Опала

Тишина в кабинете была для Петра Алексеевича чем-то удивительным, даже непривычным и взывающим некое внутреннее беспокойство, которое и так тугим узлом затянулось в груди, то и дело напоминая о своём существовании. — Кругом одно ворье… - вслух самому себе произносит уже вставшую поперек горла фразу и тяжело выдыхает, смотря уже на бумаги и планы по реформам. Какие же могут быть реформы и перемены, когда каждый норовиться украсть свой кусочек из казны? Да даже правая рука Петра, Алексашка Меншиков, и то находился уже который месяц в опале, а главные ворота во дворец ему были закрыты. Не даром Романову, ещё на Кукуе, говорили о том, что мальчишка то Лефортовский аки бес имел острый ум, да хитрющие васильковые глаза. Они и могли и обмануть, и убедить, и охмурить любого, кто только осмелился в них заглянуть. Алексашка был единственным, кто всегда держался с Петром на равных, хотя и даже в их юношеские годы всем было известно о родословной темноволосого мальчишки, которого либо шугались, либо сторонились словно чумного. Вот так и повелось, а набравшись иноземных слов и прибилось любимое Меншиковым «минхерц», которым почти с женской лаской называл будущего императора. И признаться для себя, уже за несколько месяцев Алексеевич невольно затосковал по веселью и взгляду прищуренных сапфировых глаз, которые сжирали изнутри все и отдавали все, что таилось в душе их обладателя. В какой-то момент этот хитрец стал частью жизни Романова и нагло этим пользовался, судя по всему. Даже Сашка был лжецом и враньем. Тихие, но уверенные шаги по пустынному коридору раздавались как нельзя отчётливо, а охрана безоговорочно пропускала внезапного гостя, что появился в только построенном летнем дворце уже ближе к вечеру, видимо выжидая подходящего момента, когда большинство советников и работников уже оставят в покое государя, и так в последнюю неделю находившегося в плохом расположении духа. Петру и не надо было поднимать голову, чтобы распознать стук наверняка новых туфель и знакомую манеру чуть сутулиться из-за большого роста, чем о отличался сам Романов. — И чего ты пришёл? Жить надоело? - всё-таки спрашивает мужчина, выпрямляясь и заглядывая сразу же в глаза напротив, наблюдая в них знакомую смесь эмоций, что заставляли лишь тихо вздохнуть. Знает же, черт, что он его и пальцем не тронет. Не сможет просто свою правую руку и накатать, только так вот оградит от себя, чтобы подумал над своим поведением. А Алексашке этого и не нужно было, ещё некогда денщик каждый раз наступал на одни и те же грабли, выводя из себя Петра и дожидался, когда уже сам государь заскучает и возвращался словно блудный сын, пока на лице сияла довольная ухмылка,как будто у бродячего кота. — Пришёл увидеть тебя, минхерц, - произносит эти злополучные слова и неспешным шагом подходит ближе к чужому столу и зайдя за спину наблюдает сразу же напряжение мужчины, и кладет невесомо ладони на плечи, поглаживая их и разминая уже ноющие от такого положения мышцы. Знает же, что царь нередко сидит до поздней ночи над бумагами, испытывая свой организм на прочность. И знает, куда нажать, чтобы он с тихим выдохом расслабился. — Ты не рад меня видеть? - бровь приподнимает выразительно и наклоняется ближе вперёд, обжигая дыханием висок и начинает с него, как бы пробуя сложное блюдо и старается каждый раз распробовать его, чтобы войти в кураж. — Рад, но только тогда, когда ты государственную казну не воруешь. Только за это можно тебя в Сибирь или под лезвие палача, - цедит грозно монарх и хочет уже подняться, как чужие ладони мягко надавливают на плечи, заставляя остаться на своём месте, вызывая лишь тяжелый вздох. Пётр был слишком уставший, чтобы снова гоняться за Алексашкой как в прошлый раз. Романов был настолько взбешён тем, насколько легко было порвать мундир, что даже огрел оторванным рукавом своего фаворита, который был виноват в такой оплошности. Как же солдаты могли пойти на войну, если даже неосторожное решение могло порвать дешевую ткань? — Но ты же не отправишь меня туда, ведь так? Петенька, ты и так устроил мне пытку, отгородив от себя, - причитает в своей манере и поправляет темные пряди сидящего, замечая как от неожиданности мужчина напрягается, через секунду поворачивая голову к Даниловичу, смотря за хитрющими глазами и довольной улыбкой, которую конечно хотелось сбить чем-то тяжелым с почти девичьих губ. Напортачил, так ещё и лыбится как лиса, но Пётр Алексеевич лишь даёт подзатыльник, после чего складывает недоделанные бумаги в стопку, выдохнув тяжело. А Меншиков так и стоит, привык уже к вспыльчивости государя, да и сам понимает, что виноват. Лыбится разве что перестаёт, но руки не убирает, даже когда мужчина напротив разворачивается полностью и поднимается со стула. Глазами все равно осматривает, задерживая взгляд на впадинах болезненных под очами и вздыхает тихонько. Не берегут государя, Сашкино чудо, чем же они лучше его? Все равно воруют, только вот ещё и губят их билет в счастливую жизнь. Давно он не видел в глазах Петра такую смесь нежности и усталости, даже на Азове, когда оба рисковали собственными жизнями, лишь бы доказать мальчишке Карлу, что Россия не просто стадо дикарей. Только под вечер, чумазые в саже встречались они да укладывались в один шатёр, чтобы не занимать два, прямо точь в точь когда Меншиков ещё был лишь постельничим. И когда уже большинство заснёт перебирался в наглую Меншиков на койку государя, и под бок забирался. А сейчас уже и Петербург надо было строить, а Сашка за заслуги перед Отечеством построил себе дворец побогаче даже резиденции императора и ничуть не стеснялся. Вот и вскрылось, что сделал он это на деньги казённые. — Ты бы лучше не нарывался, - хмыкает Романов и замолкает, когда чужие пальцы уже касаются отросших волос и скулы, вызывая тихий выдох государя и последующие руки на торсе фаворита. Не может он долго злится на своего Алексашку, тем более быть без него. Без Меншикова и никакого петра не было, был бы тольк дурак Петрушка, отравленный собственной сестрой.