волчья трясина

Остывающие обрывки снов не приносят Николаю ничего хорошего — шорох кожистых крыльев, грохот выстрелов, хруст дроблённых костей на собственных зубах. Когда Николай просыпается, глаза ему застилает красной пеленой. Остывающие на коже поцелуи Александра не приносят Николаю ничего плохого. Он целует традиционно, в левую и правую щёку, а затем — в лоб, как покойника. Николаю нужно приложить много сил, чтобы не прослеживать путь его губ собственными пальцами, когда мигрень вгрызается в виски особенно сильно — пока он сидит на троне, пока слушает унылый клёкот советников, пока пишет Алине новое письмо. От поцелуев ему спокойно, но он не подаёт виду. Его кошмары — изъевшая мозг саранча, его сознание больно, его руки изуродованы. Иногда Николай думает: лучше и вовсе не спать. Иногда его мысли только: мясомясомясомясо. Александр закатывает глаза и называет это детским инфантилизмом. Говорит: не драматизируйте, царевич, я и без того был сли-шком милосерден. Скалится: эту связь так просто не разрушить. А потом подпирает ему одеяло перед сном. Человек, вырастивший его, как отец. Алина бы справилась лучше. Взгляд упирается в тускло-серое небо, обжигаясь о слабые солнечные лучи, застарелая боль прошивает от кончиков пальцев до воспалённых глаз — Заклинательница Солнца справилась бы лучше, чем царь-щенок, царь-чудовище, хватающийся за скипетр и державу дрожащими руками. Лайковые перчатки пропитываются кровью из открывшихся ран, а Заклинательница уже и не Заклинательница вовсе. Суть в том, что Алина была связана с Дарклингом, как никто другой, но Алина никогда не пряталась от злобных учителей за полами чужого кафтана; не висла на плечах после первых юношеских попоек; не искала взгляда в толпе, ища одобрения. Алина слишком не-одинока, чтобы знать, каково это. Если бы Александр слышал его мысли, он бы рассмеялся. Он действительно смеётся. Создатель всегда знает, что у его чудовища на уме. Николай останавливается напротив зеркала тёмно-синим вечером, позволяя сквозняку затушить последние свечи. У его отражения белые горящие зрачки; Николай думает: я один. Один — вместе с этим. Глаза ему застилает непроглядной чернотой. Знает ли больная бешенством собака о том, что больна? Когда от зеркала остаются только сверкающие осколки на полу, он старается не думать, чьи губы касаются его за ухом и почему лёгкие обдаёт холодом, как из разрытой могилы. Александр рядом, как в детстве, он теперь всегда рядом, с того самого момента, как взмахом ладони перекроил его кожу и кости. Николай, кажется, впервые этому рад. Чувствовала ли Солнечная святая то же самое? Желала ли его руки, прячущие от мира в холодной, всепрощающей тьме? Была ли готова потерять рассудок ради минуты покоя? Николай никогда спрашивал, но он знает, как оно бывает, когда обхватываешь чужую ладонь и утыкаешься лицом в жёсткий ворот кафтана. Чувствуя, словно нерадивое дитя, нежные поглаживания по голове, можно почти поверить всей своей изуродованной сутью – ты дома, ты человек, а не зверь, ты не помнишь, как растущие клыки разрывали твои дёсна. В чёрных глазах напротив умирают звёзды. И если бы он псом, ни одна цепь не удержала бы его от того, чтобы просто служить. Низкий голос над ухом говорит, что это пройдёт. Что к этому привыкаешь. Николай поднимает свинцовую голову, и его целуют уже по-настоящему, взвывая к мерзости, что прорастаёт сквозь его внутренности подобно плющу. Ах, мой несчастный царевич. Александр (то, что могло бы быть им) улыбается. Александр любит его и таким. Александр умер три года назад.