Принципы

Тошно. Все, что мог чувствовать Александр в минуты своей слабости, когда эмоции брали вверх и император, надежда государства, пытался избавиться от этой тошноты, не дающей вздохнуть порой и лишний раз. Это чувство, словно прыткая змея, обвивалось вокруг шеи, а когда не имело возможности смотрела из тени зеркал и окон глазами до боли знакомыми и пугающими. Александр Павлович, уже при жизни получивший приставку Благословенный, боялся до дрожи в конечностях увидеть позади себя злость собственного отца. Романов раз за разом видел посади себя знакомую фигуру - чуть сгорбленную от груза, неестественно бледную, с перекошенным от удара париком и размаженной головой. Казалось бы, в худшем случае он лично бы увидел казнь собственного отца, забитого словно провинившуюся после охоты гончую. От подобных сравнений хотелось вывернуть все свои внутренности наружу. Проигрыш в Аустерлице. Александр думал, что будет блистать. Он мечтал о том, чтобы им гордились из зеркала, гордился взгляд позади, и чтобы тошнота, словно божественное наказание уйдёт навсегда. Но это был провал, полный провал из-за собственного лицемерия императора, из-за его надежд, что повести многотысячную армию будет не сложнее, чем управлять империей. И он облажался, перед всей своей империей. Ему всего-то надо было доверить все Кутузову, давая ему порцию лавров, а себе оставить самое сладкое - уважение народа. А лицемерие затмило ему глаза, соблазнило тянущим желанием признания, славы и одобрения. Микстура, выданная лекарем от волнения, казалась сладкой только первый раз. Она давала лёгкое покалывание в конечностях и приятную тяжесть, заставляющая зачастую прилечь. Дальше тошнота отступала - она делала это резко, словно ее и никогда не было. И заменяла ее тишина, такая пьянящая и расслабляющая. Зачастую, если Александр выпивал достаточно эйфория держалась около пары часов, но после начиналась стадия, которую мужчина обозначал как безумие. Тело начинало ломить, а ночные кошмары становились реальнее, чем когда-либо. Только в эти моменты, захлебываясь смесью слез, слюны и крови от носа, из-за раздраженных этой дрянью сосудов, император мог попросить прощения у стоящего перед ним монарха. Настоящего, законного. Того, кто никогда не ругал в детстве, кто всегда успокаивал мальчишек от ночных кошмарах и лишь под конец своей жизни начал понимать, что заговор был ближе, чем могло казаться в самых страшных идеях Павла. Собственный сын был предателем, падкий на чужое мнение и влияние августейшей бабушки. Александру хотелось кричать, молить о пощаде и прощении, молить о том, чтобы призрак его греха оставил его в покое или дал наконец-то уйти. Но это не происходило. Раз за разом агония проходила, а монарху нужно было приводить себя в порядок и возвращаться к работе, унимая дрожь в пальцах и вечно возникающее раздражение вкупе с бредовыми, даже параноидальными мыслями, дабы обхватить перо крепче и подписать очередную порцию бумаги. Аустерлиц стал новой причиной обратиться Александра к столь пагубной привычке. А он обещал своему ангелу хранителю, что никогда не вернется к ошибке уже прошедшей молодости. Он больше не искал в ней эйфорию, ему просто нужно было выбросить из головы хотя бы на пару часов то, что не давало ему дышать. Микстура уже не принималась в назначенной дозировке, император сам знал, сколько ему принять, чтобы не вспоминать треклятый Аустерлиц хотя бы сутки. Но в этот раз эйфория была другой - она была болезненно простой, обычной, словно принятие даже не происходило. Вместе с ней пришло осознание: он отправил на смерть сотни, как отправил убийц к своему отцу. Вина была более горькой, чем микстуры, принимаемые в детстве от проказы и более горькими чем первая измена супруги. После бесконечных часов, которые были словно вечностью и словно ничем, Александр почувствовал, как его подняли с пола, на который он видимо упал из кресла, и уложили на софу, вытирая лицо и закутывая из-за озноба во что-то - по тяжести остатком сознания Романов понял, что это чей-то темный бархатистый костюм. Сфокусировать взгляд удалось через время, но пока органы чувств приходили в порядок монарху уже пришло в голову, кто мог потревожить императора Российской Империи в ночи. — Александр! Ты меня слышишь? Саша… – где-то на задворках сознания слышится, словно маяк привлекающее к себе. Но маяков стоит боятся – они стоят среди скал, на которые можно напороться. И человек перед ним был этим маяком, всегда светящим, хотя и приближаться слишком близко нельзя – разобьешься. Но Александр раз за разом желал разбиться в этих черных, томных глазах и вечно поджатых в минуты размышления губах. Мысли путаются из-за достаточной грубой тряски за плечи, а слышатся польские ругательства. Романов редко слышал, когда Адам изъяснялся на родном языке. Да и никогда не задумывался о причине, которая была куда очевиднее, чем думы императора. Провалившись в подобие сна, мужчина очнулся, как казалось, через пару дней. Позже выяснилось, что прошло не меньше часа, а ориентация во времени для Александра была сложна из-за его состояния. Вместе с этим и пришло раздражение и легкая тошнота. Благо, не та, которая мучает его уже столько лет, а вполне реальная. В пальцах чувствовалась ткань чужого фрака с тенью знакомого одеколона. Сам же обладатель аромата и костюма сидел в кресле напротив софы, словно питон, ожидающий, когда жертва потеряет бдительность. Чарторыйский напоминал чем-то змея, но Павлович не считал подобное сравнение комплиментом. Глаза министра вновь были в загадочной дымке, а напряженные руки свидетельствовали о беспокойстве. За больше, чем десять лет их знакомства Романов приноровился читать этого поляка, и вполне не скрывал данного «дара». — Очнулся? – спрашивает напрямую, не церемонясь в преферансах и почтительных обращениях. За закрытыми дверьми покоев Адам позволял себе такие экзерсисы вкупе с нескрываемой злостью. Может, в мыслях польский князь уже представляет акт цареубийства, если имеет столь нечитаемое лицо. От подобной мысли Александр даже тряхнул головой и сразу же зажмурился на мгновение, прошипев: — Да. Ты чего-то хотел? Мне нужно сейчас провести переговоры с французами, а не с тобой церемонится, - нескрываемое раздражение и подавленность сочилась из каждого слова, как сок с гнильцой из червивого яблока. Разумеется, последовала незамедлительная реакция. Обладатель черных кудрей, не теряющих с возрастом своей пышности, вскочил мгновенно с кресла и уже замахнулся для пощечины. Остановился. Передумал. Побоялся последствий. — Тебе нужно проспаться, Ваше величество, - присаживается на край софы и заглядывает в глаза Романова, что старательно пытался не встречаться с пытливым взглядом. Стало стыдно за дерзость, необдуманный поступок, да и в принципе все. А стыд питал гордыню, заставляя вступать во внутреннюю конфронтацию. Прервала ее рука, обхватившее запястье. Александр восхищался Адамом в их первую встречу. Английские мысли, польское вольнодумство, видавшие руки восстания и войны, но не забывшие нежность и чуткость. Еще когда дворец был бабушкин, царевич исступленно целовал эти руки, как целовали ему руки генералы и очередные любовницы. Эти связи приходили и уходили, а Чарторыйский был всегда. Даже когда папенька выслал любимца сына, ведь думал, что эти мысли могут погубить наследника. Как Павел ошибался, не видел, его отпрыск уже был готов тонуть в них. И подпитывались они рассказами уже позже беглого Лагарпа, а позже и близкими «негласными» друзьями. И эту руку хотелось целовать снова, но император останавливал себя. Уже догадался, зачем же на самом деле пожаловал собеседник. Его ненаглядная Родина… Ради Александра, он изменил свой фокус, чтобы через Россию возродить ее. Но она была важнее все равно. Порой в Романове просыпалась глупая, мерзкая ревность, пока Чарторыйский лежал в его ногах, раз за разом уступая свои принципы, чтобы его Родина смогла жить вместе с его любовью. Мысли подтвердились новыми бумагами на столе, на которые пытливо пал взгляд. Адам сразу же видит это, придвигается ближе и кладет уже вторую ладонь на бледную и влажную от слез щеку. Поглаживает, также как и всегда, со своей трогательной настойчивостью. — Потом решим, Саша, это подождет, - мягко, успокаивающе шепчет со своим шелестящим намеком на акцент. В шепоте уже нет вспыхивающей ярости, точнее она была отложена на лучшие времена. Сейчас на сломленную бременем фигуру, лежащую напротив, даже злиться было бесполезно и невозможно. И каждый раз Адамович на это был падок, раз за разом откладывая принципиальные вещи на потом, ведь время было слишком дорогим подарком для них. И каждый знал, что рано или поздно время иссякнет, и тогда уже дело дойдет до принципиальности. А пока у них были не потерявшие своей сладости поцелуи, ломаные движения Александра и невесомые прикосновения Адама. — Прости, - одними губами шепчет император, добиваясь нежной ответной улыбки и легкого ощущения губ на лбу, словно в детстве матушка проверяющая температуру у ребенка. Хотя Александр был почти уверен, что этот эпизод детства он себе выдумал, но ассоциация была хорошая. Руки сами потянулись к чужим, прижимая по-свойски к тяжело воздымающейся груди. Хотелось чувствовать, что эти руки только его, и только им позволено слышать тяжесть биения сердца под ребрами императора. — Прощаю, Саша. Но если еще будешь пытаться так загубить себя – я подам в отставку, - угрожает, почти шутливо, пока глаза не изображали и тени смеха. Пытался надавить и делает это с оглушительным успехом, поэтому победно прикасается к мягкому лицу, перебирает пальцами золотистые вихры хитрого византийца. В этом Адам был согласен с этим несносным демоном корсиканцем – в Романове было что-то от этих легендарных византийских царей и героев эпопей. Казалось, что для Александра только что случился второй Аустерлиц, и ему он даже был рад. Он капитулировал перед будущим польским революционером и готов был выплатить все репарации. Подается ближе, ластится словно брошенное на произвол судьбы своим хозяином животное и пытается руками загрести, прижать максимально близко этого поляка. Он готов снова поддерживать рвение Адама помочь своей Родине, играть свои маски при дворе и семье, а показывать лицо лишь ему. Тому, кто мог и упрекнуть, и раскритиковать до обидных слез, но каждый раз делающий это не с целью задеть, вовсе нет. С целью помочь. И даже сейчас Чарторыйский помогал своему ангелу забыть о несчастной битве в томных вздохах, поцелуях и цепких прикосновениях. Ангелу, которому нужен свой хранитель. — Я люблю тебя, - Романов слышит уже в мягкой, успокаивающей неге, пока пальцы находят изгибы чужих плеч, а глаза видят подрагивающие ресницы и расслабленное лицо. Казалось по выражению лица, что тот уже готов встать на плаху и ждать своего наказание за ужасное преступление. В личности министра было столько же трагедии, как и в истории его страны. И Александр ненавидел это лицо, ведь именно тогда сердце начинало совершать лишние удары, сбиваться, а в глазах предательски наворачивались слезы. Ему было чертовски жаль, а это чувство он боялся похлеще стыда. На Адама хотелось накричать, ударить, или поцеловать. Или все вместе, император расходился в желаниях. Но он уже капитулировал, поэтому мог сегодня позволить себе ответное признание, сказанное лишь на ухо, а затем новую волну горькой нежности. Только сегодня, и никогда больше. Императорам нельзя любить тех, ради которых нужно было закрывать глаза на принципы. И Адам это знал, поэтому держал за руки и целовал как в последний раз. Ведь если он мог закрыть глаза на свои идеалы, то Александр – нет. Хоть оба готовились к этому концу, никто не ожидал его так резко. Упреки встали на место сладких признаний, а чувства были преданы ради идеалов. Тогда это и случилось, под Аустерлицем. Адам осознал это лишь через два года, оставляя пост министра, а вскоре и покидая Петербург. А Александр не признавался в этом до самого конца. Даже принятие конституции, сделанное буквально не для Польши, а для него не смогло дать осознание императору, что те руки уже не его. Не его и томный взгляд, и вечно поджатые губы. Не его вечерние разговоры про прошлое, про счастливое будущее. И больше никогда это не станет его. Последнее, что он смог услышать о Чарторыйском, это известие о его женитьбе. Романов был рад за своего друга, рад настолько нарочито наигранно, что не сдерживал презрения. Для дворцовых это был сигнал о «изгнании» Адама навсегда со двора, а для императора – проигрыш похуже Аустерлица или цареубийства отца. Он заменил ангела хранителя на гниль собственной империи.