Чужой смертью

      Он очинял перо, скрябая по его кончику ножом, не первый раз за эту неделю, раз за разом неизменно повторяя, что в этот раз и его, и пера побуждения окупятся и получат ответ.       «Ответь мне, чтоб тебя!»       Ему не отвечали, и не отвечают, и навряд ли уже ответят. Молчание в его глазах было не более чем непонятной трусостью, которая не давала прямо сказать, что больше ждать нечего. Это было подло, и такое он бы уже едва ли простил, даже если бы ему ответили, но бросить попытки ему не позволяло непоколебимое упрямство. Упрямство это граничило в своей безрассудности с нелепыми попытками мотыльков пролететь сквозь стекло, разве что они бились в него не осознавая, что не пролетят через него, а он осознавал.       От резкого стука в дверь он дёрнул руку, и перочинный нож скосился, сточив резкий угол. Слишком остро. Он досадливо хмыкнул. Стучавший решил не дожидаться ответа, и дверь с тихим скрипом отворилась.       — Дэви…       — Я занят.       — Мать хотела тебя видеть, — Дэвид отстранился от стола, переводя взгляд на вошедшего.       — Чего вдруг? — Александр скромно прошёл в комнату.       — Просила тебя позвать, — без пояснений. Бэлфур-младший коротко вздохнул. Конечно же, он знал, почему его звали, и, конечно же, его отец догадывался о его понимании, но делал вид, что они оба тупы, как несчастное не отточенное перо, острый кончик которого Дэвид обрезал.       — Я занят, — повторил он и резко повернулся обратно к перу и листу бумаги, занимавшими до того его внимание.       — Дэви…       — Я. Занят.       — Хорошо, — наверное, позже Дэвид поймёт, что его отец был действительно мягкотелым и при этом переусердствовал там, где от него это не требовалось, ну а пока он был недостаточно взрослыс, чтоб приходить к таким выводам. Дверь снова была закрыта, и он оставался наедине со всей той армадой мыслей и чувств, что так и жаждали быть выплеснутыми на бумагу.       Бэлфур поводил пустым пером по уголку бумаги. Он мог сказать ему многое. О том, что он ему снова не отвечает, о том, как он променял Эссендин на Глазго без задней мысли, о всей их дружбе, шлифуемой годами, которую он предпочел втоптать в пыль и развеять ее прах против ветра.       Он не попрощался с Дэвидом.       Дэвид сжимал перо, стараясь сдержать эмоции, но тряска в теле в конечном счете пересилила, и слеза в немом рыдании капнула на лист. Его мать смертельно больна. Его единственный друг уехал от него, не попрощавшись. Его отец едва ли переживёт мать; это было уже умозаключением самого Бэлфура, но вполне логичным. Александр любил Грейс слишком сильно. Возможно, сильнее, чем брата, сына и весь мир, к которому он так и пыхал любовью и радостью. Если его мать сойдет в могилу, отец шаг за шагом начнет чахнуть в ту же сторону, пока в один день Дэвид не будет стоять возле его могилы, едва ли понимая, что делать.       Он рыдал навзрыд; рыдал молча — никто не должен был услышать. Дэвид был обязан быть сильнее, чем все, что давило на него. У него не было права на ошибку. Уже не было.       Загасив свечу, закрыв банку с чернилами и так и оставив пустой лист на столе, он упал в кровать, закрывая глаза уже в процессе.       Утро было пасмурным. Это был один из тех редких деньков лета, в которые невозможно понять, что сейчас — утро или вечер. Взгляд Дэвида был мрачен. Он не мог оставаться дома. Только не в этой комнате. Каждая вещь, каждая щель в полу и мелкая трещинка на потолке заставляла его окунаться в этот полугодичный кошмар. Быстро одевшись, он направился к двери, кинув взгляд в сторону родительской спальни. Как назло, мать закашлялась.       Его ладонь задержалась на дверной ручке. Это было более чем невыносимо. Слышать, как человек с нежнейшим в мире голосом и журчащими, как ручей, колыбельными, кашляет так, как будто сейчас начнет плеваться кусками легких — поистинне пытка. Он боялся заходить к ней. И вчера тоже.       «А если она умрет?» — шепнуло ему что-то внутри, похожее на безусловную детскую любовь. Дэвид стиснул зубы. Даже если она умрет. Бледность болезненного лица и следы крови на рукавах (старая матушкина привычка кашлять в локоть) были слишком страшны.       Бэлфур захлопнул дверь так же быстро, как и открыл, надеясь, что ушел не замеченным. Надежда умерла бы последней, но на всякий случай он отбежал от дома настолько, чтоб его нельзя было увидеть, и только после перешел на шаг. Церковь и дом священника, окруженные кустами уже отцветшей сирени, находились в другом конце Эссендина.       Дэвид начал идти с приподнятой головой, но вскоре, все чаще сталкиваясь с людьми взглядами, плавно перевел взгляд себе в ноги. Дорожный песок пробивался через вязаные чулки. Он слышал шепот по сторонам, и, сдерживая любопытство, не слушал.       Дэвид знал, о чём они говорили. О бедной семье деревенского учителя, Александра Бэлфура, его жене, Грейс, что слегла с «саднящими легкими» чуть более полугода назад и едва ли уже поправится, и, конечно же, о его бедном семнадцатилетнем сынишке Дэвиде, у которого после смерти родителей не останется ни гроша за душой. Он предпочитал отмалчиваться.       Потому что все это было правдой.       На пороге мистера Кемпбелла Бэлфур долго мялся. В конце концов, столь неожиданные визиты хоть и не были, по словам миссис Кемпбелл, им в тягость, но наверняка отнимали много сил и времени. Но об этом, все-таки, нужно было думать заранее, а не в момент, когда ты уже стоишь на крыльце.       Дэвид постучал. Дородная женщина раскрыла дверь и всплеснула руками.       — Дэви, милок! Ух, и рано ты сегодня! Ну, проходи, проходи, — Бэлфур, поздоровавшись зашел в дом, куда более ближе ему и спокойнее, нежели то, что на самом деле было его домом. Мистер Кемпбелл сидел за завтраком в столовой.       — Дэвид, доброго утра!       — Доброе утро, — Дэвид стоял в дверях.       — Чего ты стоишь, проходи!       Бэлфур вошел в комнату и сел у окна, напротив священника.       — Ты завтракал?       — Да, — Дэвид утвердительно кивнул, понимая, что последний раз завтракал дай Боже две недели назад. Любые не необходимые контакты с родителями вгоняли его в отчаяние, любая помощь со стороны мистера Кемпбелла казалась милостью нищему. Он не был нищим.       Они вместе молчали и смотрели в окно. Священник завершил свою скудную трапезу.       — Я иду к реке, — Дэвид отвернулся от окна.       — Ты пришел только за этим?       — Я хотел бы, чтоб вы знали, где меня искать.       Бэлфур встал и направился к выходу.       — Дэвид, постой-ка!       Он ускорил шаг, чуть не сбил с ног миссис Кемпбелл и распахнул дверь.       — Что все это значит?       Он выпрыгнул из дверного проема и побежал. Мистер Кемпбелл не погнался бы за ним, он был уверен. Было правда важно, чтоб кто-то это знал.       Потому что Дэвид смутно осознавал, что мать до его возвращения не доживёт.       Эссен-Уотер приветствовала его своим мерным течением, и он, разувшись, опустил в реку ноги — единственное, что он мог сделать, с учетом глубины реки. Речной ил взвился недовольным черным облачком, но быстро осел на дно. Бэлфур посмотрел на небо. Пасмурность дня сменялась мрачностью. Накрапывал дождь.       «Иди домой, Дэви».       Никуда он не пойдёт. Вернуться — сделать шаг в бездну, навсегда запомнить ее такой: бледной, худой и слабой, а не розовощекой веселой красавицей. Дождевая капля упала ему на нос, и он чихнул. Бэлфур смотрел на отражение в воде и думал. Он думал о том, что, когда вырастет, сделает так, чтоб люди получали милости судьбы не по своему месту в обществе, а по заслугам. О том, что не может быть такого, чтоб наследственный дворянин, Бэлфур, доживал свои дни бедняком. О том, куда впадает река. О том, как себя чувствует его друг в Глазго. О том, что…       — Дэвид! Дэви, слава Господу, ты здесь!       Мистер Кемпбелл задыхался от бега — в его года вполне можно было понять. Он встал возле Дэвида, отдышался и прокашлялся.       — Дэвид, я должен кое-что сказать тебе.       Бэлфур повернул голову.       — Твоя мать, она…       Дождь скрыл его молчаливые слезы. День похорон, на удивление, тоже выдался на дождливую погоду. Когда на замерзшей на зиму Эссен-Уотер тронулся лед, он в чуждой комнате встретил свое восемнадцатилетие, а когда доцветала сирень, он похоронил своего отца. Дэвид смотрел на закрытую крышку гроба сухими, пустыми глазами. Уходя из дома, он не мог не зайти на кладбище в последний раз вспомнить их имена.       Если кому-то был уготован земной рай, то он познакомился с адом. И лежа в кустах вереска, он моментально мрачнел.       — Ты боишься умереть, Дэви?       — Нет, — Бэлфур мотнул головой. — Я боюсь, Алан, — он вздохнул и закрыл глаза, — я боюсь только увидеть, как умирать будешь ты.