О разных видах помощи

Когда звонок раздаётся третий раз подряд с интервалом в тридцать секунд, у Кости сдает терпение. Он откидывает джойстик и поднимается с места, чтобы спустя полминуты вернуться и с непроницаемым лицом приземлиться обратно — на ковёр возле дивана, на котором развалился Шура. — Там снова этот парень. Шуре поебать. Он не намерен слушать очередные нравоучения и сладкие речи о том, как всем вокруг будет хорошо, когда он исправится — вылечится и снова станет тем солнечным мальчиком, которым Миша его помнил. Исправляться Шура не собирается, ни для себя, ни для кого-либо еще. Много чести. Ему, вообще-то, и так замечательно. Поэтому Московский идет нахуй. В который раз за эту неделю. Думский хмыкает и растягивается на диване, под очередной вой звонка, который оба успешно игнорируют. Костя возвращается к джойстику, стараясь сосредоточиться на игре, но на каждый лишний звук недовольно кривит губы. Шуру обычно это выводит из себя раньше Уралова и он идет самозабвенно хуесость Московского, который заебал лезть в его гребаную жизнь. Обязанным он себя чувствует. Вину загладить пытается. Сдалась ему эта вина. Но сегодня Шуре хо-ро-шо. И тщетные попытки Московское достучаться до него тают на языке сладкой кислинкой, вызывая один смешок за другим. Костя закатывает глаза и вновь отбрасывает джойстик. — Поговори с ним. От Кости такой подставы он ожидал в последнюю очередь, поэтому настроение, секунду назад казавшееся отличным, мгновенно меняется на диаметрально противоположное. — Может мне еще его хуйца соснуть? А, Кость? — Шура подрывается, готовый накинуться на друга словесно и физически. Но Костя эту вспышку игнорирует, как игнорировал всегда, и поднимается с пола. Достает пачку сигарет из куртки и сваливает на балкон, пока Думский кроет матами его и все вокруг. Не первый раз. Теперь звон не кажется ему забавным. В ушах гудит так неприятно, что он жмурится. В глазах еще двоится как на зло. Шура не понимает, на что или кого он злится больше — на сучий звон, Костю или на Московского, который заебал мельтешить перед глазами, настойчиво навязывая ему свою «помощь». Невозможно не заметить облегчение на лице Миши, когда ему, наконец, открывают дверь. Но Шура здесь не для того, чтобы радовать блондинку. Впрочем, как всегда. — Пошел вон, — улыбается Думский, наслаждаясь тем, как дрогнула, но еще не погасла, улыбка Московского. Стиреть ее с лица хочется так сильно, что пальцы невольно впиваются в косяк, словно это шея Московского, на которой Шура давно мечтает сомкнуть пальцы. — Саш, давай поговорим. — устало просит Миша. — Ты же знаешь, я хочу как лучше. — Зато я не хочу, как лучше. Иди нахуй. Честно говоря, Шура бы не отказался, если б тот пошел на один конкретный хуй. Это мысль его почему-то смешит и он, не сдерживаясь, прыскает, пряча губы в ладони. Взгляд у Московского усталый. Видно, что заебался. А все равно продолжает возвращаться сюда, как брошенная псина. — Выглядишь жалко, — сладко улыбается Думский. — Ты тоже. — без улыбки парирует мужчина. Вцепиться бы ему в шею, да сдавить так, чтоб изо рта вылетали только хрипы. Ему бы подошли синяки, обручем обвивающие шею. Шура любовался бы им с бо́льшим удовольствием, чем есть сейчас. — Серьёзно. Так не может больше продолжаться. — С хуя ли это ты решаешь, что может, а что нет? Самый умный типа? Ах, ну да. — он кривит губы в злой улыбке и пытается захлопнуть дверь, но Московский как на зло физически сильнее. Даже на миллиметр сдвинуть не получается. Это не на шутку злит. Шура отпускает дверь, вместо этого пиная ее со всей силы. Болтать он больше не намерен. У Московского охуенная способность выводить его из себя одним своим присутствием. Думский возвращается в комнату и присоединяется к Косте на балконе. Хочет стрельнуть сигарету, но тот сразу демонстрирует пустую пачку. — Схожу до магазина. — Уралов вручает ему свой бычок и покидает балкон. В одной футболке прохладно, но Шуру не ебет. Угробить здоровье еще больше у него уже вряд ли получится. А если и получиться, будет не так заметно. Миши не видно — уже хорошо. Надеяться, что тот свалил, конечно, не стоит. Московский, как и ожидалось, обнаруживается на кухне. Ведет себя так, словно сам здесь живет — хозяйничает без зазрения совести. Шура бы возмутился, но ему, на самом деле, все равно. Это ни его квартира, ни его продукты. Здесь вообще нет ничего, что принадлежало бы ему. Разве что щетка. Ее Шура притащил сам. Остальное купил Костя. Ему все и принадлежит. Сидят в тишине, пока Миша, время от времени поглядывая в телефон, что-то варит. Он, кажется, правда старается, но Шура, даже десять раз невменяемый, гарантированно приготовил бы лучше. Это общеизвестный факт, с которым никто не спорит. И который никто не озвучивает. Шуре, на самом деле, даже интересно, когда мужчине это надоест. Разве стоит он потраченного времени и нервов? Московский мог бы проводить время с пользой для себя. Работать, отдыхать, в конце-концов. Но он почему-то упрямо продолжает тратить свое — и его — время, прекрасно зная, что Шуре это нахуй не сдалось. Ну что за идиот? Почему он не был таким десять лет назад? Сашенька Романов разрыдался бы от радости, что его любимый репетитор способен на такое, по отношению к нему. Жаль только, что Шуре это в тягость. К счастью для себя, даже из таких ситуаций он научился извлекать по максимуму. Костя будет ходить долго. Возможно, вообще не вернется. Ему Московский тоже не нравится, а выгонять его он почему-то не хочет. Самоустраняется на время под любым предлогом. Шуре это на руку. Московский вздрагивает, когда на его талию ложится рука, а Шура прижимается всем телом сзади. Говорить не хочется. Хочется, чтобы Московский оттолкнул его. Свалил с глаз долой. Но тот замирает словно статуя и не может выдавить ни звука. Рука с талии скользит к ремню, который без проблем растегивает. Бездействие со стороны Московского не то, что напрягает, но Думский чувствует себя так, словно собирается дрочить бревну. У него вообще встанет? Не встаёт. — Что, совсем не нравлюсь? — наконец, мурлычет Шура. Оскорбленным он себя не чувствует, униженным — тем более. Московский, может, вообще импотент, а он тут распинается. Кто знает. Годков-то немало уже. Смешок снова срывается с губ и Миша — чудо, не иначе — отмирает. — Не надо. — он мягко накрывает чужое запястье, но Шура отстраняться не желает. — Я каждый день говорю тебе: иди нахуй. Так, может, пора наконец сходить? — Я хочу помочь тебе, а не… — Так помоги мне. — перебивает Думский. — Я так давно не трахался ни с кем из-за тебя. — он, конечно же, лукавит. Но Мише об этом знать не обязательно. — Возьми ответственность, Московский. Если не встанет — не беда. Он тебе сегодня не понадобится. Следует вздох. Шуре сложно определить его эмоциональный окрас. Он свои-то эмоции в последнее время не до конца понимает, о чужих и говорить не стоит. Но впервые за долгое время ему действительно интересно — поведётся, нет. Миша ведётся. Выключает плиту, откладывает поварешку и разворачивается к нему лицом. Он выше, шире в плечах. Старше. Думский не думал раньше, но сейчас отчетливо осознает — ему нравится эта разница. И дурацкие зализанные волосы на его голове тоже смотрятся неплохо. Хотя каре, с которым тот ходил раньше, нравилось ему куда больше. Тогда ему в принципе Миша… Очень нравился. Но он Мише был безразличен. Иногда сквозь безразличие пробивалось пренебрежение, брезгливость. Это ранило. Разве заслуживал он — еще совсем ребенок — такого отношения? Шура тянется к его губам, но в последний момент передумывает. Первая влюблённость всегда проблема. Она, вроде, проходит с годами, а отпечаток накладывает такой, словно ебануло молнией. Или одному Шуре так не повезло? Думский старается не думать. Хватает за запястье и тянет за собой, в Костину спальню. На диване трахаться неудобно. Все просто. — Я тебя не принуждаю, если че. — стягивая через голову футболку, произносит Шура. — Можешь свалить в любой момент. Я буду только рад. Но Московский сваливать не торопится, как не торопится и раздеваться. Шура пожимает плечами и толкает его на кровать. — Мне вообще-то не принципиальна позиция в постели, — доверительно делится он, стягивая с чужих плеч яркий пиджак, — но за последние месяцы ты мне знатно мозг вытрахал. Поэтому, думаю, будет честно, если я оттрахаю тебя. Правильно говорю? Московский молчит, но Думский от него ответа и не ждет. Он в принципе от него ничего не ждет. Не удивится даже, если тот реально окажется бревном. Трахать куклу, конечно, такое себе удовольствие, но это же Московский. Он просто обязан отдать дань своей подростковой влюблённости. Пуговица за пуговицей вылетает из петель. Мелкая моторика, что странно, не подводит. Но оно и к лучшему. Шура стягивает с него рубашку и бросает ее к пиджаку, который сиротливо валяется в углу кровати. Московский объективно хорош — крепкий, подтянутый. Не то что Шура, которому спорт все равно, что каторга. Пока глаза облизывают открывшуюся картину, руки снова лезут к брюкам. Вытаскивают ремень с концами, отбрасывая к другим шмоткам. Пальцы прослеживают светлую дорожку от пупка до кромки трусов. Он так концентрируется на собственных движениях, что почти упускает судорожный вздох Московского, который звучит неожиданно, но до дрожи приятно. Реакция есть. Значит и надежда на то, что Московский окажется подвижней дерева, тоже имеется. Это не играет большой роли, но… Шура не собирается изображать из себя заботливого партнера, но спросить обязан, хотя ответ знает наверняка. — С мужиками трахался? В принимающей роли. Московский заметно мрачнеет. Шура уже собирается съязвить, как тот кивает. Все слова вдруг пропадают с языка. Лишь брови вверх взмывают. Это… Неожиданно. — И давно? — Давно, — Миша всем своим видом демонстрирует, что эта тема ему как минимум неприятна. Шура усилием воли заставляет себя прикусить язык. Он не старается быть чутким. Просто кислая морда Московского едва ли поспособствует возбуждению. А сидеть тут, как два импотента, и ждать чуда, Думский не намерен. Потрахаться бы и разбрестись по своим углам, чтоб больше никогда не встречаться. Но Московский как липучка — даже сейчас, не проявляя ровным счетом никакого энтузиазма, не желает съебывать. — Ну так что? Сам штаны снимешь или мне тебе помочь? Дважды повторять не приходится: Миша избавляет себя от остатков одежды и падает спиной на постель, накрывая глаза локтем. Ему так откровенно неуютно, что Шуре почти смешно. — Ты бы расслабился. Так точно не встанет. — Ты сказал, что это не проблема. И правда. Думский пожимает плечами и тянется в сторону тумбочки. Чего здесь только нет, но сейчас Шуре нужно кое-что конкретное. Смазка находится быстро. Шура возвращается на место, разводит чужие колени и устраивается поудобнее между крепких бедер. Несмотря на чрезмерно частое желание придушить Московского, садистом он себя не считает, поэтому планирует сделать все настолько качественно, насколько позволит терпение. Смазка привычно ложится на пальцы. Ее он не жалеет. Залог успешного секса — хорошая, безболезненная растяжка. Лучше переборщить с количеством смазки и слушать противное хлюпанье, чем болезненные стоны. В первую очередь это забота о себе. Московский напряжен не просто слишком — чересчур. Такими темпами он ни то, что член в него не вставит, так даже пальцы не войдут. — Ты либо расслабляешься, либо идешь нахуй, но уже в переносном смысле. Усек? Словесно церемониться с ним Шура точно не собирается. — Так сильно не хочется — съебывай, никто не держит. Но Миша упрямо лежит на месте, усилием воли расслабляя мышцы. Эта идея уже не кажется такой хорошей, но Шура отступать не намерен. Пальцы движутся в привычной последовательности, изучают изнутри, растягивают. Шура делает все на автомате, словно переписывает по памяти давно заученный стих. Стенки поддаются неохотно, но Думский не торопится. Это всяко лучше, чем слушать очередную бесполезную лекцию о том, в какое дерьмо он превратил свою жизнь и с каким удовольствием Миша ему поможет вернуть все на круги своя. Только вот незадача: по мнению Шуры, все и так на своих кругах. И помощь — тем более, помощь Московского, — ему нахуй не сдалась. — Саша, — звучит тихо, на выдохе, что Шура едва разбирает это среди той кучи мыслей, что крутится у него в голове. Обращение он привычно игнорирует, но внимание все-таки обращает. Миша наконец откинул руку в сторону и смотрит на него своими голубыми, наверняка обладающими гипнотическим эффектом, глазами. Смотрит устало-бежнадежно и просит так, что отказать ему не выйдет в любом случае. — Поцелуй меня. Пожалуйста. Он не заставляет себя ждать, подается вперед, наклоняется и накрывает чужие губы своими, не прерывая зрительного контакта. Отчего-то сейчас кажется важным ловить в чужих глазах оттенки эмоций, даже не различая их. Поцелуй — хороший способ отвлечь от того, что происходит ниже. У Шуры язык, без сомнения, умелый во многих аспектах. И в поцелуях он если не эксперт, то точно мастер — партнёры никогда неудовлетворённым не уходили. Когда Миша закрывает глаза, полноценно втягиваясь в поцелуй, а не пассивно принимая в нем участие, Шура позволяет себе добавить третий палец. Растяжка затягивается, но Шура не придает этому особого значения. Он намеренно обходил стороной простату, не задевая ее даже вскользь, но теперь дает пальцам волю. Миша стонет неожиданно громко, разрывая поцелуй и пылая щеками. Это становится приятной неожиданностью. Которую Думский хочет повторить еще раз — до тех пор, пока голос Московского не охрипнет от стонов. Он снова и снова проезжается по комочку нервов, вслушиваясь в чужие, теперь уже тихие, стоны и чувствуя как внутри закручивается тугая спираль возбуждения. Шура вслепую ищет презерватив, после чего растягивает его по всей длине, жмурясь от удовольствия и снова накрывает губы Московского поцелуем. Не потому что нравится, конечно. Просто кому-то так комфортнее, а Шура же не изверг, в конце концов. — Смотрите-ка, стоит, — он хмыкает, но больше не акцентирует на этом внимание, спускаясь поцелуями по шее, а рукой обхватывая налившийся кровью член. Сердце у Московского стучит как-то чересчур быстро, а дыхание срывается, когда Шура упирается головкой в сжатое колечко мышц, пока даже не пытаясь толкаться, лишь слегка прижимаясь, попутно покрывая обнаженную грудь россыпью поцелуев. Он решает больше не медлить — все и так как-то слишком затянулось, а Шура даже вставить не успел. Он помогает себе рукой и медленно толкается внутрь. Стенки впускают неохотно, несмотря на тщательную подготовку. Он собирается продолжить, но Московский вцепляется в его плечи и дышит так загнанно, напрягается так резко, что Шура тут же замирает, ещё до того, как тот самостоятельно выдохнет судорожное «стой». — Расслабься. Я не двигаюсь. — он старается даже не дышать, напряженно вглядываясь в чужое лицо — так больно? перенервничал? передумал? сколько же с этим Московским всё-таки проблем. — Расслабься, Московский. Ты делаешь хуже не только себе, но и мне. Это не преувеличение. Когда тебя стискивают слишком сильно, об удовольствии не может быть и речи. Он жмурится и с трудом держит свой голос под контролем. Он, может, и не лучший человек на этой планете, но орать на партера во время секса не собирается, даже если тот грозит оставить его без члена. Приходится терпеть, шептать какой-то бред, покрывая чужое, бледное лицо поцелуями. В какой-то момент ему кажется, что это того не стоит, но идти на попятную слишком поздно. Московский в руке уже не такой твердый, но Думский уверен, что сможет это исправить. Но для начала нужно его как-то расслабить. Это занимает какое-то время, но Шура справляется с поставленной задачей — мышцы вновь расслабляются и Думский может осторожно возобновить движение. С его губ непроизвольно срывается похвала, хотя по-хорошему хвалить стоит себя — за выдержку, но Московский реагирует на это на удивление ярко: член в руке заметно твердеет практически без стимуляции и Шура смело ведет рукой по всей длиннее, желая расслабить мужчину еще больше. Он закидывает ноги Московского себе на плечи, ловя его растерянный, мутный взгляд, и мрачно подмигивает. Он крепче сжимает бледные бедра и делает первый реальный толчок, выдыхая прерывисто сквозь прикушенную губу. Волосы закрывают обзор, в ушах стоит шум, а Миша давится стоном. Глаза внимательно следят за малейшими изменениями в мимике партнера, ловя каждый вздох, словно это является чем-то важным. Все выходит совсем не так, как ожидал Шура, но грех жаловаться, когда сам Михаил Московский стонет под ним, давя на плечи тяжестью ног и отдаленным пониманием того, что где-то Думский все-таки проебался. Понять бы только где. Очередной стон тонет в горячем поцелуе. Шура сложил его практически на пополам, чтобы дотянуться до покрасневших губ. Московскому наверняка неудобно, но возражать тот не торопится, отвечая на жадный поцелуй со всей отдачей. Костя на пороге смотрит на них осуждающе, прожигает затылок недовольным взглядом, но молчит, сминая в губах сигарету. Шуре не жалко — пусть любуется, коль интересно. Посмотреть тут есть на что. Уралов уходит так же тихо, как и появляется. Шуру это ни сколько не смущает, но реакцию Миши предугадать непросто, поэтому хорошо, что и то и другое для него проходит незаметно. Разрядка накрывает с головой, на пару секунд вырывая из реальности. Он, не торопясь выходит, избавляется от презерватива и переводит взгляд на партнера, без намека на удивление замечая, что тот до сих пор не кончил. Шура не думал, что у Московского вообще встанет, но раз встал, жестоко будет оставить его без оргазма. Как-никак, ему-то он действительно _помог_. Думский прекращает пялиться на распластанного под собой мужчину и наконец обхватывает чужой член как надо, намеренный довести Московского до пика до того, как Косте надоест игнорировать непотребство, происходящее в его спальне и он вышвырнет на улицу обоих. Частые вздохи на грани стонов снова заполняют комнату. * Московский на разговоры не настроен, это очевидно. Лежит, задумчиво пялясь в потолок, думает о чем-то своем, под тихое шуршание одежды, которую Шура неспешно на себя натягивает. Думский его размышлениям мешать не собирается. Окидывает напоследок взглядом и, прежде чем покинуть комнату, накрывает того одеялом, чтобы не светил тут причиндалами. Стоило бы сказать «не задерживайся», но язык почему-то не поворачивается. Ладно. К черту. Костя обнаруживается на кухне. Стоит у плиты, доваривая то, что начал Миша. Шура молча присаживается на стул и без зазрения совести забирает себе недопитый кофе, который Уралов неосторожно оставил на столе. — Купил сигарет? — В куртке. Костя явно не в восторге, но виноватым себя Шура не чувствует. Подумаешь, потрахались на хозяйской постели. С кем не бывает. Миша появляется, на кухне почти через час, одетый и причёсанный. По его свежему виду ясно, что в душе Московский себе не отказал. Он выглядит невозмутимо, как и Костя, встречающий его привычно-безразличным взглядом, но Шура поклясться готов, что видит повисшую между ними неловкость. — Удели мне пару минут. Пожалуйста. — Мне кажется, я уже уделил тебе куда больше, чем пару минут. Но спорить сейчас почему-то не хочется. Возможно, виной тому хорошее расположение духа после секса. Он поднимается быстрее, чем Московский снова откроет рот и кивает в сторону прихожей. — Я прошу тебя еще раз: отъебись от меня со своей помощью. — Я не могу спокойно смотреть, как ты разрушаешь свою жизнь. — Так не смотри. Раньше тебе было поебать. Что сейчас-то изменилось? — У меня был не лучший период в то время. Куча своих проблем, а тут еще забота о ребёнке. Мне жаль, что я вел себя пренебрежительно по отношению к тебе. Прости меня. Сейчас я правда хочу помочь. — Мне не нужна твоя помощь. — звучит то же, что обычно. — И видеть я тебя не хочу. Миша сдувается на глазах. Смотрит на время и под внимательным взглядом натягивает обувь. — Я приду завтра, — говорит Московский. — И мы поговорим. — Так же как сегодня? — хмыкает Шура. — Всего доброго, Саш. Дверь за Московским закрывается. Вопрос, к счастью или к сожалению, остаётся без ответа.