Ромашковое поле

И вот вроде бы все наладилось, уже фактически достаточно давно, не беря в счет то, что происходило, кучи развалин и трупов все еще валялись на каждом шагу, в местах, где не видели бегающие взглядом, где не прибирали, атмосфера от того и нагнетала, заставляла голени трястись. Глаза из-за увиденного туманились, а разум заходил в некий дурман, не ясно было, когда все уберут, но было страшно выходить на улицу, именно в те переулки. Конечно, не везде так, что очень даже радовало, но в любом случае. Становилось пасмурно, тучи заполонили небо ясное, солнце, что едва грело в апрельский понедельник, казалось, сейчас польет жутчайший ливень. Снесет все на своем пути, залезет в люки и смоет веточки с дорог. По улице бежали двоя, крепко державшись за руки, бежали, словно от погони, и в неизвестном направлении друг для друга. Громко смеялись, не замечая хаоса вокруг, от чего трясущиеся колени вмиг угомонились, а разум поплыл совсем в другом смысле этого слова. Было тепло, даже без солнца что-то грело их обоих, что-то другое, чего и в банку даже не словить. А если и словить, то человека что рядом бежал, светло улыбаясь, хихикая от смущения с себя самого и с лица напротив. Руки невольно выскальзывали из объятий своеобразных, но все равно сцеплялись, взору открылось огромное поле, усыпанное всеми видами цветов, особенно ромашками. Все пестрило, но не так неприятно как само слово звучит, а сгущающиеся облака давно в тучи образовались, крапая дождем. Совсем легонько по носу ударяя, что не столь критично как бы звучало. — Пойдем, я знаю тут местечко, тебе понравится, уверен – робко произносит тот, что старше, окутывая взглядом теплым, голубым, как те васильки невзрачные. И тянет за руку второго, у кого глаза схожи с гулким лесом, тем, что позади раскинулся. Тянет не так сильно, отводя куда-то в сторону от поля, в кусты, меж них тихонько проползая, куда-то в сторону от колючек, куда-то, где найти никто не сможет. Не сможет их поймать и заволочь в пустующую клетку, словно псов на привязи, тех, что обычно не сильно таки любят. — Я доверяю тебе, правда, веди туда – куда захочешь.. – тихо, почти что про себя, бубнит тот человек, в чьих глазах совсем где-то внутри, неведенье бурчало, вместе с ощущением наивной, детской доброты. Давно такого не было в спектре эмоций у него, с чем смиряться стоило быть долго, но так зроднело чувство это, всего лишь спустя пять часов, что пропадать – то только вместе с ним. Выходят они откуда-то, не ясен даже богу, не ясен даже и куда, но так спокойно здесь, так чуждо это, вновь разрастающее чувство, но в самом лучшем смысле слова. Вокруг лишь крапает дождище, и колышется трава, по ботинкам бьюще, но не сильно, так что услышит лишь крольчиха, что снизу пробежит. Вокруг лишь теплота, сходящая с двоих людей, держащих друг друга за руку, крепко сжимающих костяшки. И небо, отражающее в море, откуда оно там? Да черт знает, было и есть. Шумит снизу волнами, похожими на прилив сегодняшних эмоций, не до конца понятных, не до конца разобранных, но уже таких родных, словно они держались за руки всегда. Так хорошо здесь было, и уходить совсем-совсем не хочется, да и не нужно было, вроде по причине свойственной уйти пришлось. — Люблю тебя, как солнце любит море, как трава крапающий дождь, как шумит прибой где-то там снизу, люблю я тихо и покорно, и хочу чтоб ты любил меня хоть чуть-чуть так же. – поворачиваясь, молвит он, молвит тот кто выше стажем, тот кто променял заслуги на жизнь свою счастливую. Сбежали, вроде бы сегодня, пару часов назад, но и не вернутся больше, кому они нужны? Да впрямь. — И я, поверь.. И я тебя, как солнце и луна. – последнее что было сказано в тот день, сказано с чистою душой, последнее что было сказано пред смертью общей, смертью не в буквальном смысле. Умерли личности вторые, за которыми скрывались первые, что корили себя за то что раньше считалось странным, для обоих. Спустя лишь пару дней, не нашел никто следа от их деяний, никто не видел тех загадочных людей, бегущих за руку по полю, скрывающих улыбку за ладонью. Словно пропали вовсе, да в формальности так оно и было, пропали те, кем их считали. Одного считали убийственным оружием, тем за кем можно марать руки, за кем можно делать все грязные проступки, не получая наказания взамен. Ведь это лишь приказ, ведь это то, что сказано начальством, то, что не оспоришь даже под дулом пистолета. Второго же считали все таки за психа, за того у кого крыша явно не на месте, и даже не пытались капнуть глубже, как это сделал цепной пес, освобождая себя и этого с оков. Он не был психом, он не был двинутым, он был недопонятым, был влюблен и хотел лишь счастья для себя и будущей семейной жизни. Но вышло так, как вышло, так как не хотелось никому, даже самому ужасному злодею не хотелось рушить бы семью и только зарождающиеся чувства. А если и хотелось, то не злодей он вовсе, а просто наглый хам, что границ своих не видывал, не видит. Никто не видел их после того пасмурного дня, наполненного счастьем и тревогой. Никто не видел, кроме их самих, друг друга, и это главное, что было в их намереньях. Никто не судит больше, никто не плачет на ухо, никто не просит убивать, никто не капает на уши, не кладет лапшу туда же, все, так как было в самом лучшем сне. Они и парочка деревьев рядом, колышущих где-то во мгле свирепой ночи. Они и журчащий ручеек, проходящий по окраине долины. Они и море, и песок, и то, что было скрыто. Они и все. Они и есть то, что искали двоя по поляне, держащих за руку друг друга, они смогли сбежать от глупой мира симуляции, от того что лишь скрывало их нутро. И так хватило их надолго, незнамо сколько, незнамо где, но главное что видели друг друга, да хоть во мгле, да хоть на море, да хоть везде. Нашли их только спустя пару лет, а может быть и куда больше, держащих за руку друг друга, все так же на том поле. Среди ромашковой засады лежали двоя, сначала весело смеялись, а позже упокоились. Вдвоем.