В этом мире мне так хорошо с тобой

Ночь — это то самое время долгих раздумий, особенно когда страдаешь бессонницей. И вроде бы всё хорошо, концерт в честь семилетия прошёл неплохо, зал был полон людей, но что-то всё равно не так. И не виновата в этом ночь, когда люди должны якобы спать, не виноват ветер, гуляющий далеко за панорамным окном вместе с тонкими ветками деревьев, которые даже не видно, что ещё не шумят листвой, не виновата тишина, в которой слышно каждый новый звук, разрезаемая тиканьем часов, висящих на стене. Виноваты дурацкие мысли, что не дают покоя, начиная ещё с того момента, как они сели в машину Антона. Арсений оглядывает кухню-студию. Тут ему нравится, это не его питерская, в которой, как бы он ни пытался, комфорта всё равно не добился, не Серёжина холостяцкая, где в шкафчике вперемешку с крупами можно встретить презервативы, и вовсе не отельная, где жизнью и не пахнет. Эта какая-то родная, уютная, со стоящей на столешнице аромасвечой, что была найдена в одном из подарков Арсения ещё со времен тура, с солонкой в виде ежа, которую они купили на следующий день после того концерта на одном из израильских базаров. Не сказать, что всё на своих местах, но этот небольшой беспорядок показывает, что тут живёт человек, он занимается своими делами, иногда оставляя грязные чашки из-под кофе в мойке, хотя их легче помыть сразу, рассыпая сахар по столу, когда делает чай, не вытирая маленькие разводы капнувшей на поверхность воды. И нет, тут не грязно, как могло бы быть, просто не идеально, и Попову остаётся только завидовать и наслаждаться, потому что себе он такое редко позволяет, а с Шастуном возможно всё, потому что его это не парит. Это не безответственность, он потом уберёт, да и не в этом в принципе суть. Тут, в этой квартире, построился маленький Арсеньевский мир, который ограничивается пространством от входных дверей и до стен, которые окнами открывают вид на такую ненужную, такую раздражающую в данный конкретный момент улицу, закрытую соседними высотками. На барной стойке стоит пепельница с выкуренной лишь наполовину сигаретой, а возле неё лежит оставленное кольцо, которое Антон почему-то забыл отнести к остальным собратьям; где-то на видном месте ещё должна лежать электронка, но пока в поле зрения она не попадает. И всё так стабильно, и вовсе не потому, что Антон спит, хотя… Может, именно и потому, но улица шумит голосами и ветром, она как раз таки не спит, хотя в полной тишине недалеко и до сумасшествия. Концерт в честь семилетия такое важное событие, что неудивительно, что нервы вылились в бессонницу, когда Антон же тихо-мирно отключился, даже не успев взять телефон в руки, чтобы проверить мессенджеры, после душа и ужина. Арсений правда пытался тоже уснуть, какое-то время убеждал себя, что надо, смотрел на Шастуна, который сопел в подушку и пытался прижаться ближе, как будто бы в поисках недостающего тепла, которое обязательно может дать лежащий рядом человек. Вообще спящий Антон больше похож на ребёнка-переростка, который без игрушки не сможет даже глаза закрыть, но ему не нужны никакие плюшевые медведи или зайцы, ему нужен один-единственный Арсений, к которому он тянется неосознанно в желании чувствовать, даже если просто будет прижиматься спиной, будто бы намереваясь столкнуть с кровати. Какая-то липкая, неправильная грусть пробралась в мысли, поставив там раскладной стул со словами «теперь я буду тут жить!» и злобным смехом какого-нибудь злодея из фильмов. Не должно же быть такого, должна быть лишь приятная усталость от проведённого творческого вечера, на который собралось множество людей, ведь для них эта дата тоже не пустой звук. Не должно быть этих ненужных нервов и переживаний по поводу того, не облажался ли он где-то. Не должно быть мысли, что всё это было зря. Он просто должен лежать рядом с Антоном, который, кажется, вечно готов отдавать ему своё тепло, будто у него самого где-то есть дополнительный запас, как баллон с воздухом, ну или батарейка, которая черпает силы просто живя изо дня в день; просто находиться в тёплых объятиях, которые согревают сильнее любого чая в холодную зиму. Арсений лишь слабо дёргает краешком губ, отворачиваясь от окна. На плите всё ещё стоит кастрюлька, в которой они варили пельмени, по столешнице разбросаны какие-то крошки, делая ровную поверхность неидеальной даже в тусклом свете уличного фонаря и полного диска луны. Арсений трёт глаза, второй рукой поддевая очки, лежащие на барной стойке, за дужку. Он действительно сильно устал, но сон никак не идёт, и это самое ужасное, потому что ему бы отдохнуть, набраться сил перед завтрашней техничкой; впереди вообще очень много съёмок, потому надо уметь правильно использовать даже одну ночь, а тут ещё целая куча факторов, почему она не должна была пройти в мыслях, грызущих подобно рою пчёл — какая же мерзость. На стойке рядом с очками включается уведомлением телефон на беззвучном, показывая кучу непрочитанных из Телеграма и Инстаграма — во втором точно кому-то не спится, и он лайкает все посты, которые висят в профиле Арсения. Не хочется шуметь, чтобы не разбудить ни Антона, ни другие звуки в квартире. Да уж, какой бы раздражающей была улица, именно в ней и лае собак сейчас спасение — ведь мерное тиканье часов может только вести в голове бесконечный отсчёт до чего-то неизвестного, но явно неизбежного, — такой последний шаг на пути к первой стадии тихого сумасшествия, от которого только и хочется скрутиться калачиком на полу и так кататься от стульев к столешнице, пока его в этом состоянии не найдёт с утра (хотя, зная его, даже ближе к обеду) Шастун. Но он взрослый человек, поэтому держит себя в руках и сидит, согнув одну ногу, прижимая ту к себе. Семь лет — действительно немалый срок; дети в таком возрасте только начинают познавать прелести взрослой жизни, идя в школу; домашние животные же считаются достаточно взрослыми, а вот для шоу такое количество времени своего существования может значить либо относительную зрелость, когда впереди ещё целая куча новых возможностей с хорошим таким багажом опыта, либо закат, когда теряется аудитория, меняются каналы, но всё равно не находится ничего своего. С одной стороны, у них действительно два пути, потому что бросать фандом никто не планировал, а с закрытием основного шоу на ТНТ вышли такие накладки в виде бунта фанатов, что придал огромную поддержку; а с другой — они всё равно добились славы благодаря своему же коллективу, ясное дело, что не все согласятся смотреть на попытки создать новую среду обитания, где будет в первую очередь комфортно им самим, но преданная часть точно должна поддержать, даже если это будет слепая вера (пусть та зачастую больше пугает) и они пойдут за ними даже на зрителями забытый канал. Некоторые ассоциируют дни рождения с годом, что приближает к смерти, ведь жизнь достаточно эфемерна, будь то что-то, что создано человеком, для человека, ну или сам человек. Много что было до нас и останется после, даже «Импровизация» как шоу подошла к своему концу (хотя это ненадолго), а вот сам жанр будет существовать, пока просто-напросто не станет бесполезным. Осталось ещё задуматься о смысле жизни, и тогда точно единственным выходом будет лечь на пол навзничь, пытаясь ни о чём не думать. Вообще в их паре Шастун больше склонен к таким состояниям рефлексии, с Арсением это случается крайне редко, но очень метко, потому сейчас, смотря пустым взглядом в большое окно, он думает, что неплохо, наверное, было бы вернуться в спальню, где его не так тревожат мысли, где спит Антон, наверняка пытаясь заменить человеческое тепло одеялом, цепляясь за него руками и ногами. Да только не хочется что-то, всё же вероятность зайти со звуками слона в посудной лавке довольно высока. В какой-то степени этот концерт был самообманом, ведь праздновать в день выхода первого выпуска шоу на телеэкраны было бы уместно, если бы это самое шоу продолжалось, а не закрылось со сменой руководства канала — если они думают, что на сериалах хорошо выедут, то флаг им в руки (но только если соберут миллион подписчиков, иначе им останутся только старые трусы, а ими размахивать всё равно как-то неудобно, даже если те белые — и так ясно, что жопа, а сдавать и её, как единственное оставшееся, — явно последнее, чем им хотелось бы заниматься). Вообще Арсений старается не курить, ему хватает вечно дымящего Шастуна под боком с его прокуренной одеждой, часто пахнущими табаком руками и сигаретным привкусом долгих поцелуев, на которые того периодически пробивает. Иногда, конечно, пытается его образумить, говоря, что сигареты — вред и зло, с чем Антон соглашается, но на следующий день покупает новую пачку, перекладывая зажигалку из предыдущей. И сейчас та легко находится на столе рядом с коробочкой сигарет, к которой тянется Арсений, словно бы нехотя, с омерзением смотря на неё. Зажигалка щёлкает в пальцах, высекая искры и загораясь маленьким огоньком. Он смотрит на неспокойное танцующее в темноте свечение, мимоходом думая о том, что это красиво. В пламени есть какая-то своя эстетика, ощущение опасности, но в то же время личного контроля, когда почти буквально можешь держать его в руках без особых последствий, но в то же время не лишаться возможности сжигать дома и города. Удивительная штука. У родителей Антона на даче с этим всем вопросов меньше, там и тишина вечно нарушается криками ночных птиц и заводящими свои песни сверчками. Там можно спокойно выйти на улицу, любуясь ночным небом и россыпью звёзд в зябкой прохладе, пускающей мурашки. Там можно хоть всю ночь просидеть в беседке, дыша свежим воздухом за городской чертой; иногда даже с Шастуном рядом, который периодически затягивается своей электронкой, выпуская сладкий дым. Арсений иногда подкалывает, что скоро начнёт ревновать Антона к его дуделкам, потому что они всё ближе и ближе, ведь некоторые уже ночуют на прикроватной тумбе, хорошо, что ещё не под подушкой, а сам он говорит, что не сдастся и будет стоять до последнего. Ночная тишина пускает слуховые галлюцинации, начинает казаться, что по квартире кто-то ходит, шкрябая тапочками, хотя единственное животное, что тут когда-то жило, сейчас переехало вместе с его непосредственной хозяйкой. За ней же пропали и цветы с их удушающим запахом, который Антон до сих пор пытается выгнать как раз таки аромасвечами. Вообще в квартире от бывшей сожительницы осталось мало чего, но Арсений ещё сам не до конца принимает тот факт, что она теперь принадлежит только Шастуну и не надо будет писать и уточнять, свободно ли тут или надо снимать номер в отеле. Какой бы Ира хорошей ни казалась, Арсения она явно недолюбливала, на то у неё были какие-то свои причины ещё до того, как тот начал приходить к ним в гости на чай, когда приезжал в Москву. Либо Арсений окончательно сбрендил, и его уставший мозг решил подкинуть это, либо он действительно слышит Антоновы шаги — а это точно его, за годы, проведённые вместе в турах, он уже научился определять. Попов кладёт зажигалку на стол с тихим стуком и оборачивается в сторону двери, видя там тень в махровом халате, пробирающуюся через темноту коридора к кухне, что совмещена с залом. Вот чёрт, всё же проснулся. Антон буквально плывёт, еле различимый в полутьме, растрёпанный ото сна, и чешет щёку, прикрыв глаза. Хорошо хоть не падает, немного пошатнувшись во время зевка, а то всё было бы прямо плохо, стоя в дверном проёме. Есть такое ощущение, что он сейчас прямо там и отключится, но он всё же проходит дальше на кухню, параллельно включая чайник, и падает на соседний стул, проводя ладонью по лицу. Он вздыхает как-то тяжело, будто это не сам он поднялся какого-то лешего в полтретьего ночи, и сидит, положив голову на упёртую локтем в стойку руку, вслушиваясь в гудение чайника. Шастун вообще функционирует будто бы на автомате, имея определённую программу, которую выполняет явно не первую ночь. Арсений за ним лишь наблюдает, как за видом бабочки, которую никогда прежде не встречал, и боится пошевелиться, чтобы не спугнуть — есть такое чувство, будто он даже не заметил, что на кухне не один, хотя, проснувшись, явно увидел, что Попова рядом нет, а вариантов того, где он может находиться в квартире, крайне мало. Пусть возлагать большие надежды на сонный мозг никогда не стоит, всё же даже если Антона разбудить с утра и попытаться донести какую-то информацию, он её сразу же благополучно забудет, а тут ещё и поздняя ночь, хотя и стоит признать, что выглядит он при всём при этом более живым, чем по утрам, матеря вслух будильник — тогда он реально несколько раз падал, не в силах удержать равновесие. Как говорится, а какие у вас секреты пробуждения? Когда чайник наконец щёлкает кнопкой, прекращая своё действие, Антон поднимается со стула, бредя к навесным шкафам, чтобы достать оттуда простенькую прозрачную чашку, и параллельно подсвечивает экраном заблокированного телефона. Следом он достаёт чайный пакетик и сахарницу, из которой насыпает чуть ли не три ложки, и заливает это всё кипятком на две трети, перемешивая всё той же ложкой, за что потом бьёт себя тыльной стороной ладони по лбу, кидает ту в мойку, ведь после чая совать её обратно в чистый сахар как-то не очень, и доливает остальное водой из фильтра, который берёт из холодильника. Исходя из того, что заваривает он лишь одну чашку, можно сделать вывод, что он действительно не заметил Арсения как бы тут тоже находящегося, молча наблюдающего за всем, будто Шастун самый настоящий лунатик, но потом тот упирается в столешницу и смотрит прямо в глаза, отчего становится ясно, что это лишь сонливость и ряд привычек. — Чего не спи-и-и-ам? — зевая, спрашивает и отпивает глоток явно не успевшего нормально завариться чая, хотя и сквозь стекло видно, что в коричневый вода успела покраситься, а это может ещё свидетельствовать о том, что чай дешёвый и качеством явно не отличается. — Да как раз собирался возвращаться, — отмахивается, причём сопровождая это жестом. — А ты сам-то чего поднялся? — А то ты забыл про мою ебаторию со сном. Арсений в ответ лишь понятливо кивает, мол, прости, и вправду забыл, тем более когда мы спим по разным квартирам, это не так в глаза бросается. Снова повисает тишина. Та самая давящая, в ней нет какого-то уюта, который часто бывает у них, потому что с важным для тебя человеком даже молчать приятно, просто зная, что если будет нечего сказать, он будет с тобой рядом по сотням других причин, даже еле существенных. Эта же полна чего-то другого, каких-то недосказанностей, которые тупым ножом по коже проходятся вместе с душой, оставляя на последней настолько тяжёлый след, что только и хочется кричать. Что-то не так, и это прекрасно ощущается в чужой бессоннице, молчании и несколько пустом взгляде голубых глаз, тяжёлых вздохах и подрагивающих пальцах. — Всё хорошо? — спрашивает Антон, смотря внимательно, но изменений практически не замечает; тот сидит, чуть кусая губу, снова вздыхает и молчит. — А-арс… — чуть надавливает тоном, склоняя голову, будто заподозрил что-то неладное, но пока точно не может понять, что именно. Арсений в принципе всегда полон тайн и загадок, которые вряд ли когда-то разгадает человечество даже при всём желании. — Всё в порядке, — отвечает тихо. — Врёшь ведь, — и ведь действительно врёт, опускает взгляд, будто Антона избегая, и думает. Много думает, только совершенно неясно о чём. Ведь всё должно быть реально в порядке, но тогда бы он спал спокойно, обнимая Шастуна, а не уходил из-за явного отсутствия возможности и желания уснуть, не сидел тут, цепляясь почему-то явно за только плохие мысли, которые лишь грузят и тянут своим весом ко дну, чья глубина неизвестна. — Ну Арс… — Антон, не переживай, правда, у меня такое бывает, — на секунду поднимает взгляд, а после снова прячется, пытается закрыться в своем мирке меланхолии, в котором он погряз по неизвестным причинам. Шастун качает головой, цыкая. — В твоих глазах столько боли, что она может убить… Арсений не видит, но слышит, как чашка отставляется на столешницу — этот звук вряд ли получится спутать с чем-то ещё, особенно когда ночью вероятность встретить другие посторонние крайне мала. Голос Антона мягкий, в нём одна лишь нежность, которую он даже не пытается скрыть — Арс всегда поражается этой его искренности, этим живым эмоциям, в которых иногда сам непроизвольно тонешь, просто постояв рядом какое-то время, а после становишься самостоятельной такой лампой, индикатором или платой, которым до Антона — эмоционального солнышка — Шастуна пока ещё всё равно далеко. Антон вздыхает, но совсем не от злости, усталости или какой-то другой эмоции из ряда негативных — Арсений бы вообще решил, что тот не умеет грустить, если бы не наблюдал за периодически скучающим с истлевшей до фильтра сигаретой в руках на балконе, изучающим перед собой абсолютное ничего, но зато в голове проводя такие археологические раскопки, что любой музей бы позавидовал. У самых ярких людей часто что-то скрыто, так что сравнение с луной иногда подходит даже больше — та тоже светит в темноте, скрывая какую-то свою часть. Да только в чём загвоздка — это не её собственный свет, лишь отражение, потому деление на небесные тела в голове Арсения проходит быстро, забирая себе роль покрытого реголитом спутника. Ведь это они недотеннисисты, недоактёры и недо… кто-то там ещё, а Антон у него звезда. Снова становится тихо, ведь уже не гремит чайник, не звенит ложка, не булькает крашенная вода, именуемая чаем. Даже Антон замолчал, кажется, перестав дышать. Лишь ветер за окном гуляет и часы продолжают свой ход, становясь единственными признаками, что якобы подтверждают то, что Арсений всё ещё в себе и вовсе не уснул, хотя Шастун ему снится часто, даже во снах немного иного характера. Но в один момент пропадают даже эти звуки, когда на плечах сквозь ткань тонкой пижамы чувствуется тепло. Такое родное, которое Арсений готов получать всегда, такое приятное и нужное, что мозг принимает тактику игнорирования остального окружающего мира за ненадобностью. Антон кладёт руку, пробираясь пальцами под ворот кофты, но всё равно оставаясь на плече, пальцами чуть поглаживая еле тёплую кожу. — Мёрзнешь ведь… — тихо говорит, чувствуя, как Арсений кладёт свою голову поверх, притираясь подбородком, на что сразу же реагирует, перетекая ладонью на щёку всё такого же отводящего взгляд Попова. — Поэтому и собирался возвращаться, — отзывается, отвечая на касания — есть такое чувство, что он сейчас замурчит, но глаза не поднимает, будто мраморная плитка пола в разы интереснее. — Арс, я тебя спалил, можешь больше не наёбывать, что всё хорошо, так как по тебе пиздец как видно, что это пиздёж чистой воды. Такого Арсения действительно хочется обнять и заверить, что даже то, в чём он пытается обмануть самого себя, другим может стать заметно, пусть даже актёр из него прекрасный. Да только Антона не проведёшь, сколько ни пытайся, тот уже выучил все мелкие привычки, изменения в лице и манеру поведения, что с лёгкостью мог бы сдать по нему экзамен, причём единственный, ведь для остальных Попов выстроил такую огромную стену, что даже не получится из-за её высоты встать на табуретку и тыкать всем факи, кто попробует пробраться на священные территории, куда пропуск был всего лишь один и то по определенным обстоятельствам. — Ты можешь не скрываться, — перехватывает Антон его за предплечье, медленно сползая рукой по чужой, но в то же время невозможно родной. — Ты же помнишь, как тебе самому становится легче, когда я вываливаю весь пиздец на душе и отпускаю его гулять до поры до времени, пока ты рядом? — он медленно садится на корточки, наконец заглядывая в такие любимые глаза. — Так давай, Арс, дай и мне воспользоваться таким шансом. В голубых радужках, кажется, поднимается шторм, зрачки подрагивают, когда Антон берёт в руки обе ладони, поглаживая аккуратно большим пальцем. У него кожа тёплая, так приятно ощущается после прохлады кухни, особенно после горячего чая, так и оставшегося на столешнице. Арсений просто наблюдает за этой картиной, позволяя себе так греться, пока он собирается с мыслями, думая, с чего бы начать. А Антон времени зря не теряет, надавливая на рычажок и опуская обитый белым винилом стул, вдруг прикасается обветренными губами к пальцам, отчего у Попова, кажется, и вовсе сердце машет на прощание, осознавая, насколько же оно тут бессильно. Шастун слишком разный, слишком переменчивый в своём настроении, но при этом с Арсением он может позволить себе быть растёкшейся лужицей, которая при всём желании не соберётся обратно, пока не понадобится куда-то выходить из квартиры. Он может быть прекрасным любовником, соприкасаясь горячей кожей и вбивая в матрас какой-либо кровати или в принципе в любую поверхность. Но ещё он может быть… Таким. Каким таким — Арсений вряд ли даст ответ. Понимающим? Он всегда такой, иначе у них ничего бы не вышло. Готовым слушать? Он каждый раз смотрит глазами, полными восторга, что ему только и хочется что-то рассказывать, пока у самого язык не устанет. Сонным? Что врать, он большую часть времени вне съёмок готов лечь на любую горизонтальную поверхность или около того. Арсений не такой спец в эмоциях, каким довелось быть Шастуну, и за это он даже отчасти благодарен. На кухне всё ещё такая темень, что видны в основном лишь очертания, но даже их хватает, когда ты ориентируешься на чужое тепло, а не что-либо другое. Антон смотрит снизу вверх такими внимательными глазами, буквально без слов прося начать уже говорить хоть что-то, и мелкими-мелкими поцелуями, даже больше касаниями, гуляя по пальцам, поднимаясь выше, чередуя руки, просто чтобы доказать, что он тут, он рядом и так будет всегда, пока не появятся настолько весомые обстоятельства, что будут грозить летальным исходом как минимум. В этой тишине не так комфортно, как могло бы быть, но видно, что Арсений просто думает, как бы преподнести всё с минимальными потерями, чтобы не нагрузить Антона, хотя и так ясно, что из всех проблем самая главная лишь та, что он любит накручивать себя до состояния кудрявого нечёсаного барашка, хотя его упёртости в этом контексте позавидует любой баран. Но Антон не давит, не пытается тянуть по слову, ибо это изначально плохая задумка, он ждёт, давая Попову то, что так надо, — немного времени, это ведь не навечно в конце-то концов. — Эти съёмки все… Я просто устал от этого всего, это уже невыносимо, — наконец начинает Арс, глубоко вздохнув. — Я начинаю бояться, что это всё незаслуженно, что даже эти люди, которых мы сегодня видели, пришли туда не то чтобы по желанию… — Ты же понимаешь, что сейчас хуйню сморозил? Ты видел, как все бунтовали, когда узнали, что съёмка сегодняшняя не планируется? Они там чуть Стаса не сожрали, только чтобы иметь возможность посмотреть на тебя. Да такой аудитории много кто позавидовал бы, и если бы ты встретил всех своих поклонников, — выделяет, — в одном месте, ты бы ёбнулся прямо там, — снова целуя палец, отвечает Антон, дальше просто возобновив поглаживания. — Но большинство этих самых людей это маленькие девочки, пишущие под каждым постом про великий и страшный «Артон» и с чем его правильно едят. Это не совсем та аудитория, Антон, — как-то грустно говорит, медленно доставая свою руку из плена, чтобы в следующий момент вплести её в волосы. — Ну ты снова о них, мы же с тобой сколько раз говорили, что их лучше не трогать… — Для этого есть некреативный креативный, да. — Можно и так. Но ты почему-то снова не на тех ориентируешься. Ты вообще видел, как в сети поддерживают твои съёмки в сериалах и фильмах? Тобой гордятся, и я в том числе пиздец как горжусь, что ты такого добился, потому что ты молодец, Арс. Это всё было не зря. Если бы это говорил кто-либо другой, Арсения уже несколько раз бы потянуло блевануть от приторности этой лести, что заливают в уши, а она уже просто начинает течь по шее, потому что места не хватает. Но это не кто-то, это Антон, который прошёл с ним почти весь этот путь, готовый указать на любую ошибку по его субъективному мнению, над которой по итогу проводилась работа, чтобы достичь нужного результата. Тот, кто с удовольствием променивал игры на просмотр очередной домашней репетиции, которые раньше проходили действительно часто. В Антоновом взгляде даже сейчас пляшут искорки гордости, он правда не врёт. И вряд ли бы когда-то стал. — Но ты ведь понимаешь, что это слепая любовь? Там не так много искренности… — Ну ты зачем снова за своё? — как бы ни звучал этот вопрос, в нём нет даже упрёка, Антон говорит спокойно, чуть улыбаясь, по итогу просто сев на пол, аккуратно поглаживая коленку сквозь тонкую ткань штанов, заставив тем самым Арса немного раздвинуть ноги, чтобы было удобно помещаться между ними. — Это не так, и я готов тебя в этом переубеждать постоянно, но мы ведь не маленькие дети, чтобы этим заниматься всю ночь. Антон слегка улыбается, светя глазами, полными искренности, и ложится на Арсово бедро, притираясь, будто кот, который пытается сначала лапами примять понравившееся место, а после трётся головой, чтобы наверняка было удобно и комфортно. А с учётом того, что рука Попова всё ещё в мягких волосах, на что тот тоже отзывается, Шастуна точно можно перепутать с кем-то из мурчащих. Обычно именно в такие моменты Арсений понимает, насколько же он устал, что такого времяпрепровождения ему нужно намного больше, чем кто-либо в силах обеспечить. Стас со своим графиком съёмок обычно мало кого жалеет, а тут ещё навалилось слишком много работы, которую надо делать вне зависимости от желания и количества сил. За это, кстати, отчасти Арс его и недолюбливает — за наплевательское отношение к тем, кого он продюсирует. И за гиперфиксацию на Антоне, которого часто надо вытаскивать из любимой кровати, иногда даже от самого Арсения забирать, после чего тот приходит невероятно вымотанным, будто они не выпуск сняли, а заставили его бегать вокруг корпуса без перерыва. Ещё и с Антоновой интровертностью эта картина выглядит в разы хуже, чем могла бы быть. Даже если под него и легче думается, Арс бы забрал какую-то часть проектов, лишь бы облегчить Шастуну жизнь ненадобностью выходить из дома чуть больше дней в месяц, просто давать время на нужную тому передышку от надоедливого общества и множества меняющихся людей вокруг. Антону на самом деле комфортно с достаточно ограниченным кругом друзей, и Арсений рад быть его частью, даже если он находится чуточку выше других (и это даже не про рост). Когда-то на этой же кухне они не могли себе позволить каких-то вольностей, потому что даже поддержание статуса «мы друзья, но…» того не предусматривало, особенно когда тут находился третий лишний. Сейчас же всё это пространство в их личном распоряжении, и никто, кроме курьеров, тут не тревожит, потому что иногда Антоновой социальной батарейки не хватает даже на выход в магазин за продуктами. Тут родное всё, включая Антона, который, могло показаться, и вовсе снова уснул, найдя эту позу достаточно удобной для сна в целом, хотя кровать, Арс знает наверняка, тот предпочёл бы больше. На улице до сих пор играет с мусором ветер, а Попов играет с будущими кудрями, которые сам любит до невозможности. И так бы просидеть, пока сон не разлучит, или всё же перебраться в постель, прижавшись друг к другу в лучших традициях, но, как известно, плохие мысли, как и беда, по одной не приходят. — Эй, Антон, — тихо зовёт его, поглаживая мочку уха. — Я не сплю, если что, — отзывается сонно, но в доказательство подползает ещё ближе к паху, так, что если прямо сконцентрироваться, то можно почувствовать его дыхание, еле отдающее теплом сквозь слои достаточно тонкой ткани. Рука Арсения в волосах дёргается. — Я не об этом… — Нет, Арс, если маска в Инстаграме сказала, что у тебя завтра станет короче член, это не означает, что нужно в это верить и каждый час проверять линейкой, — выдаёт он, а Попов вспоминает, что сегодня перед выходом на сцену они развлекались этими приколами от нечего делать, тем более Антон всегда находит какие-то всратые из оперы «какой ты сегодня хлеб». Но лучше бы тот молчал, потому что в данном конкретном положении дел член наоборот грозит вырасти, потому что в какой-то момент Арсений даже сомневается, что тепло, которое он чувствует, от чужого дыхания, а не приливающей крови. Лучше бы он трогал и дальше колено, целовал руки или, может, спал, причём ещё в спальне — Арс действительно начинает переживать за его сон, хотя это уже давно как что-то из привычки. И на этом всём хорошо бы закончить, но они сразу договорились говорить всё, что на душе и на уме, тем более Попов начал, значит стоит и закончить, несмотря на то, что происходит в общем. — А-антон, — дрожит голос, — а у нас… точно не слепая любовь? Шастун на бедре успевает удивиться, подумать, ещё раз удивиться, посмотреть на Арсения, как на дурака, и ещё раз подумать. Попов наблюдает за этими метаморфозами даже с неким страхом, потому что скорость смены кажется настолько страшной, что лучше бы он молчал, хотя руки тряслись и до этого, а ещё в темноте вряд ли видно, что он покраснел. Даже хочется извиниться, что настолько напряг среди ночи, сделать вид, что ничего не было, вернуть всё на круги своя и Антона в спальню тоже. Но тот лишь громко вздыхает, якобы говоря, что у Арса в мыслях снова появилось неясно что, с чем надо всё же бороться, и замять уже не выйдет, ведь катастрофа в той невероятной голове уже разгорается, надо действовать заранее, чтобы та не оставила страшных последствий. — Я понимаю, что ты устал, мы все, но когда ты начинаешь говорить такое, мне самому становится плохо, — он чуть поворачивает голову и касается теплыми губами ткани штанов. Антон вообще очень любит целоваться, будто этими действиями пытается сказать больше, чем может словами, он в принципе достаточно тактильный, любит касания, и с этим остаётся только мириться, а Стасу — запасаться успокоительными. — Арс… — пытается поймать взгляд Шастун, но тот его избегает, просто не хватает сил видеть это беспокойство в часто горящих глазах. — Посмотри на меня, пожалуйста, — просит, оставляя ещё один недопоцелуй. — Ты думаешь, мы столько бы продержались на слепой любви? Да мы бы наверняка сдались ещё в самом начале, когда поняли, что нам ради этого ещё пиздячить и пиздячить, и на самообмане нихуя бы не сдвинулись с тех взглядов в тихую, играя какие-то ебанутые пары с намёком в романти́к. А нормальные здоровые отношения мы даже не смогли бы начать строить. Мы знаем все недостатки друг друга, все достоинства. Уже слишком много времени прошло, чтобы понять, что сейчас в этой стране так просто не справиться, и мы бы с лёгкостью нашли кого-то, с кем было проще, — Антон поднимает голову и кладёт руки на чужую талию, одной чуть сжимая. — Ты только подумай, так и разошлись бы в разные стороны, даже не начав, нашли бы удобных людей и долго работали над отказом от чувств… — он поднимается рукой выше, при этом всем телом подползая, пытаясь снова сесть на корточки, а то и встать на колени, чтобы минимизировать разницу в росте, которая не то чтобы кажется какой-то не комфортной, а больше даже на данный момент лишней, когда хочется поддержать ещё и действиями. — Сколько раз мы ругались с окружением и придумывали варианты, как скрыть всё лишнее, и это даже не о твоих загадках, Арс, хотя тех полно и без этого. Чисто ради выдуманного прикола на такое даже сумасшедший не пойдёт, — Антон всё же утыкается головой в грудь, понимая, что Арсению надо время услышать и обработать, а пока Шастуна ничто не останавливает и не препятствует наслаждаться подобной вседозволенностью. Но длится это недолго, потому что тот поднимается, обхватывая пальцами Арсов подбородок, и притягивает к себе, продолжая тихо: — Ты просто вспомни, сколько нам пришлось пережить, чтобы просто друг друга любить… Антон осторожно касается губ, будто впервые, будто так он может оставить следы преступления на каком-то дорогом полотне, но на самом деле он ставит ещё одну маленькую точку — точку в данном конкретном разговоре, — потому что Арсений поддаётся, явно принимая решение всё обдумать когда-нибудь потом, если понадобится, ведь и так всё ясно: Антон с ним не по каким-то своим причинам из рода хайпа или ещё чего-то, он с ним, потому что любит, потому что готов отдавать себя почти без остатка, готов меняться и менять — и это настолько важно, что не передать ничем. И причём известно давно, да и ясно, как белый день, но Арсению важно слышать подтверждения чаще, чем он мог думать, а Антон их любезно предоставляет. Он целует нежно, придерживая за щёку, а Арсений отвечает, потому что противостоять не хочется, хочется лишь поддаваться этому, ведь сейчас себя и так чувствует слабее, но такое нужно всем. А ещё нужен человек, рядом с которым не стыдно чувствовать себя кучкой соплей, ведь ты знаешь, что даже так тот от тебя не отвернётся, оставив в ещё большей потерянности, а поможет встать на ноги. И именно таким является Антон, который Арсовы губы слегка зубами цепляет, а сам двигается ближе, чуть ли не вплотную прижимаясь к телу, как бы доказывая, что он будет близко столько, сколько понадобится, не только на словах, но ещё и делом. Проходясь по внутренней стороне бедра второй рукой, поднимая её, нежно касаясь кожи талии, выглядывающей из-под чуть задранной из-за таких действий кофты, заводя её в конце концов за спину, Антон не прерывает поцелуй, позволяя обоим в этом тонуть, бесповоротно так, с концами. И всё было бы хорошо, если Шастун не так активно ёрзал между ног, ловя тихие вздохи губами, будто пытаясь таким способом развязать свой халат — пока это, конечно, не выходит, но он, похоже, не остановит попытки, пока не добьётся результата. Арсений хватается рукой за волосы на Антоновском затылке, сжимая их, когда тот трётся чересчур сильно, заставляя член тоже к нему тянуться — а вы и дальше говорите про каждую клеточку тела. — Знаешь, в этом мире мне так хорошо с тобой, — шепчет Антон, прерывая поцелуй. — Закрытыми быть в квартире… — перемещает руку на грудь, на этот раз спускаясь ниже. — И не пускать никого. А сюда лучше действительно никого не пускать, особенно когда Шастун пальцами пробирается под резинку штанов, ощущая, очевидно, тёплую кожу и больше ничего препятствующего, лишь короткие колючки недавно бритого лобка. Арсения аж подбрасывает от контраста температур — всё же на кухне прохладнее, чем в комнате, и даже то, что Антон предпочитает спать в одних лишь трусах, не спасает его от замёрзших рук. Он явно знает, что делает, когда начинает водить обратной стороной пальцев, прямо костяшками, по Арсовому члену, скорее пуская мурашки лёгкими касаниями, но от этого всё равно не становится легче. У самого же Шастуна взгляд невинный, но всё ещё полный заботы и в какой-то степени волнения. Этот бесстыдник даже под прицелом камер научился добиваться нужного ему, а потом удивляется, что в соцсетях какой-то шум поднимается. Арсений несколько раз задерживает дыхание, дёргаясь, вздыхает тяжело, не знает, куда деть руки, потому цепляется пальцами за плечо, сжимая его. На эти действия Антон лишь немного усиливает нажим, особенно приближаясь к головке, а Попов уже чувствует тепло, постепенно собирающееся внизу. Сейчас, особенно утомлённый плохими мыслями, возражать вообще не хочется, тем более Шастуну он доверяет, как никому другому. К нему вечно тянет, есть такое подсознательное желание быть ближе, как металл притягивается магнитом, только у них своё особенно сильное притяжение. За окном — звёзды на небе, такие недосягаемые. Говорят, что они наблюдают за людьми со своей высоты, и две маленькие звёздочки, находящиеся рядом по меркам бескрайней вселенной, смотрят именно в окно этой самой кухни. Они узнают в них себя. Звёздочки, которые ярко светят в небе, узнают звёздочек, которые также ярко светятся в те моменты, когда они вместе. Градус на кухне медленно повышается, и уже даже не так холодно, как было раньше. Любая попытка перефокусировать внимание заканчивается крахом, потому что Антон второй рукой то колено погладит, то бок, то доберётся до соска, почти тут же оставив его в покое, услышав лишь вздох чуть громче предыдущего. Он одновременно везде, и это сводит с ума заторможенный ночью мозг, потому что сам Арсений пока даже не знает, чем ему занять мысли и руки, но когда Шастун выползает из штанов, широко облизывая собственную ладонь и смотря при этом Арсению в темнеющие глаза, мысли прощаются и убегают догонять ушедшее сердце, а разум воет только о том, что всё самое интересное только начинается, а он к такому повороту событий не был готов. — Ну что ты за неугомонное животное, — шепчет Арс скорее риторический вопрос, на что слышит вполне ожидаемое: — Мне остановиться? — спрашивает, обхватывая мокрыми от слюны пальцами член, начиная плавные движения. — Не-е смей… — резко хватая воздух и прикрывая глаза, отвечает. — Ся. — Что? — недоуменно переспрашивает, чуть выгибаясь в пояснице. — Не смейся, — поясняет Антон легко, но в следующий момент спускает резинку чужих штанов под мошонку, представляя всеобщему вниманию половой орган, увитый венами, только из всех возможных тут присутствует лишь один Шастун, восхищенно смотрящий на выглядывающую из-под крайней плоти краснеющую головку. — М-м, да куда тут… Воздуха становится маловато, но функционировать это пока не так уж и мешает, просто затормаживает и даже немного расслабляет. В тишине московской квартиры кажется, что лучше её места в принципе быть не может нигде и ни при каких способах повышения комфорта путём создания даже подобного интерьера. И если бы эта кухня иногда не ставала территорией, где рождаются загоны, Арс бы даже назвал её местом силы, где проходило много важных разговоров, имеющих свой вес в развитии отношений, на что сейчас они, походу, решили положить хрен. Хотя тут скорее хуй, причём не фигуральный. И это становится ясно по тому, как Антон водит рукой вдоль ствола, в какой-то момент добавив чуть больше слюны, оголяя головку, а второй рукой переключившись полностью на яички, которые тот массирует. Арсения кроет от всего происходящего, что он на грани, чтобы захныкать от того, что этого недостаточно. Антон знает все слабые места, что играет часто против Попова, особенно когда тот снова целует колено и постепенно, будто бы ненавязчиво, поднимается выше, оставляя лёгкие укусы на внутренней стороне бедра. Антон очень внимательный, такого партнёра ещё поискать надо, и Попов даже уверен, что второго он не встретит. Да и не захочет, потому что заново начинать весь этот путь осторожными шагами слишком мучительно, слишком сложно, и это ещё не факт, что повезёт с настолько понимающим человеком, коим является в его жизни Шастун. А сам Антон медлит, делает всё будто бы сонно, размеренно, касаясь губами, чередующимися с зубами, опаляя своим дыханием при этом, отчего, кажется, кружится голова и всё выглядит нереальным, будто бы картинкой, нарисованной воображением ночью. Но Шастун реален, его тёплые руки, что согрелись в процессе, его… — Бля-а… — стонет Арсений, откидывая голову, когда тот обхватывает ртом яичко, скользя освободившейся рукой на талию, прямо под кофту, будто бы подталкивая навстречу. И он повинуется, понимая, что восстановить контроль над ситуацией у него уже точно не выйдет, когда член трётся о чужую щеку, совсем немного щетинистую, параллельно оглаживаемый длинными пальцами, заигрывающими с головкой. Когда Антон начинает посасывать яйца по очереди, издавая пыхтение и причмокивающие звуки. Когда в темноте кухни фокусировать внимание больше не на чем и остаётся наблюдать только за этим неподобством, развернувшимся из обычного разговора. Остаётся только отдаться всему происходящему, проходясь легонько по шее, затылку, пропуская короткие волосы и мимолётно скучая по лохматым кудрям. Это почему-то воспринимается как призыв к действию, когда Антон губами накрывает член, начиная кружить языком. Он тычется в уретру, придерживая рукой ствол, обводит по кругу, вылизывая солоноватую кожу. Потом он чуть отстраняется, целует и насаживается, пропуская за щёку. Он не спешит, делает всё настолько лениво, прикрыв глаза и скользя ладонью по всей длине, но от того не менее хорошо, что в этом только и хочется тонуть. Арсеньевские пальцы в волосах значительно слабеют, а сам он сползает по стулу, закусывая губу. Эти ощущения накрывают нежностью, с которой всё выполняется, заботой, которую Антон готов дарить будто бы вечно. И Арс не может назвать это очередным минетом, потому что каждый из них по-своему отличается от множества других: обстоятельствами, действиями, атмосферой, временем. Они не вызывают такого чувства завороженности, как во время первого секса, когда из-за потеющих трясущихся рук и слишком громко стучащего сердца не можешь сосредоточиться на чём-либо, но всё равно не отменяет того факта, что когда Антон ему отсасывает, он чувствует себя любимым, особенным, готовым плавиться льдом под яркими лучами в летний день. И именно Шастун готов ему дарить такое чувство уникальности, в котором хочется спрятаться, будто за той же стеной, и жить, не покидая этакую зону комфорта. Антон широким языком обхватывает Арсов член, будто бы поглаживая, давая время насладиться этим чувством, и, спускаясь, кстати, в этот момент к собственному, не растрачиваясь на прелюдии, сразу сминая его, тихо стонет, пропустив дальше и убрав руку, которая до этого помогала придерживать у основания. Он двигает головой, сжимая губы и втягивая щеки, отчего Арсений еле держится на том чёртовом стуле, пытаясь на ослабевших руках, что держат его только на честном слове, приподнять таз, чтобы стянуть с себя штаны, что за него, снова отвлёкшись, делает Антон, оглаживая бёдра, икры, щиколотки и откладывая предмет одежды рядом на пол. Он снова возвращается, дважды облизав от основания, и берёт глубоко настолько, насколько может без посторонней помощи, чувствуя изредка подрагивающую руку на затылке и поднимая глаза в попытке поймать взгляд Арсения, который прячется под прикрытыми веками, приоткрывающимися лишь на секунду сперва, а после и в общем, заметив, что этого от него ждут. Шастун не останавливает своих движений, но хочет, чтобы на него смотрели — знает, что это всё ещё немного смущает вкупе с пальцами, которые сам же впутыпает в волосы, поглаживая кожу лишь подушечками. Но в этом зрительном контакте обычно больше слов, чем можно разобрать изначально. Например, когда Антон чуть прикрывает глаза, сопроводив это лёгким кивком, Попов понимает, что ему так дали разрешение лично надавить на голову, направляя, чувствуя кончик носа, упёршийся в лобок, и огромный рот, обхватывающий член целиком. В такие моменты почему-то вспоминается, как Антон осваивал мастерство горлового минета, и от этого становится смешно, потому что усилий это стоило невероятных, чтобы сейчас, сидя на полу собственной кухни, умудряться постанывать, пуская вибрации не только по члену, но и по телу в принципе, такими разрядами тока прошибать от головы до кончиков пальцев. Но сейчас оба получают свое наслаждение, особенно когда завязанный пояс сам по себе расслабляется, позволяя стянуть халат с плеча второй рукой и трогать голую кожу. Антон снова отстраняется, стягивая полностью халат, что оседает на пол подобием гнезда — Шастун вообще слабо понимает какое-либо иное предназначение Арсовых шёлковых, кроме как обычного эстетического; хотя что ему, необразованному, судить об эстетике. Он снова секундно сжимает чужие бедра, а после сразу перемещается на щёки и вдруг затягивает в поцелуй, на этот раз более настойчивый. Арсений даже не успевает схватить воздух перед тем, как Антон начинает агрессивно забирать его остатки, пропуская уши между указательными и средними пальцами, цепляя таким образом мочку. Он прямо напирает, на неведомо каких силах начиная вставать с пола, но всё ещё не отпуская Попова на слишком долго, только давая ему и себе время вдохнуть побольше, чтобы снова вцепиться в губы остервенело. Но Антон не останавливается, достигнув сидящего Арсения по росту, а продолжает выпрямляться, всё так же держа лицо ладонями, что заставляет второго следовать за ним, вставая со стула и почти вжимаясь в тело своего парня. Сейчас очень отчётливо чувствуется разница в росте, когда Арсу приходится вставать на носочки, только чтобы не упустить поцелуй. Он ему нужен сейчас такой: затуманивающий, но в то же время прочищающий, даже если, как большинство спреев от насморка, только временно. Антон уводит одну руку на шею, из-за чего по коже предательски бегут мурашки. Он прижимает к себе ближе настолько, что можно почувствовать пахом его привставший член, что очень неприятно ощущается через мешающую ткань трусов. Арсений уже реально хнычет в поцелуй, постепенно теряя оставшийся контроль над мыслями и телом, что понемногу лишается самоощущения. Одной ногой Шастун задвигает стул дальше, под барную стойку, делая шаг вперёд и прижимая Арсения поясницей к поверхности, когда тот его просто обнимает. Сейчас очень хочется больше, особенно при условии, что тот совершает недофрикции, оперевшись на стол за Арсовой спиной руками. Попов царапает короткими ногтями спину, наверняка оставляя красные следы, а после откидывает голову, открывая шею для поцелуев и опирается локтями на стойку. — Ну-у-у… — просит тот севшим голосом, когда усыпанные родинками плечи стараются держать оборону от Шастуновских зубов. — Я мог бы поиздеваться, но мне слишком лень, так что жди, — в тон ему отвечает и, укусив за ключицу, скрывается в комнате очевидно за чем. Без него на кухне снова становится пусто и холодно, будто всё было лишь выдумкой сонного мозга, желавшего хоть какой-нибудь разрядки — эротические сны не редкость. Уже и халат хочется поднять и повесить на спинку стула, и действительно закурить чужие сигареты, чтобы не думать о том, что только что было. Но всё снова обретает цвета, когда, споткнувшись, из комнаты вылетает Антон, неся в руке смазку. При всём при этом он явно оставил трусы в спальне, что логично, ведь их на нём не наблюдается. Он кладёт смазку на столешницу, встав спиной, и забирает со стойки свою зажигалку, лишь через раз получив огонёк, а не искры. Сначала показалось, что он тоже просто захотел покурить — ну да, разделся догола, чтобы просто насладиться никотином, — но потом он поджигает ту свечу, что одиноко стояла возле ежа-солонки, но вопросов меньше не становится. — Это что за романти́к атмосфэр? — спрашивает, пародируя французский акцент, смотря на крохотный огонёк, танцующий над воском, и двигая сигареты с очками к краю, пока Антон, хлопнув зажигалкой по поверхности, чтобы привлечь особое внимание, всё же берёт смазку, выдавливая себе на пальцы, согревая. — Не еби мозги, — коротко отвечает, возвращаясь к стойке, когда Арсений разворачивается спиной. Тут даже нет никакого скрытого смысла, всё ясно, как белый день, идя почти по накатанной, лишь меняя обстановку. В самом начале Антон надолго выпадал от вида спины с кляксами родинок, а сейчас он уверяет, что уже привык, но всё равно зависает на пару мгновений перед тем, как провести чистой рукой от затылка до самых ягодиц, всё-таки снова пуская в ход укусы, которые сразу же зализывает, а после вводит два пальца, слыша тихий всхлип. Арсений прогибается в пояснице, из-за чего вид открывается невероятный — наверное, любой бы позавидовал его растяжке и гибкости в этом плане; по крайней мере, в мире Шастуна, где ему вообще ни в чём нет равных. Антон даже не сдерживается и снова проходится по позвоночнику, будто бы до сих пор удивляясь, что такое в принципе возможно. А все доказательства как бы прямо перед ним, так сказать, лично раздвигают ноги и ждут чего-то ещё. И ему дают ещё больше, добавляя палец, исчезающий внутри — конечно, тут полегче, чем с ананасом. Арсений ладонью стучит по столу, пытаясь найти хотя бы подобие опоры, но, очевидно, любая попытка заканчивается крахом. Антон знает, куда правильно бить, чтобы получить нужный эффект, потому каждый раз Попова прошибает как первый. Шастун всё ещё действует слишком медленно, за что ему иногда хочется откусить эти пальцы, которые осторожно и будто бы бережно разводятся в стороны, ведь сам Арс растяжкой займётся намного быстрее, а это лишь тормозит процесс, но остаётся только поддаваться, давать себе возможность почувствовать себя слабым в чужих руках, что наконец обе чувствуются на бёдрах, как бы массируя — и это может означать лишь одно… Снова щёлкает крышка смазки, в пределах периферического зрения дрожит свет, излучаемый свечой, и Арсений тоже поддерживает её флэшмоб, но явно не по своей воле. Мозг просто-напросто отключается, сейчас главным остаётся лишь желание, и если с ним не сделать что-то вот прямо уже — сию секунду, сколько можно ещё тянуть, блять, — то Арса просто разорвёт на части от скопившегося напряжения. Антон наклоняется к шее, вдыхая запах кожи, а после тут же опаляя, выпуская мурашки из их загонов, где они до этого времени тщательно закрывались. И при этом ещё трётся членом меж ягодиц, но не спешит входить, пока Арс не берет дело и член в свои руки и не направляет его в растянутые мышцы, мелко дрожа. И тут что-то взрывается. Скорее всего маленькие сомнения в реальности происходящего, или же просто что-то громко падает у соседей, ведь соображать уже не получается, потому что всё покрылось жутким туманом в данный конкретный момент, что восприятие мира сильно исказилось. Всё потеряло свой смысл, кроме прижимающегося тела Антона, барной стойки, на которую он упирается, в какое-то мгновение просто падая и хватаясь за дальний край, и эмоций, которые берут верх, выигрывая у самоконтроля. Потому что это Антон. И вроде бы объяснений больше не нужно. Нет, можно, конечно, расписать огромный список, упомянув мельчайшие детали, за которые Арс его любит, но это займёт далеко не один лист формата А4. Можно лично убедить каждого, проведя несколькочасовую лекцию, обращая внимание на каждое слово. Можно спорить, ругаться, кричать, с агрессией тыкать на буквы на клавиатуре, но зачем? Зачем, когда они уяснили всё друг для друга, когда во всей возможной цепочке людей они всё равно главные, даже если кто-то посчитает иначе. Антон толкается, выбивая стон, и сам его подхватывает, звуча почти что в унисон. В этом тоже есть свой некий шарм, слишком ощутимый в такие моменты. Ноги подкашиваются, отказываясь держать, но Шастун успевает словить и помогает закинуть одну на стойку ради хотя бы ещё одной опоры и более интересного угла, всё ещё продолжая придерживать. С таким и падать не страшно, Арсений никогда не перестанет об этом думать, даже если это стоит ударов по икре, которая сейчас бережно поглаживается. Он двигается плавно, осторожно, будто бы только недавно проснулся. Хотя стоп, без «будто бы». Но между этими моментами, кажется, пропасть, ведь между чужим пробуждением и происходящим сейчас вряд ли может быть какая-то логическая связь — всё же Антон тоже может удивлять, если захочет, не только же Арсу этим заниматься. Их бросает в жар, стекающий пот неприятно чувствуется кожей, но это явно не то, на чем хотелось бы акцентировать внимание — если бы ещё из-за этого Арсовы ладони не соскальзывали, вообще осталось бы незамеченным. Он падает лицом в сгиб локтя, одной рукой всё так же держась за край, тяжело дышит и стонет, кусая губы так, что с утра снова надо будет в турбо-режиме заживлять их гигиеничкой. Но в этом всём нет ничего неправильного, ведь… — Люблю тебя, Арс, — шепчет, навалившись всем телом; бедную барную стойку, с которой ничего даже не упало, даже пожалеть хочется. И тут вопросов уже не возникает. И не то чтобы в этом виноват секс, хотя тут он действительно помощник, ведь прогоняет плохие мысли и хорошенько прочищает голову. «О, вот и та самая причина», — понимает Арсений, потому что в голове пусто, там лишь чувство уюта и комфорта, так как он рядом с Антоном, который своими методами помогает справиться с нежелательными гостями. Он сам шипит, всё же срываясь на чуть более быстрый темп, хотя и так долго держался — Попов его слишком хорошо знает, не первый год ведь вместе. И всё же Шастуну сегодня правда лень издеваться, потому что он тянется к Арсеньевскому члену, начиная надрачивать у головки, второй рукой держась за талию. Его разрывает, как тот самый ненужный лист бумаги, исписанный не доказательствами, а касаниями по всему телу и ощутимым дыханием куда-то в затылок. Но когда Антон наконец задевает простату, слышится вскрик, почти сразу заглушаемый рукой. Он снова кусает шею, спину, оставляя там засосы, чтобы потом не пришлось мучиться и скрывать, но при этом всём… Они наконец добились того чувства, когда на окружение становится все равно, потому что они прошли многое, преодолели все возможные волны и просто любят, несмотря ни на что. Шастун несколько раз толкается, возлагая на эту стойку огромные надежды, и кончает, пару раз ещё дёрнувшись инстинктивно, усиливая хватку на чужом члене, из-за чего сам Арсений тоже не отстаёт, обмякая в держащих его руках. Восстановить дыхание пока не получается, это кажется почти невозможным, особенно когда он разворачивается и видит такого сонно-уставшего, покрасневшего Антона, убирая мокрую прядь с лица. Недолго думая и в итоге осознавая, что нужен перерыв, он запрыгивает на поверхность, садясь прямо голым и с вытекающей спермой, смотря, как тот так и падает на пол, притягивая халат, взглядом ища сигареты, но понимая, что сейчас он никуда за ними не пойдёт, даже если те лежат буквально на столешнице. — Арс, ты со всем справишься, — говорит он. — Всё, чего ты достиг, ты достиг заслуженно. Вся фанбаза следит по собственному желанию, считая тебя вторым после меня, но это лишь потому, что не все способны рассмотреть тебя, такое возможно лишь ёбаным избранным, и да, я согласен, что это нечестно. Но, пойми… — он вздыхает, набирая воздух. — Пойми, я готов быть рядом. И вроде бы и так ясно, что это в нём говорит эйфория после оргазма, но Антону хочется верить. Даже если он скажет, что завтра на них нападёт макаронный монстр и подарит собаку, то вопрос будет лишь в её породе. Ветер всё ещё иногда дует; свеча колышется огоньком; остывший чай, только сейчас замеченный Арсением, оказался забыт; луна затянулась облаками, будто закрывая глаза себе и детям-звёздам, а на московской кухне наступила тишина, полная несказанных, но и так слышимых слов. Такое бывает, когда люди действительно предназначены друг другу. — Ты же понимаешь, что с тебя теперь массаж? — наконец придя в себя, спрашивает Арсений. — Мне не обязательно было тебя ради этого трахать на кухонном столе. — На репите в голове… — Сука, ты меня ещё вспомнишь! Они смеются вдвоём, а потом Арсений спрыгивает со стола, целует Антона в кончик носа, в самую родинку, и уходит в ванную, пока тот всё же пытается найти сигареты на самом видном месте. Сейчас их ждёт сон, а завтра тяжёлый день. Им сегодня семь лет.