Прячься в моих снах

      Инстаграм разрывается от уведомлений. После выхода последней серии люди словно с ума посходили, и их морским приливом дружно прибило к берегам его последнего поста. Каждый третий комментарий отмечает неизменное @andrey_knyazzev и делится впечатлениями о финале, лайки на таких мини-обзорах накручиваются со скоростью света. Конечно же, ему задают вопросы, без них никуда, только вот сегодня Князь делает исключение из правил и упорно молчит — сил уже не хватает ни на что. Он так откровенно устал ругаться, что-то доказывать, бороться, хвалить, стебать и вообще чувствовать любую эмоцию по отношению к незнакомому человеку по ту сторону экрана…       Сериал вытянул из него неимоверное количество энергии, потому что, как самая настоящая машина времени, вернул назад, в старое-доброе прошлое. Давненько он об этом мечтал, только в результате получил совсем не то, что хотел — вновь накипели старые обиды, вскрывшиеся засохшими ранками на сердце. И снова оправдывать, оправдывать, оправдывать, оправдывать… В покое его истинные знатоки Горшка не оставляют вот уже как двенадцать лет, и Андрей к ним даже как-то… привык, что ли. Ну, бесятся и бесятся в комментариях, можно под определенное настроение поставить на место, да и хрен бы с ними, пусть дальше ядом кровоточат.       А в последнее время, особенно после возмущения Ольги, прямо стаей налетели — и вот всем же надо обязательно высказать своё «фи» на образ Михи в сериале, а потом еще поплеваться по классике на то, что очернили и унизили настоящего панка, наркоманом сраным сделали. Точнее сказать, не сделали, а сделал — это же Князь один сериал ставил, и режиссер, и оператор, и монтажер, и продюсер, и актер. И вообще Горшка он сам лично играл, просто фотошопом лицо нарисовал и имя придумал, чтобы не спалили — Константин Плотников.       Но самое обидное началось, когда эти смешные люди заголосили об «истинных» желаниях Горшка, вот тут у Князя крышу-то порядком снесло. Самое то во время тура — сидеть вечером и с дергающимися от злости бровями барабанить пальцами по клавиатуре. Целые полотна катал, чтобы хоть что-то в голове у тех зашевелилось, только вот биология утверждает, что у амёб нервные клетки-то есть, а мозгов, к сожалению, пока не обнаружено. Ну вот нахрена что-то утверждать, если лично с человеком не был знаком?       Такие тупиковые дискуссии в комментариях ему порядком надоели, и он решил взять небольшой перерыв — отвечать только на самые понравившиеся вопросы. Сегодня и на это энергии нет, Андрей только пару часов назад серию посмотрел, после очередного концерта, а утром в океана при всем его многообразии плавать не охота.       Он лениво пролистывает ленту, бегая глазами наискосок по строчкам, и не видит ничего примечательного. То хвалебные оды сериалу, то схватки не на жизнь, а на смерть по поводу потенциального второго сезона, то очередные сказочные долбоёбы (такая гниль только из шестируких тварей может вылезать). Лишь один вопрос вдруг цепляет взгляд, и серо-голубые глаза резко останавливаются на нём, позволяя вникнуть в смысл. «Андрей, скажите по-чесноку, у вас у самого слезы на последней серии не наворачивались?»       Князь усмехается. Вопрос удивительно сложный, ведь на него можно дать краткий ответ, а по итогу не вынырнуть из вытекающих из него последствий. И положительную, и отрицательную реакцию возведут в абсолют, это он давно уже выучил и не собирается наступать на те же грабли, что пару лет назад. Тогда что же, сказать правду, но лаконично? Почему-то здесь у Андрея не возникает вариант проигнорировать, что-то цепляет на самом глубинном уровне, не даёт перелистнуть комментарий дальше.       «Грустно было», — быстро набирают пальцы и тут же жмут кнопку отправить.       Потом Князь кладёт телефон и слегка отталкивает его от себя по столу. Устало зажимает переносицу. Грустно было, ага. Но что им теперь, эссе писать, открывая душу перед всей аудиторией? Сами всё знают, неужели не в курсе, каково потерять, а потом вспоминать об этом?       Не рассказывать же о том, как впервые прочитал эпизод применения в сценарии, и под ребрами коротко защемило сердце. Ему с надеждой и тревогой (вдруг не одобрит?) заглядывали в лицо, пытаясь понять сложный во всех смыслах взгляд, пока Князь всё перечитывал и перечитывал: «Закодируемся. Вместе. И споём!» Вместе. Вместе.       Он щупает это простое слово, перекатывает его языком, пробует снова и снова. Вспоминает, как важно для них обоих было это «вместе», с шестнадцати лет, с той самой реставрационки и до конца их великой эпохи. Как он не представлял себе саму концепцию существования без Михи, такого родного и понимающего его с полувзгляда, в чьей голове он мог копаться так же свободно, как и в своей. Как вытаскивал наружу его демонов и из раза в раз обещал Михе, что они справятся вместе. Как тот помогал ему обуздать самые сложные задумки, крутящиеся в голове расстроенным словесным гамом, и они вместе сочиняли, творили, писали настоящую музыку. Как одиноко им становилось без друг друга и без постоянного контакта, будь тот зрительный или тактильный, словно они, блин, были привязаны невидимой веревкой или вообще пуповиной.       Как Князь, не справившись с детской наивностью, считал, что спустя два года их разногласий, всё снова будет в порядке. Миха выкарабкается, он живучий, как уличный пёс, конфликт постепенно забудется, и они заново обретут смысл совместного творчества. Не принял во внимание самый важный фактор — Горшок никогда без него за жизнь не цеплялся. Только если Князь руку в трясину протянет, только если вместе.       Он со смутным стыдом вспоминает, какими спешными толчками из него выходила гордость — сначала просто важно было наладить контакт, помириться, наконец, и идти выбранными путями, потом решил — еще годик-два, и будут кооперироваться, новые хиты вместе выпускать.       А напоследок, за день до смерти Мишки, в нём воспаленно-отчаянно загорелось желание вернуться в Короля и Шута, и плевать вообще на все свои принципы. Он мариновал эту мысль всю ночь, ворочаясь по кровати и уговаривая себя подумать до утра — только коротко стриженный мальчик из реставрационного училища рвался к другому, в плотно застегнутой рубашке. И Андрей сдался, решил позвонить на неделе, высказать то, что накипело и предложить вернуться. Они по раздельности могли писать хорошие песни, но вместе их творчество становилось искусством. Горшок любил называть их тандем «Князегорш», может, и зря Андрей тогда над этим смеялся. Да мы — один человек, Андрюх, просто нас… ну, … разделили где-то там.       Или рассказать в комментариях, как сцена примирения на экране резанула сильнее текста? Костя смотрит заискивающе, с мольбой, словно виноватой нашкодивший ребенок, и Князь у з н а ё т этот взгляд, узнаёт слишком хорошо, ведь злиться на такое невозможно, прощаешь быстрее, чем вспоминаешь обиду. И когда Горшок на экране вдруг изливается в монологе, глаза начинают предательски щипать.       То, что он так и не услышал и не позволил услышать Михе — слова прощения. Их объятье на Нашествии (а оно, на самом деле, длилось дольше, чем показали в сериале) дало надежду, что теперь все изменится. Он прижимал к себе Горшка, и два мучительных года растворялись в тепле чужого тела.       Он чувствовал, что снова имеет право его защищать — от идиотов, которые посмели довести до такого состояния, от воспаленного одиночества, такого заметного даже в сгорбленной фигуре, и, наконец, от самого себя. Миха был здесь, рядом с ним, и его пальцы с завидным жаром вгрызались в плечи Андрея. Он ведь не подозревал тогда, что только безнадежно утопающий может так сильно цепляться за последнюю соломинку жизни. Соломинка, которая даже полгода назад могла стать крепким плотом и помочь добраться до суши.       Горшок выглядел хреново, откровенно хреново, и, к сожалению, люди, говорившие о его состоянии, скорее преуменьшали тот кошмар, что так сильно шокировал Князя. От прежнего цвета волос остались лишь капли пигмента, он полностью поседел, в глазах такая дикая усталость, что её не затмить даже тысячей появившихся новых морщинок. Это была безжизненная оболочка, в которой Андрей по началу едва-едва узнал прежнего человека. Но узнавал всё больше, ведь Горшок при нём заметно ожил.       Зато потух сам Князь — на плечи тяжелым грузом опустилась вина. За то, что не выдержал и отпустил. Оставил наедине с чужими, с теми, кто Миху никогда не понимал и понять бы не смог; кто наплевал на его здоровье; кто задавил самым большим страхом Горшка — одиночеством. Он казался таким маленьким и беззащитным, но его неподдельное доверие сбивало с ног.       А потом они сидели в палатке и молчали. Смотрели друг на друга и не решались сказать слова, пахнущие в воздухе ржавым металлом. Миллиарды мыслей неслись бешеным потоком по вискам, ударялись, отскакивая, по наспех поставленным воротам, и Князь ненавидел то, что они могли настежь открыться при одном единственном, даже брошенном вскользь Прости.       Но Горшок боялся, это было видно по его темным дрожащим зрачкам, в которых противоречиво блестела мольба. Он умолял Князя простить, наверное, бормотал про себя тысячи поспешных фраз, во многих из которых даже не было смысла, однако внешне лишь нервно кусал ладонью колено. Двадцать пять лет они боролись за лидерство, а теперь позорно уступали друг другу место, не зная, как можно начать все с начала. И тогда Князю приходится обрубить. Береги себя.       В ответь лишь горькая усмешка. Наверное, умирающий от чумы тоже бы хрипло смеялся, если сквозь зловония услышал нечеловечески-официальное «Есть надежда на скорейшее выздоровление».       А между тем, с экрана Князь слышит всё, что хотел бы услышать тогда, в палатке, когда оба стыдливо поджали хвосты. В голове приятная дымка и тоскливое облегчение. Михин голос будто поёт ему колыбельную про несбывшиеся плавания: и про цирк, и про концерты, и про Гамлета, и про новые песни. Если закрыть глаза, то можно отчетливо представить его лицо. Это так, иллюзия, мираж в пустыне, который Князь всё же осушает до дна, жадно вслушиваясь в каждое слово. Произойди это на самом деле, попроси Миха с испуганной надеждой «Ты позвони только, ладно?», Князь бы взял путевку прямо на Нашествии, потратил бы последние деньги, но Горшка бы оттуда вытащил. А теперь остаётся лишь отчаянно представлять беззубую улыбку и крутить варианты разговора в голове. «И время снова направлю я вспять…»       Или, может, поделиться со всеми тем, как смотрел последние сцены? Как увидел пляж, до скрежета стиснул зубы — сценаристы всё же его рассказ в идею оформили. Ничего личного он им, конечно, не рассказал, лишь смутно описал то, что с ним происходило и происходит после 2013 года, прямо как на сеансе психотерапии. И отлично, что ничьей реакции на смерть не показали. В замечательную актерскую игру Влада Князь верил, только дело было не в этом.       Во время похорон и панихиды он ничего не чувствовал, в душе образовалась гигантская черная дыра, которая сжирала даже ощущение горя. В гробу лежала восковая кукла, как бы банально это ни звучало, и её застывшая маска при самых тщетных усилиях не ассоциировалась с вечно подвижным лицом Михи. Андрей упорно смотрел на тело и пытался заставить себя почувствовать хоть что-нибудь, хоть капельку грусти, но получалась только вина — все вокруг рыдают, а он, самый близкий друг, стоит, как высеченный из камня, даже губа не дрогнула. Да и перед самим Горшком неловко как-то…. Журналистам достались заученные фразы, красивая обертка, пустое содержание, однако те, слава богу, остались довольны и этим.       Только вид рыдающих навзрыд фанатов лишь легонько кольнул будто бы осознанием — так Михи, правда, больше нет что ли? И оно тут же растворилось в апатии. Князь снова и снова ковырял его, ища чувства, как слепой котенок, только не получалось — он будто бы из пальца кровь брал, а капельки всё на мертвой коже не появлялись. Не появлялись и на следующий день, и через неделю.       Ему перестали сниться сны. Раньше очень часто, он, бывало, просыпался и бегом к тетрадке записывать каждую запомнившуюся деталь. Яркие, насыщенные, интересные — в его снах всегда было место сказке, и часто Андрей вдохновением для песен питался именно оттуда. А после смерти Михи сказок больше не стало. Да и вообще ничего не стало — только темнота. Заснул, проснулся, вот тебе и всё. Рутина.       Агата видела его застывшее состояние, переживала, но не трогала — видимо, ждала взрыва, который его бы разбудил. Князя состояние апатии никак не пугало, лишь раздражало — тексты в голову нормальные не лезли или выходили такими бесчувственными, словно их искусственный интеллект придумал.       Тот самый взрыв произошел, когда Оля, позвонив, предложила забрать какие-нибудь вещи «на память» (будто это сувениры какие-то). Андрей согласился и пришёл тем же вечером. На выбор — несколько коробок с дисками, плакаты, картины, одежда, письма… Много чего можно в музей отдать, пусть люди помнят. — Можно я тут один… покопаюсь? — серьезно попросил Князь, и Оля послушно ушла, закрывая дверь.       Он остался наедине с Михой, грубо разложенным по коробкам. Сколько же тут воспоминаний: и самых светлых, и самых темных. Одежда насквозь пропахла его запахом и сигаретами, Андрей втягивал носом ткань, чувствуя себя последним извращенцем, щупал, расправлял, любовался. Потом методически перешел к плакатам, и незаметно для себя на его губах расцвела теплая улыбка. Rolling Stones, Nirvana… Он прямо-таки услышал жаркое бормотание Михи, который пытается упихнуть в свою несвязную речь восхищение западными кумирами. Фотографии — на них вся его жизнь, от юношества до старости, можно раскадровку фильма показывать. Горшок на них то молодой, вихрастый мальчуган с добрейшими глазами, то задумчивый Шекспировский герой. И везде в его взгляде вызов собственной мечте. Князь напрягался в те моменты, когда эта задорная искорка пропадала.       А письма…. Сколько же их тут, просто пачки, какие-то от фанатов, в основном, забавные, признающиеся в неземной любви; какие-то — переписка с матерью, а еще есть предназначенные ему от Андрея. Бережно сохранил. Как и он сам. Конечно, руки жадно потянулись к последним, чтобы погрузиться в прошлое и посмеяться над той чушью, которую он, будучи тем еще сумасбродом, писал Горшку из армии. И письма его не разочаровали — то забавная карикатура на учителей, то наитупейшие кликухи, то вообще вырванные из контекста и оттого загадочные фразы вроде «Ворона нассала на забор». Князь иногда даже тихо посмеивался себе под нос, вспоминая один жизненный анекдот за другим, и удивляясь, что смог забыть такие классные истории.       И когда он собирался уже откладывать письма, переходя к следующей коробке, взгляд вдруг привлекла пожеванная клетчатая бумажка, плохо спрятавшаяся под ровной стопкой. Андрей аккуратно достал её, заметив, что бумажка практически пустует, на ней — только несколько размашистых букв, которые так и не решились зачеркнуть. Небольшая записка должна была отправиться в армию к Князю вместе с прилагающимся письмом, но в итоге её ждала иная судьба. «Андрей, возвращайся скорее. Я скучаю».       Князя будто ударило электрическим зарядом. Четыре слова врезались в мозг, и он таращился на них, как ненормальный, превращаясь на миг в худенького мальчика со светлыми волосами. Его не волновало, почему Горшок так и не отправил записку. В голове только пульсировало короткое «я скучаю», и это вдруг становится жуткой, даже страшной правдой.       Михи больше нет. Он не шатался где-то по подворотням, не мотался по турам и не срывал плохое настроение на интервью. Его запах все еще в квартире, но он обманчив — Горшок умер две недели назад. Всего лишь две недели, а Князь скучал так, что ему хотелось завыть. Он больше никогда не заглянет в его глаза, не услышит искренний смех, не похлопает по плечу и не притянет в объятья. И от этого простого осознания что-то пошло трещинами и лопнуло в груди.       Руки начали предательски трястись, в голове — шокированная пленка, и из горла рвался наружу какой-то нечеловеческий крик, который ему удалось подавить лишь на полувдохе. Ему казалось, что горло сжимает в тисках огромная железная рука и становится нечем дышать. Он придушенно всхлипнул, продолжая упорно смотреть на четыре самых любящих его слова, послание с того света, когда почувствовал, как подкашиваются ноги. Под ними не было должной опоры — он почти рухнул на диван, сжимая в дрожащих пальцах клочок несчастной бумаги. — Андрей? — встревоженно раздалось за дверью.       Видимо, Ольга ждала такого исхода: она, не дожидаясь ответа (который Князь не смог бы дать, если бы даже захотел), открыла дверь и быстрым легким шагом очутилась около Андрея. Тот мотнул головой, пытаясь сказать, что все в порядке, потому что плакать при других он не умеет и не привык. Князю столько лет приходилось сдерживать эмоции за них двоих с Горшком, что слезы стали чем-то очень экзотичным.       В итоге слова застряли в гортани, и он ощутил очень отчетливо, что всхлипы становились всё сильнее. Записка жгла руки. Черная дыра, сосущая его уже вторую неделю, вывернулась наизнанку, накрыла болью, гневом, отчаянием и страхом. — Все хорошо… Андрей, всё хорошо, — Ольга, не зная, как подступиться, осторожно обняла его за плечи, позволяя по-детски обвить её талию, а головой уткнуться куда-то в живот.       Когда Оля, часто моргая, чтобы сдержать собственные слезы, нежно погладила его по плечам, всхлипы превратились в рыдания. Она знала, что он представляет Миху.       В ту ночь, когда Андрей, спустя часа беспокойного метания по кровати, смог, наконец, заснуть, ему приснился длинный, почти бесконечный пляж. Его укутывало такое же бесконечное море, блестящее лазурными волнами, среди которых проскальзывали маленькие ворохи пены. По небу лениво расползались голубые облака с торчащими следами золотистого рыхлого снега. Пахло солью. Огромные булыжники, торчащие из воды, будто рождались из гальки, а та — из песка. Или все было наоборот в этой пищевой цепочке?       Князь щурился от яркого солнца, заслоняя лицо ладонью, однако упорно шёл вперед, к морю, ботинки предательски вязли в песке. Его почему-то тянуло именно туда, к камням, и невидимая сила толкала в спину, помогая легким бризом. Когда он широким шагом, наконец, ступил на булыжник и нерешительно остановился, вглядываясь в темнеющий горизонт воды, сзади раздался хрипловатый голос: — Андрюха!       Князь обернулся так быстро, что чуть не потерял равновесие. В метре от него, засунув руки в карманы, стоял Горшок — улыбающийся, здоровый, живой, в излюбленном кожаном плаще. Его глаза были заражены прежним, юношеским смехом — в них снова пылала та самая искорка, которая потухла еще два года назад. Он выглядел совсем юным, будто только что выпустился из училища — скромный мальчишка, полный надежд и обещаний. — Миха? — тихо переспросил Андрей и сразу же, будто слепой, спотыкаясь, побрёл к нему навстречу. Горшок, окидывая его радостным взглядом, продолжал беззубо лыбиться: — Ну ты че так долго-то? Я тут тебя заждался, уже всю рыбу, блин, переловил.       Андрей потянулся к нему, как к чуду, легонько тронул за плечо — он ведь, правда, живой и теплый. Счастье опьянило быстрее мыслей — он сгреб Горшка в объятья, утыкаясь носом в шею и рукой прижимая к себе за затылок. Здесь такое объятье казалось нормальным, приемлемым: нет папарацци или тех, кто может осудить за откровенность любви.       Чужие руки крепко обвивали спину и плечи, как тогда, на Нашествии, с отчаянной нежностью. Только сейчас Миху ни от кого и ни от чего защищать не нужно было, Князь почувствовал это слишком ярко, словно вспышка в голове прогремела. Теперь он был свободен от той тьмы, которая преследовала его всю его жизнь; стальные оковы спали, звонко ударившись об пол. Как жаль, что это был сон.       Миха прижимался всё так же по-детски искренне, как и раньше, и у Андрея словно прорвались легкие — он прерывисто выдохнул, поглаживая стриженые волосы. Пробормотал, вновь придушивая подступающие слёзы: — Я скучаю, Мих.       Легкий морской бриз гладил по лицу пропитанным солью воздухом, а горячая шея обдавала знакомым, но таким далеким запахом старого одеколона. Миха пользовался им когда-то очень давно, заставлял отец, укоряя в банальных правилах гигиены, и Князь удивился тому, что до сих пор помнит его стойкий аромат. — Так и я тоже… Ты долго не приходил, — жаркий шёпот прозвучал практически заговорщически.       Улыбка Горшка стала светло-грустной, когда Князь первым отстранился от объятий, продолжая аккуратно придерживать того за плечи. Словно, если отпустить — иллюзия исчезнет. — Не знал, что ты мне приснишься, — лицо исказилось от кривой усмешки. Миха вдруг обиделся: — В смысле приснюсь? Ты че, Андро, с дуба рухнул? Это, — он ткнул пальцем сначала в свою грудь, потом в чужую, — по-настоящему. Ну, хочешь потрогай, убедись. Она тёплая.       И протянул свою ладонь, будто никаких объятий только что не было и Князю нужно убедиться в реальности происходящего с помощью тщательного изучения руки. Это настолько в стиле Михи, что у Андрея уголки губ сами по себе поползли вверх от умиления. Протянутую руку всё же взял и сделал вид, что внимательно осмотрел каждую её линию. — Ну что? — со странной гордостью в голосе поинтересовался Горшок. — Теперь веришь? — Ага.       Он решил наслаждаться сном для последнего и не спорить с собственным мозгом, ненавидя свою способность быть осознанным за пределами реальности. Миха оглядел его с подозрением. Поджал губы, закатив глаза: — Андрюх, ну, ё моё. Вот будь это сон, ты бы сейчас думал? Я прям вижу, как у тебя там… — он покрутил возле головы, — шестерёнки трещат. — Так у меня часто мысли во снах бывают. — Да, но не такие же отчетливые? Как в жизни прям? Вот вечно ты как по минному полю ходишь, блин. Лёгкое раздражение вмиг сменилось на удовольствие, лицо заметно просветлело, когда Горшок махнул рукой: — Ладно, потом убедишься. Ты сегодня ненадолго, в следующий раз… того… поболтаем. Может, песни посочиняем, у меня вон там гитара есть, — он протянул палец в сторону левой части пляжа, где около небольшого костра к булыжнику прислонился его старый инструмент. Когда Андрей вновь перевёл взгляд на Миху, тот нервно облизал сохнущие губы, взглянул исподлобья: — Только я, может, это… В другом образе буду, Андрюх, ты не пугайся. Я просто не люблю однообразия, понимаешь, да? — Понимаю, — улыбнулся Князь. — И вообще можешь любое место выбирать, где встретимся. Я просто тут изначально очутился, вот и решил, что… ну, раз я, значит, и ты должен тут побывать. — Хорошо, хорошо. Выберем что-нибудь прикольное.       Какая-то невидимая сила, толкающая его в спину в начале сна, вдруг появилась спереди и упёрлась в грудь, оттаскивая назад. Князь попытался упираться, вгрызаясь ботинками в песок, только вот против этой силы средств никаких не было — его почти в воздух поднимало от усиливающегося ветра. Он не хотел, чтобы сон заканчивался, не хотел возвращаться в реальность и снова терять его, жить с пустотой на душе. Миха заметил отчаянный гнев во взгляде и эту ненависть к судьбе, что так беспощадно разводила их из раза в раз, не давая шанса исправить прошлые ошибки. — Не сопротивляйся, — мягко попросил он. — Я же обещал, что увидимся. Ты, главное, жди, ладно? — Миха…       Князь продолжал сопротивляться, щурился от всё усиливающегося ветра, который ослеплял глаза поднимающимся песком. Горшок схватил за руку, горячо согревая в своей, заглянул в глаза, и голос его почему-то звучал тихо, но одновременно звонко: — Ты не виноват, Андрюх. Ничего уже нельзя было сделать, я такой путь выбрал. — Я ведь мог позвонить… И ты всё ещё был бы жив… Мы могли бы… вместе, — песок попадал в горло, и Князь хрипло кашлял, выплевывая из себя слова.       Миха покачал головой, и его худощавую фигуру все больше загораживало огромное, появившееся из воды солнце. Невероятных размеров золотой желток, который не проливал свет на пляж, а наоборот, застилал его чёрным покрывалом тьмы. — Как у нас пелось? Тяни, ты все равно меня не вытянешь, Княже. Ты меня, блин, столько раз спасал, что это всё… ну, неизбежно было, понимаешь?       Они все ещё держались за руки, и Андрея в сердце заклокотал животный страх — им нельзя расцепляться. Даже если весь мир канет во мрак, даже если он сам станет тенью, даже если этот проклятый сон закончится, они с Михой должны держаться друг за друга. Голос Горшка становился всё искаженнее и отдаленнее, фигура отбрасывала растущую чёрную тень. — И ты… это. Андрюх. Оставайся таким же весёлым, ладно? Мной… не надо становиться. А то я смотрю, ты в последнее время тухляк тухляком. Неправильно это. Ты за нас двоих оторвись там, ладно? — Мих… Прости меня! — закричал, пытаясь перекрыть волчий вой ветра, глаза слезились от режущего по ним песка.       Он уже не видел его лица, только беспомощно убегающую тень да знакомые очертания тела. Лишь рука, за которую Князь держался из последних сил, была живая и теплая. Когда он был больше не в силах держаться, их пальцы, наконец, расцепились. Погрузившийся во мрак пляж и оставшийся на нём близкий человек закрутились, исчезая в водовороте серой пелены.       Его резким толчком выдернуло из сна, и он был готов поклясться, что, вытирая обратной стороной ладони мокрые глаза, в первую же секунду услышал чей-то добрый шепот: — Давно уже простил, Андрюх.       Стрелки часов неумолимо двигаются вперед, и Князь, барабаня пальцами по столу, вновь переводит взгляд на телефон. Тот продолжает вибрировать новыми уведомлениями, читать которые он будет уже сегодня ночью в поезде, чтобы как-то отвлечься от постоянного желания заснуть. Это становится зависимостью — поспать, чтобы снова встретиться с Михой, который является ему все чаще и чаще. Как и обещал в первую встречу, образы меняет, иногда даже несколько раз за сон, да и Князь тоже теперь там выглядит тонким пацаном с хулиганской ухмылкой.       Они носятся по крышам и пишут песни, а ещё бессовестно целуются прямо на сцене во время очередного концерта. Когда же, пачкаясь пломбиром, болтают ногами над Невой, Андрей делится с ним новостями из реального мира. Про сериал Горшок, конечно, возмущается конкретно — и там не то, и это не так; но в этом весь Миха, поэтому Князь спорит с ним скорее из желания постебаться над его забавным недовольством.       Эти сны такие реальные, что иногда он, просыпаясь, долго приходит в себя и ищет подсказки, в каком из двух миров сейчас находится. А потом невольно жалеет о том, что проснулся, и всё чаще возвращается мыслями к долгожданной ночи. Агата в курсе, Князь рассказал ей на тот случай, если окончательно поедет крышей, опустив, разумеется, некоторые подробности его снов. Она помогает, постоянно напоминая, что жить нужно не только там, но и здесь. Андрей живёт. Старается. Ярко, азартно, с искорками лукавства в глазах — так, как его просил когда-то на пляже Миха.       Он снова берёт в руки телефон, задумчиво вертит в пальцах и кладёт в карман джинсов. Что им ещё нужно прокомментировать? Да, было грустно, тут Князь не соврал, только слёз больше нет. Есть сны, в которых Миха восхищенно любуется небом и бормочет, упираясь головой в родное плечо: — Смотри, рассвет.