Преступление и Наказние

      На-ка-за-ни-е. Звук раскатывающийся. Оглушительный. Страшный, как приговор. Первый раз он произносит это в отношении своей способности в четырнадцать, спустя два месяца с её открытия. «Дар», как его любили назвать другие эсперы, был для Фёдора ничем иным как чертой, перечёркивающей обыденный уклад дел. Его повседневность раньше – школа, музыкальная школа, брат, замечания отца к его игре, горячая рука матери, Коля и много всего разного и весёлого. А сейчас – жёлтый свет в серых стенах и бесконечные попытки свести счёты с себе подобными. Он ненавидит себя, то случайное убийство Мишеля и терпеть не может Наказание.       Раздражает до дрожи в коленях, до желания избить самого себя в четырнадцать. Но как глупо тридцатидвухлетнему мужчине бить ребёнка, что ничего не знает о своей будущей судьбе... О том, кто сильнее физически, Фёдор мог поспорить. Всё же в подростковом возрасте у него были занятия по спортивной подготовке от отца-военного, а сейчас пик его деятельности – пройтись по набережной Фонтанки и дойти до Кузнечного переулка.       Он чётко знает, что для него, как для Фёдора Михайловича, – это последняя квартира где он испустил свой дух. Он знает. Книга дала ему это, наградила за вероломное убийство брата. Первый раз, когда два открывающихся дара встретились и породили сингулярность – разрыв книги. И, как следствие, трещину в канве повествования жизни. Второй – сегодня. И сейчас он смотрит на объединение способности и посмертия Мишеля, что он звал Осколком и своим когда-то просто наказанием. Сейчас оно имело личность. И мало того, до ужаса напоминало Фёдору его собственное отражение. Всё, что досталось от Осколка Мишеля, кроме его воспоминаний, – глаза. Чистые глубокие синие глаза, которыми оно смотрело прямо в душу, задавая вопрос: «Надо ли тебе уничтожать всех эсперов?». Тогда оно и получило имя Наказание. Теперь уже с большой буквы.       Оно смеясь стерло его раны и взяло усталость на себя, как-то по-братски обняв. А Фёдору было противно. Достоевского бесило, что способность теперь может говорить. Думать. Иметь личность. Почему? Почему тот ритуал просто не даровал смерть способности Мишеля? А дал ещё и жизнь этому. Где их просчёт с Замятиным? Что пошло не так?       И пока Наказание глотает документ за документом, Фёдор смотрит на московский снег с дождём. Они недавно вернулись из злополучного Парижа. Что сейчас, что в прошлой жизни, город ему не нравился. Тогда долги, сейчас – суицид и похороны одного из лучших соратников в деле.       Наказание ухмылялось. Было слышно каждое слово, что он прочитал про себя. А Фёдор всё повторял в голове: «Будь тише, ты бесишь своим голосом» — Потому, что он тебе напоминает твой? — ехидно и едко заявило Наказание вслух, пролистывая очередную страницу дела Фицджеральда, — Не будь ты себе противен, и я тебя бы не раздражало. Милое Преступление... — Хватит. Либо по делу, либо молча и не со мной. — Ты же знаешь, что это невозможно. Мы связаны, и не пережжёшь ты эту ментальную, так сказать пуповину, никогда. Ты, милое Преступление... — Фёдор вновь заказывает глаза пытаясь не слушать то, что ему говорят.       Наказанию быстро надоедает читать нотации, и оно возвращается к делам.       Фёдор не собирается мириться с тем, что теперь в голове нет той тишины. Что теперь к его сознанию имеет доступ кто-то. Само посягательство на его личное пространство априори раздражает. В голове вновь медленно прокатывается «На-ка-за-ни-е». Он не знает, кто это говорит, Он или Оно. И этот факт ещё больше выводит из себя.       Кап. Ударяется капля чего-то красного от пол. Наказание вдруг встает и, смеясь, с каким-то сожалением прощается, и касается руками шеи.       За неделю до приезда в Москву Наказание не было похоже на язву. Наказание в первые часы жизни прошло путь от малого ребёнка через подростка в тридцатилетнего. Происходило это неровно.       В окутанном тумане заброшенном здании на окраине Парижа он сидел и смотрел на него. Сначала Фёдор пытался протереть глаза. И когда он понял, что это не обман зрения и даже не помутнение рассудка, тяжко вздохнул. С рук струилась кровь и мазала по бетону. Левая ладонь горела от раны, а кончики пальцев уже онемели. И тогда Наказание сродни ребёнку посмотрело как-то сожалеюще, покачало головой. А потом, словно ему пришло осознание чего-то простого, схватило за руку и стиснуло до черноты в глазах. Аккуратно, бережно погладило по порезу и подуло с усердием, как делал это в детстве брат. В тот момент Фёдору казалось, что ещё мгновение – и пойдёт искать подорожник. Но каково было удивление, когда из-за крови оно начало светиться глубоко фиолетовым. А из раны исходил свет. Через пару секунд щиплющей боли как от перекиси ничего не осталось, даже шрама. А Наказание как-то странно засмеялось и произнесло: — Подорожник не знаю где, но заросло. Смотри! Нет ничего…       Голос ещё пока неуверенный. И так похож на фёдоровский. На этом связанная речь закончилась. Достоевскому бы радоваться, что теперь не надо тратиться на медикаменты, но то, что у способности есть сознание, прямо как у Осколка, очень сильно огорчило. Он попытался запихнуть его в себя, но то словно больше не хотело сливаться, бегало от комнаты к комнате и рассматривало всё. В какой-то момент нашёл его на корточках сидящим облизывающим палец в побелке. А после оно внюхивалось в запах сырости подвала. — Вернись на место, — холодно и спокойно чеканил шаг. — Нет! — судорожно от него убегают в другом направлении.       И в голове эхом отдаётся «Нет». Разными интонациями. Но Достоевский знает, где Наказание. И уверен, что оно тоже знает, где Фёдор. Наказание проворнее, сильнее и выносливее Фёдора раз в пять, и единственная его слабость – физическое состояние Достоевского. Плохо ему – Наказание тоже загибается. Потому Фёдор не спешит лечить свои заболевания, хоть так у него есть рычаг давления на него. — Ты удивительно забавный человек. Хочешь убить одаренных, потом себя, и всё из-за книжки? Просто из-за того, что знаешь, что мир – всего лишь чья-то иллюзия? Тебе разве не должно быть всё равно? Ты же знаешь, милое Преступление, что никогда точно не предскажешь судьбу мира. Кто сказал, что мир действительно очистится без эсперов, а не сойдёт с ума? — в первые несколько часов всё в том же безлюдном здании. И тогда же первая черта. — Если хочешь пока что жить, до конца плана, лучше бы тебе молчать. У меня есть сыворотка против способностей, ты знаешь прекрасно, что на мне она может сработать. После такой угрозы Наказание даже не думало сводить Фёдора с пути. Тогда стало ясно как день – оно хочет жить. Они существовали вполне мирно, периодически Наказание по указке убивало людей. Играло роль Фёдора на переговорах. Именно оно было посредником общения с Сигмой. Фёдору казалось честным, что два создания книги, которые имеют сознание и считают себя личностью, будут говорить. Правда, Достоевскому казалось, что они будут на равных. Но Наказание ставило себя выше Сигмы по одному ему известной причине.       Поначалу встречи Сигмы с Наказанием были случайностью, – Фёдору нужно было находиться в двух местах одновременно, – а потом стало привычкой. В любом случае, они непродолжительны, и Фёдор всегда знал, что скажет его способность. — Хочешь обрести дом? — фраза, положившее начало Сигмы в руках Фёдора.       Падение ангела или, как их окрестили в русской прессе, Смерть Небожителей, в любом случае находилось под управлением планов Достоевского. Да, по соглашению главой был Фукучи. Но все знали, что без стратегий Фёдора организация, что и без того похожа на сборище ничем не обязанных друг другу людей, развалилась бы. Достоевский ловко переплетал способности и таланты всех, и выходило удивительно складно. И ему все было интересно, если б Мишель застал, как отреагировал бы?       Время шло, а Сигма отчаянно хватался за свой дом и билет, и Наказание своими выходками смешило. Отчасти выходило так, что они вкладывали разные смыслы в свои слова. Для Сигмы отец и создатель, Бог – книга. Для Наказания создатели – Фёдор и Мишель, а Бога не было, только божок, как его сам назвал Достоевский. То, что Наказание прекрасно знал истории христианства – наследство от Мишеля, тот даже после смерти не утратил веру. Только к двадцати пяти, когда терпеть стало невыносимо, он сдался и разочаровался в своем боге.       Это и стало способом переговоров на неизвестной земле. Вот стоят они посреди города, в парке или ещё где, и библия единственный способ общения. — Поможешь привести агнцев божьих к вере в него? — Конечно, ведь не Каин и Авель мы. Просто и легко, и оба понимают, кто и о чем.       Фёдор долго думал стоит ли давать волю Наказанию в познании мира. И решил, что стоит ему показывать. Пока оба рядом, рассказывать и завораживать миром. Оно любило жить, но умереть не страшилось.       Одно из примечательных таких мест – парк, в котором он провел детство с Мишелем и Колей. Всё как и тогда, всё с теми же лавочками, только деревья стали выше и кусты сирени больше. И вот посреди всего великолепия стоит Фёдор. Весенний ветер треплет его волосы, и он смотрит куда-то вдаль, задумавшись о том, как было бы хорошо вернуться в прошлое хоть на миг. Наказание ловит тот момент и фотографирует его, а после отдает Достоевскому тот полароидный снимок.       У способности, как и у всякого человека, были свои хобби, и одно из них – снимать на полароид. Удивительного качества работы, словно оно около двадцати лет свой жизни фотографирует. Казалось бы, кусок неба и дома, вышка или дерево, может, заснеженный Петербург или солнечная Москва – выходило действительно хорошо и цепляющее за душу.       От Мишеля ему так же передалось умение играть на фортепиано и читать нотную грамоту. Пусть игра была не столь искусна, как у старшего из Достоевских, но было недурно для того, кто фортепиано видел только в чужих воспоминаниях.       Наказание имело и ряд слабостей. Такими оказались тактика и слабость перед Фёдором. Оно не могло уже в осознанном состоянии пойти против него – боялось, что будут шантажировать физическим недомоганием. А тактика путь и была на хорошем для обычного человека уровне, но оно не было способно создать план в мельчайших подробностях на несколько лет вперед, что умел делать Достоевский. И потому просто доверялось ему в использовании себя.       Наказание застало разговор Коли и Фёдора. «Убей меня, когда придет время». И тогда его обуяло что-то сродни гнева. «То есть, финал наших жизней зависит от его решения?! Не слишком ли много даешь ему?» – мгновенно пронеслось в их головах. Коля не видел способность Фёдора ни разу, в новом облике уж точно. Но оно знало Николая, знало, как сильно ценит и уважает Фёдор давнего друга. Было завидно, что финал жизни доверяют не ему, Наказанию, а Гоголю. А Достоевский, как только закончился разговор, медленно и размеренно сказал: — Я знаю, что не смогу умереть раньше, чем захочешь ты. Но наши смерти взаимно связаны от наших рук. Ты можешь убить меня, но погибнешь сам, а я могу искоренить себя, и останусь жив. Догадываешься, к чему клоню? — Ты верно собрался перед его приходом вколоть сыворотку? Иначе было бы совсем грустно. — О, не беспокойся, Коля еще месяцев шесть не решится меня согнать со свету, ты ещё поживешь, ничего страшного не произойдет.       После того они не возвращались к разговору. Действительно, Коля не убил ни на завтрашний день, ни через неделю, и в целом выглядел сконфуженно, когда видел Фёдора. Наказание сидело в комнате, рассматривало свои снимки, Фёдор играл на виолончели и как-то грустно смотрел на ноты. И тут Наказание внезапно спросило: «Как он выглядел?». Достоевский не повел бровью и продолжил играть свою партию. В голове его только считывались образы, которые он вкладывал в музыку, а также ноты, которые следовали в партитуре. Наказание молча встало, включило компьютер и пошло рыться в фотографиях, в комнате лишь рассмеялись в ответ. После той реакции стало понятно, что изображений нет. Тогда Наказание стало сверлить взглядом Фёдора. Тот, лишь доиграв до репризы, отложил смычок и с неизменной манерой говорить тихо, сказал: «Он похож на меня, только ростом выше, глаза другие и волосы были ниже плеч. Фотографий нет и художников, его знавших, тоже».       Наказание как-то по-детски надулось и село обратно на диван к своим фотокарточкам. А после взгляд на Фёдора. Забавно ухмыльнулось. Да картинок нет, но зрительный образ, что всплыл в голове Фёдора, когда он описывал, появился. Удивительный человек. Подросток, весь из себя нескладный, длинный и высокий. На вид ему было семнадцать. Наказание знало, что Мишель – старший брат Фёдора. И знало также, почему тот, из чего его создали, – Осколок. Тело Мишеля умерло на пятнадцатом году жизни, и его похоронили. Однако душа и способность, которая не давала рассеяться ей, жила до нынешних тридцати трёх лет.       Наказание легонько похлопало в ладошки и подняло голову, словно боясь расплакаться. И вновь отвлекло Достоевского. — Что? — Я покорнейше прошу, дай мне возможность научиться заваривать чай. Я хочу у Анны научиться. — Ишь чего хочешь. Не сильно ли много? Могу научить и я. — Какое замечательное решение проблемы, а когда? — Только мне нужен человек для ансамбля с фортепиано. Стоит пианино, но ты есть. Сейчас, а потом уже чай и все прочее.       Наказание покорно встало и открыло крышку фортепиано. Провело пальцем по клавишам, сдуло пыль. — Тряпка на окне, — тихо произнёс Фёдор и вновь стал выводить легато.       Когда они играли ансамблем, выходила удивительная синергия. Одновременно знать свою и чужую партию было мало, надо было уметь подстраиваться друг под друга, знать их темп и в целом человека. У Наказания с Фёдором то выходило до удивительного легко. И то ли оттого, что каждый слышал мысли, то ли оттого, что один из них досконально знал другого. Оба играли, вкладывая свои чувства и переживания. Исполнять очередной вальс было забавно. Они оба ни за что в жизни не стали бы танцевать просто так. Они могли станцевать с Колей, но не больше. Наказание любило такие моменты единения с Фёдором. Он редко когда позволял так приблизиться к себе, и как радовали такие моменты Наказание. Надо же, его не отругали за желание знать о своем Создателе больше, чем есть в голове. Наказание не любило Сигму, и это была не слепая зависть. Завидовать там было нечему. Он сидел три года в рабстве, его никак не поощряли, а Фёдор относился к нему хуже, чем к обычному одаренному. В Сигме больше раздражало, что оно боится Достоевского и страх какой-то раболепный. Словно Фёдор один вершит его судьбу. Хотя настоящего Достоевского он ни разу не видел. — Ты должен понимать, если придут ищейки – лучше сдаться.       Они стоят в залитом светом кабинете Сигмы. Здесь всё в пастельных цветах. Здесь всё утончённое. Много вертикальных линий, высокие потолки и скругленные своды. Видно, что когда проектировали, постарались на славу. — Да, но – Сигма пытается отвечать на русском, но его перебивают. — Что ты можешь противопоставить их силе? Быть может, тактику в стрессовых ситуациях? Способность? Физическую силу? Они – улучшенные во всех планах люди. Любой риск должен быть просчитан. Что лучше: умереть под обломками здания, несясь вниз с высоты в три тысячи километров, или мирно договориться и выпроводить их к чертям собачьим? — Договориться, — немного неуверенно и приглушённо. Наказание, привыкшее слышать четкий ответ, пренебрежительно бросает. — И прошу, стань увереннее, твоя работа обязывает быть ответственным и стальным в своих решениях. Заканчивай спорить со мной. Твоя заслуга в нахождении здесь – минимальная.       И уходит, а за ним, развеваясь, тянется пальто, что покоится на плечах. Оно торопится исчезнуть из Казино так же, как и появилось, Фёдор не слишком выносливый и вот-вот снова упадет в обморок, потому что способность слишком долго далеко от него. Достоевский ему обещал сегодня показать, как заваривать настои из различных трав и как варить чайные напитки. Несмотря на внешнюю занятость, Фёдор был посвящён в тонкости чайной традиции. На кухне у него хранилось много добавок к чаю: мята, чабрец, бергамот и другие. Много различных сортов чаёв. Белые, красные, зеленые. Китайский, индийский и другие. Часто коллекцию пополняла Анна. Она дарила и покупала Фёдору чаи на азиатских рынках.       Отчасти с азиатской культурой чая Ахматова его и познакомила. Фёдор всегда к ней относился с большим пиететом. И когда Наказание просило научить именно Анну заваривать чай, отчасти он понимал, что ему откажут. Пользоваться внешностью Фёдора можно перед кем угодно, только не раскрывать своих секретов перед ней.       Единственный из крыс, кто знал о Наказании – Еся. Тот, с кем способность стремилась поговорить с самого своего создания. Его очень любил Мишель, он стал ему как второй младший брат. И сейчас, на пути к Фёдору, оно вспоминало их первую встречу.       В больничной палате лежит маленький, выглядящий как мальчик, человек. Он уставший, иссохший, очень худой и испещрён различного размера черными прожилками. Смотрит словно в пустоту и поверх человека. Когда явилось Наказание, очень испугался. Весь сжался, подтянул одеяло и крепко в него вцепился. — Кто ты? — голос дрожащий и тихий. — А меня видно? — оно знало, что Есе видно всю чернь человеческую как отдельную персону. И было интересно, есть ли у него такая. — Нет. От тебя существует только голос, — и немного помедлив, — Твой. Так кто ты? — Создание из Фёдора и Мишеля. Их общая способность. — Он мёртв? Он упокоил свою душу как хотел? — Можно сказать, что да. Я здесь по другому поводу. Перед их смертью вы спорили. Замятин, Вы и Мишель. И, поскольку я его преемник… Могу воплотить твоё желание в жизнь. Могу прямо здесь убить тебя и даровать покой, — оно говорило сладко и нараспев, как кот Баюн. — А Демон-то разрешил? Уж что-что, а он явно против третьей смерти. Да и сейчас, когда мне осталось немного, — тут он закашлялся и посмотрел в сторону дверей, — Сейчас я хочу умереть сам и как захочу. Будь то смерть от моей руки или из-за ослабевшего тела.       Они говорили недолго, Фёдор торопился в тот вечер, а оставлять Наказание в лаборатории, где работал Булгаков, а самому уйти, ему было трудно. Еся всё ещё жив. Они иногда видятся в лесу около лаборатории. Обычно украдкой, пока не видят остальные. Общаются на разные темы. Есю всё чаще выкатывали на природу в инвалидной коляске, минут на пятнадцать, чтоб подышал воздухом, а когда отлучались от него к Достоевскому, Наказание сбегало к Есе. Оно знало, что и Мишель так делал.       И вот сейчас, дойдя до Фёдора, оно увидело его во всей красе. Стоит, наклонившись над столом, сортирует пиалы с травами, волосы собраны в хвост, а у домашней водолазки закатаны рукава. Чайник уже немного закипает. На нем останавливают уставший спокойный взгляд. И почему-то это вселяет надежду в способность. Что не всё потеряно, что есть в нём что-то человеческое, раз его слушают и не отвергают хотя бы в такие вечера.       Достоевский медленно рассказывает о каждой добавке. Дает попробовать её на вкус в заваренном и сухом виде. Больше всего запоминается мята. Рот словно наполняется холодком. Наказание от неожиданности ойкает и опрокидывает чашку на стол. Фёдор лишь тяжело вздыхает.       Способность поспешно сметает листья в совок, пока Фёдор заваривает мяту. А еще Достоевский дает попробовать разницу между пакетированной и листовой добавкой. И кажется, что листья как-то по-особенному отличаются, вкус хоть и мягкий, но насыщенный оттенками. А в пакетиках – яркий, но однобокий.       После дают и заварить самостоятельно. Показывают, в какой момент вода готова к заварке, как прогреть чайник. Наказание волнуется как маленький ребенок, когда заливает в чайник горячую воду, боясь все разлить. Он вручает Фёдору первую кружку на пробу, чтобы услышать: «Для первого раза довольно сносно». И способность глуповато улыбается.       Его жизнь урывочна и коротка, но полна событиями. Под конец плана Достоевского оно прямо светиться от счастья, что живет как есть. Ему позволяли убивать и калечить людей, давали ему теплые моменты, а большего ему и не надо было. Потому, когда Фёдор достает злополучный шприц и две ампулы с чем-то, Наказание в испуге замирает. — Что ж, видит Бог, сегодня последний раз мы ходим по земле, — он говорить то, пока набирает из ампулы сыворотку, — Ты умрешь сегодня. И я тоже, но спустя часа четыре. Скоро сюда придет Коля и сегодня всё закончится, для нас с тобой. — Почту за честь встретить наш конец вместе, — Наказание едва находит, что сказать. А после сознание медленно исчезает. Отмирает по частям, угасает, как закат в феврале. Напоследок, уже не осознавая себя и почти растворившись, пожимает руку Фёдору и говорит: «Прощай, милое Преступление».