I wish you could see your shine in my eyes

я помню, как в девять лет я самолично заставил тебя сиять. как я, по твоим словам, зажег огонь в тебе. мы были детьми; это было преувеличением, я знаю это сейчас. но тогда я не мог не подумать, что помог фениксу в тебе проснуться, хотя это было лишь криком длиною в одно слово, но по тому, что ты сказал мне, это изменило твою жизнь вдоль и поперек. не знаю, рад ли ты этому сейчас. не знаю, хотел бы ты, чтобы я тогда закрыл свой рот. чтобы ты продолжил учиться, как раньше, и никогда не знал мальчика по имени майлз эджворт дальше имени и места парты. ты так внимательно слушал мои рассказы про отца и юриспруденцию, так ярко улыбался, что мне хотелось учиться и узнавать нового все больше, лишь бы ты оставался таким подольше. ты говорил мне, что я загораюсь, когда я рассказывал про это. ты был прав, но лишь наполовину. твой огонь поблизости касался и меня. я почти уверен, что в тот момент, когда мы встретились пятнадцать лет спустя, сзади тебя вспыхнуло пламя. иначе я не могу объяснить, почему мой взгляд постоянно возвраща(ется)лся к тебе, будто ты что-то невероятное и невозможное. твой огонь одновременно спас и сжег меня. он сжег все то, во что я так долго верил. он обжег меня настолько, что в какой-то момент я подумал, что это конец. он пыхал так сильно, что это было страшно, и я ушел, тогда уверенный, что навсегда. но тогда я понял, что он лишь тянет к тебе. что он не обжег, а согрел меня. что твое пламя не пугает, а завораживает. тогда я внутренне пообещал, что сохраню его, чтобы не случилось. что ты всегда будешь фениксом. и я возвращался. раз, два. слушать то, как ты осознанно пошел в огонь, будто убежденный, что он не сможет сжечь самого себя, было страшно. слушать твой хриплый, слабый голос, потушенный водой, было больно. держать твою холодную до дрожи руку было странно. целовать твой мокрый лоб, пока ты спал, было неправильно. с моей стороны было смешно надеяться, что я могу продолжать это. что я могу постоянно возвращаться и уходить сразу же после того, как ты сиял достаточно сильно, чтобы затронуть меня. это было пугающе тепло, дико правильно. но я думал, меня здесь быть не должно. ты, оказывается, думал иначе. что я достоин твоего огня, достоин быть окруженным твоими невидимыми огненными крыльями. жаль, мы узнали мнения друг друга слишком поздно, чтобы это знание было полезным. я был в европе, когда узнал. какая-то часть меня обижалась на то, что ты не сказал мне. другая винила себя же, что я не был рядом. ты не отвечал, сколько бы я не звонил тебе за день. я сравнивал часовые пояса и пытался подобрать максимально верное время, хотя знал, что это не играет роли. ничто не срабатывало. я молился, чтобы ты не потух так сильно, как это возможно. я прилетел как можно раньше и сразу же пошел к тебе; казалось, я стучал в твою квартиру два часа подряд, пока ты не открыл дверь. твое лицо было нечитаемым. я не знал, зол ли ты или удивлен. или, может быть, тот факт, что я отвлекся на твой новый образ, помешал понять. твоими первыми мне словами было рычание идти вон отсюда. моим первым тебе словом было нет. этот вечер запомнился мне навсегда: каждое крикнутое тобою слово, каждое выплюнное из твоего рта оскорбление. твои слова о том, что когда ты говорил мне, что не хотел меня больше видеть, ты имел это в виду. хуже всего было то, что я знал, что ты врешь. я знал, будто на духовном уровне, что твое пламя, направленное на меня, было фальшивкой. я позволил тебе орать все то, что ты хотел. позволил твоему желанию обжечь меня настолько, чтобы я сбежал, быть попыткой. я видел, как ты почти сломался. тебя остановило лишь то, что пришло время забирать со школы твою новую дочь. ты опаздывал, а у меня была машина. это предложение было единственным, на который ты ответил согласием за весь разговор. мы ехали в тишине; у каждого из нас была информация, которую стоило обдумать. времени до школы было достаточно, чтобы я свыкся с тем, что ты теперь отец. это было слишком на тебя похоже, чтобы думать об этом больше. мы вышли ровно в тот момент, когда из школы к тебе бежал ребёнок. труси грамари, ты сказал. я слышал, как ты запнулся на фамилии. впервые за день я увидел твою улыбку. впервые за день пламя вокруг тебя стало согревать, а не обжигать. слушать то, как вы двоя хихикали в объятиях друг друга было удивительно тепло. ты поцеловал ее в лоб и смотрел на нее, как будто она твой мир. так и было, может. она смотрела на тебя также. мне почти захотелось уйти, чтоб оставить вас вдвоем, когда труси обратила на меня внимание, а ты только будто вспомнил обо мне. — это эджворт. мой... друг. это было началом. или концом, скорее. когда ты ушел на работу, а я остался с ней, она спросила, как я отношусь к тому, что ты скоро ее удочеришь. как я отношусь к тому, что она, по ее словам, потушила твой огонь. я знал, что это не мое дело, и решать это только вам двоим. и я сказал ей это. но я добавил, что она, по моему мнению, лишь помогает повторно зажечь твое пламя. видимо, это был правильный ответ. это была единственная неделя за год, в которую ты меня не игнорировал. я чувствовал, что часть этого была заслугой труси. она почему-то тянулась ко мне, и я бы солгал, если бы сказал, что не хотел бы с ней поладить. но стоит мне уехать, как ты снова игнорируешь мои звонки. я знал, что не только мои. я слушал возмущение франциски, пока она жаловалась мне, что ты не берёшь трубку. я читал переживания гамшу, что ты не открываешь ему дверь. я получал письма от майи, где говорилось, что ты ей не отвечаешь. и все почему-то в конце говорили, что надеялись на меня. просили моей помощи. будто я не звоню тебе каждые десять часов с надеждой на ответ. в конце концов ночью я слышу звонок на свой телефон. я был слишком сонным, чтобы посмотреть, кто звонит. — говорит майлз эджворт. а на обратной стороне звонка десятилетняя труси райт с телефона отца, которая просит приехать. и там же в тот же час оформленные билеты в лос-анджелес. толком это ничего не дало. ты все еще огрызался, как бы я не пытался, но ты немного смягчился, когда я начал упоминать, что труси беспокоится о тебе. мы договорились на звонки каждые две недели, чтобы я знал, что не все так плохо. я также дал свой телефон труси, если ты вдруг решишь промолчать. спустя полгода во время таких звонков я говорю, что мне нужна твоя помощь. что я куплю тебе с труси билеты ко мне. вам обоим нужен отдых, я почти сказал, я так хочу увидеть твой блеск. я так хочу увидеть тебя. —...пожалуйста. ты соглашаешься спустя два звонка. мы договорились на месяц. была бы возможность, я бы настоял на всех трех. но я знаю, как тяжело тебе дался один. тебе стало заметно хуже, чем в нашу первую встречу. даже нахождение труси рядом не помогает так сильно, как раньше. за первую неделю ты разбил два стакана и одну тарелку. я знаю, что ты специально. я знаю, что это твой способ заставить меня тебя ненавидеть. ты приходишь в мою комнату и рассказываешь мне об этом, и я знаю, что твой стыд, показанный мне, должен быть подделкой. но выходит, что твой проблеск уверенной ухмылки является ей. я легко пожимаю плечами и говорю, что все в порядке. ты объективно стоишь дороже десятка наборов посуды. ты заикаешься и злишься. не знаю, почему ты думаешь, что такая мелочь будет достаточной, чтобы я отказался от тебя. ничто не будет достаточным. моя дверь громко закрывается тобой и удивительно, что я слышу твои злобные шаги еще десять секунд. на следующей неделе ты переключаешься на постоянные оскорбления и огрызания. я слышу твои заикания и вижу, как ты избегаешь взгляда, чувствую, что твой огонь фальшивка. я бы скорее умер, чем сказал, что ты можешь намеренно причинить кому-то боль. ты не можешь. я знаю тебя. не тогда, когда я пытаюсь помочь тебе. на третьей неделе ты ломаешься. на третьей неделе, когда труси гуляет с франциской, а твоя попытка вбрасывания оскорбления не работает, ты начинаешь кричать. рычать, дергать волосы, дрожать. ты кричишь, что так меня ненавидишь. ты кричишь, что так устал. ты кричишь, что так безнадежен. ты спрашиваешь меня, почему я тебя не ненавижу. — как я мог? и ты начинаешь плакать. в тот вечер мы до самой ночи общались. до самой ночи ты рассказывал мне, что было за эти два года. ты сказал мне, что ты первый раз плачешь перед кем-то за шесть лет. первый раз позволяешь себе показать слабость. в тот вечер я так сильно хотел тебя обнять. зажать в своих руках и сказать, что все будет хорошо, что я рядом. но нам больше не девять. ты засыпаешь от слез у меня на плече. на следующий день мы в первый раз идем на расследование, когда твоя маска грубости снята. когда ты позволяешь подделке огня потушить и оставить место для настоящего. когда ты и правда серьёзно к этому относишься. нет момента лучше, чем мгновение, когда в твоих глазах появляются эти искры впервые за два года. нет ничего лучше, чем слышать твой яркий уверенный голос с улыбкой. нет ничего лучше, чем когда ты становишься фениксом. я перевожу твои слова исследователям, и когда я еще раз смотрю на тебя, ты позволяешь самоуверенной ухмылке быть на твоем лице. я не мог быть счастливее. я сделаю все, чтобы этот огонь снова разжегся. я провожаю тебя в аэропорту и вы оба выглядете на грани. труси сжимает меня со всей силой одиннадцатилетнего ребенка и почти неслышно спрашивает, увидит ли она меня снова. слово "да" тогда было одним из самых твердых, что я говорил за всю свою жизнь. ты съеживаешься. избегаешь моего взгляда и будто пытаешься исчезть. ты кусаешь губу и я почти слышу твое прости. — увидимся, райт. ты смотришь на протянутую мною руку как на что-то мистическое. будто она не висит в воздухе с самой нашей первой встречи. будто не твоя рука была в таком же положении четыре года назад. ты слабо обхватываешь ее своей. — ...увидимся. хотел бы я, чтобы ты знал значимость своего имени. чтобы ты видел свое сияние в моих глазах. но ты в них не смотришь. и не знаю, позволил бы я тебе. не сейчас. я знаю, что будет еще куча таких поездок туда-сюда. что угодно, чтоб твое пламя проснулось. что угодно, чтоб ты был счастлив.