки сунули какую-то здоровенную хреновину — охуенную, явно ценную, вернее даже уникально бесценную. И вот я стою с ней, как дурак посреди Сотбис, и тупо не втыкаю, что с ней делать — вроде и бросить нельзя, а держать уже тяжело… Вот ведь, сука, Порваткин, вечно отъебошит чего-нибудь, чтобы жизнь мёдом не казалось. Походу так и придётся таскать с собой это неудобное признание — не сесть с ним нормально, ни лечь, ни расслабиться — пока не найду, куда его приткнуть.       — Ладно, Порваткин. Давай закругляться, у бабули Мендозы поди уже три сковороды шкворчат… Развели тут… Вечер, блядь, воспоминаний.       — М-м-м-м… Действительно, очкастенький. Рано нам с тобой прошлым жить. Впереди у нас всё ещё самое интересное.       Сук, почему мне от этих слов ещё тяжелее?