Игра

      — У меня давно не было собеседников. Еще дольше у меня не было партнеров по игре.       Тьма хохочет мягко и хрипловато, как могут хохотать только самые равнодушные женщины или черные коты, если бы котам вдруг пришло в голову заниматься такими глупостями.       — Как собеседник ты не слишком хорош, даос.       Тьма полнится любопытством, щекочет усталые веки, шершавым язычком проходится по лбу и трогает гладкие пряди.       — Даос? Ты готов поиграть со мной?       Лань Чжань не смеет даже крепче смежить веки. Он чувствует, как крошечные ниточки тьмы просачиваются между ресниц и впиваются в зрачки. Так нужно, он знает — местному хозяину на самом деле нет никакой разницы, что скажет ему молчаливый гость. Ему важно только то, что хранится в памяти.       Самое дорогое. Самое важное. Самое ненужное.       — Поиграем, — урчит тьма и разом отступает, как ночной темный прибой, не оставляющий даже пены на влажном песке. — Не трудись говорить, я все вижу. Сколько времени рот скован молчанием?       Лань Чжаню нет нужды считать.       — Странный, — тьма шепчет щекотно, обнимает со спины и ерошит волосы, дергает налобную ленту. Здесь ведь нет ни волос, ни ленты, сумрачно думает Лань Чжань. Почему же все так… по-настоящему?       — Потому что я того желаю, — урчит тьма и забирается в складки белоснежного ханьфу. — Потому что ты желаешь так. И только таким видишь себя. Телесность — разве она правдива? Я отбираю ее и дарую в новом перерождении, но начинка остается такой же.       Тьма снова хохочет-рокочет-волнуется. В голове у Лань Чжаня мелькают чудовищные картинки огромных зеленых листьев, в которые сами собой заворачиваются клочки искристого цветного тумана. Хозяину нравится шутить и вытаскивать из человеческих мыслей повседневные образы, искажая их по своему разумению.       Лань Чжань стискивает зубы.       — Конечно, нравится, — шепчет тьма. — Кто посмеет сказать, что я недостаточно остроумен, а? Хватит, я вижу все твои дары, на которые ты хочешь сыграть. Я не возьму их.       На мгновение Лань Чжаню кажется, что темнота превратилась в непроницаемый колючий лед. В огромный ледник с крошечной полостью, ощетинившейся острыми пиками и в кровь раздирающей его тело.       — Но… — тьма многозначительно смолкает и улыбается. Иначе никак нельзя описать это ощущение: по ней словно проходится веселая волна пузырьков и невидимых, но ощутимых теплых искр. — Я могу сыграть на кое-что другое. Ты ведь звал меня так долго, Ванцзи. Так упорно. Немногие так упрашивали меня о встрече… Люблю упорных людей. Они — самые бессмысленные муравьи, каких только можно было придумать.       Это похоже на соглашение, это и есть соглашение. Лань Чжань с трудом размыкает губы, отвыкшие за тринадцать лет делать хоть что-то.       — Согласен, — сипит он. Рот шевелится как-то неправильно, и звуки выходят неверными, нечеткими. Несовершенство ощущается мучительным.       — Играем. Играем. Играем!       Крылья тьмы расходятся, хлопают, со всех сторон доносятся голоса и звон. Лань Чжань закрыл бы уши, но в эту секунду телесность снова оставляет его. Испаряется, истекает, расползается в разные стороны.       Хозяин дал — хозяин забрал. Пора привыкать; в обитель правителя смерти не попасть живым.       Неважно, в какую игру они сыграют, выбраться живым не получится. Лань Чжань уже пришел себя нагим, одна душа и яростное желание все исправить. Тело и прошлая жизнь ненужной шелухой осыпались по ту сторону.       По крайней мере, теперь они с Вэй Ином одинаковы.       Какие игры в потустороннем, думает Лань Чжань. Вряд ли тут бросают кости или…       Первая игра началась.       Тело с размаху рушится в ледяную воду. Оно, это тело, снова есть и снова чувствует так остро, как чувствовало только в далекой юности.       Мокрые пряди облепляют лицо. Выпутавшись из волос, Лань Чжань поднимается и с недоумением оглядывает знакомый берег и аккуратно сложенную стопку одежды на камнях.       Что ему положено делать? Каковы правила игры?       — Правила я придумаю после, — шепчет незримая тьма у самого виска. — Просто играй.       Выбравшись на берег, Лань Чжань поспешно вытирает волосы и тянется за одеждой. Рука замирает, не коснувшись смутно белеющей в вечерних сумерках ткани. Значит, играть? Хорошо.       Он натягивает вещи кое-как, пояс и вовсе отбрасывает в сторону. Мокрая ткань липнет, стягивает ноги. С распущенных волос продолжает течь, и Лань Чжань не хочет подвязывать их лентой.       Ему не удается вспомнить, какой это вечер и был ли он на самом деле. Все вечера его унылой жизни в Гусу одинаковы, а все погружения в источник похожи на листья одного дерева. Различия между ними можно найти, но слишком уж они незначительны и не интересны.       Руки сами тянутся запахнуться плотнее, затянуть все свои незримой своей защиты, от платья до невозмутимого выражения лица. Лань Чжань раздраженно дергает ногой как норовистый конь, заставляя ткань отстать от мокрой кожи. Ему нужно сыграть в игру, в которую он не играл ни разу.       Высоко подняв подбородок, Лань Чжань идет к домам, оставляя мокрые следы. В руке — небрежно скомканная лента.       Ему кажется, что каждая тень по углам хихикает вслед.       — Я поставлю его душу на кон, но не целиком, — задумчиво бормочет тьма в перекрестье рослых деревьев. — Разделю на пять частей. Выиграешь четыре, получишь четыре. Их тоже можно склеить и забрать с собой… Даже две можно, в конце концов, только получится сплошная глупость. Сколько раундов ты хочешь сыграть?       — Пока не выиграю пять частей.       Слишком рано. Гусу готовится ко сну, но Вэй Ина здесь еще не было. Лань Чжань растерянно замирает, а потом идет прямиком к дому.       Дядя не спит. Он отворяет дверь и смотрит на племянника с недоумением, перерастающим в страх и негодование. Тот стоит на пороге и поджимает босые ноги, с неподпоясанных одежд все еще капает вода, а волосы в полнейшем беспорядке.       — Дядя, — мягко и непреклонно говорит совсем юный подросток, глядя на Лань Циженя светлыми ледяными глазами. — Прости, что причинил тебе столько страданий и причиню еще больше.       Он не успевает договорить, и картинка расползается сплошной чернотой, только лицо дяди еще какое-то время висит в пустоте, постепенно рассыпаясь.       Тьма глухо рокочет и ходит ходуном.       — Ты странно играешь, мне нравится, — одобрительно ворчит она. — Одну долю уступлю, так и быть. Но в следующий раз никаких поблажек!       Лань Чжань шаг за шагом идет по своей жизни, заново глядя на близких и бесконечно далеких людей. Он проигрывает дважды подряд. В первый раз вдруг вспоминает себя-прежнего и цепенеет от привычной скованности, косноязычия, неумения заговорить, и только провожает взглядом спину Вэй Ина. Тот в окружении приятелей только-только прибыл в Гусу и заливисто смеется, и от смеха этого изнутри щекотно от мягких перьев и колко от боли.       — Проиграл, — шепчет тьма и снова лезет в глаза и уши. — Проиграл. Я заберу у тебя… Дай-ка подумать.       Она долго трогает что-то внутри головы и наконец добирается, вцепляется и рвет по живому; Лань Чжань захлебывается криком. Ему кажется, что голова опустела.       — Вот это и заберу, — тающе лепечет в ушах, и тьма исчезает.       Лань Чжань остается и долго думает, зачем он все это затеял. Он всегда был упорным и упрямым, но это…       Никогда он не был упрямым. Никто не относится к жизни безответственнее Лань Чжаня, и брат вечно вздыхает украдкой и пеняет ему за пропущенные уроки и пустые мечтания.       Второй раз Лань Чжань проигрывает совсем глупо — ему лень найти Вэй Ина, и он просто сидит на траве, разглядывая небо.       — Неинтересно, — бормочет тьма и снова лезет ему в голову.       Острая иссушающая боль словно вытягивает разум из пут, но теперь Лань Чжань помнит кое-что еще. Он не только безответственный, но и совершенно бесталанный, руки не из того места; ничто не дается ему, ни учеба, ни даже медитации. Разочарование.       В третий раз он выигрывает только чудом. Видит Вэй Ина с завязанными глазами и целует, целует как прежде, даже еще жаднее, необходимее, глубже. В этот раз он сдирает темную повязку с его глаз, и видит серую изумленную глубину, и почти готов признаться, но лесную зелень снова накрывает пологом тьмы.       — Хорошо, — урчит она. — Еще кусочек. Заслужил.       На третьей победе Лань Чжань снова идет к дяде и говорит о своей любви и о том, что готов понести наказание и покинуть клан, но пусть даже не думают пытаться встать у него на пути. Легкость игры обманчива, и уже в следующем раунде он снова проигрывает.       В этот раз он пытается увести Вэй Ина силой и лишь на секунду думает, что все это слишком больно и сложно, а он, Лань Чжань, не любит сложных задач.       — Досадно, — хмыкает тьма и вырывает что-то настолько важное, что даже слезы высыхают, не успев пролиться. Только едва слышный стон застывает на губах.       Имя своей потере Лань Чжань находит сразу. Это надежда.       Мир вокруг сереет и выцветает. Сделать очередной бессмысленный шаг невыносимо трудно, но он должен. Ни сил, ни желания, ни необходимости, только внутреннее понимание важности каждого крошечного шажочка, потому что вышедший из игры добровольно признает себя побежденным.       Четвертая доля души достается ему сквозь пламя и боль. Он обнимает дрожащие плечи, закрывая Вэй Ина собой от разбушевавшихся мертвецов, и думает только об одном.       Я никчемный воин и сил во мне совсем мало, но их все еще достаточно, чтобы хотя бы закрыть тебя.       — Смешной, — задумчиво роняет тьма, и Вэй Ин в его руках исчезает. В горстях остается даже не воздух, а отсутствие; отсутствие всего.       Вся жизнь без Вэй Ина — сплошное отсутствие, неприсутствие, неосуществимость.       Последний шаг становится самым сложным.       Перед Лань Чжанем — уютная комната, обставленная просто и строго. На столе разбросаны бумажные талисманы с небрежными росчерками кисти.       Перед Лань Чжанем — сбывшаяся мечта с одной крышей над головой и одной постелью на двоих.       Перед Лань Чжанем — Вэй Ин с чужими виноватыми и равнодушными глазами.       — Это все… ты сам понимаешь, — бормочет он и знакомым жестом подергивает плечом. — Здесь очень хорошо, но я не могу на всю жизнь остаться с тобой в четырех стенах. Мне нужно возвращаться домой.       Что за чушь, думает Лань Чжань с холодящей растерянностью и в то же мгновение понимает, что удержать не сможет. Не может, не должен.       Он просто кивает и уходит с пути, замечая небольшой узелок с вещами, который Вэй Ин стыдливо прячет за спиной.       — Ладно, ладно, — снова смеется тьма и раздирает солнечный день на части вместе с болью и отчаянием, от которого хочется упасть замертво. — Ладно, заслужил, забирай. Только что ты сможешь исправить вот таким?       Никчемным, договаривает Лань Чжань про себя. Лишенным надежды и упрямства, умений и стремлений, своих непревзойденных навыков и уверенности в том, что все по плечу…       Не важно.       — Ладно, давай сторгуемся иначе, — вздыхает тьма, и в руках у Лань Чжаня оказывается что-то темное, рваное, горестное; этот крошечный комок ощущается раскаленным и тяжелым, но на деле не весит ничего. — Верну это, заберу другое. Тело свое не щадишь, так с него и спрошу… Уходите.       

***

      — Ванцзи? — с тревогой окликает Лань Сичэнь.       Брат замер неподвижной статуей, и глаза у него такие странные, каких Сичэнь никогда не видел. Будто бы янтарь, только холодный, промерзший до основания.       — Брат? Все в порядке?       Лань Чжань наконец поднимает взгляд и медленно кивает.       Он засмотрелся на новичков. Те шумные и вовсе не выглядят благопристойными, но Лань Сичэнь этому даже рад. Ванцзи слишком замкнут, немота выстроила между ним и остальными людьми прочную стену. Может, кто-нибудь из этих безмятежных юных заклинателей сможет увидеть Ванцзи не немым калекой, а надежным и верным товарищем, пусть и стеснительным до невозможности сделать первый шаг…       Лань Чжань отводит глаза. Теперь он смотрит только на одного человека. Коротко улыбается брату и идет, почти летит вперед, на ходу сдирая с волос ленту.