Забвение

«Любовь моя», — слышит он родной до дрожи голос в голове, голос, что слаще любого вина и мелодичнее пения диких птиц. Он ждёт её возвращения с нетерпением, мечтает вновь ощутить прохладное касание бледных пальцев к шерсти, увидеть белоснежную широкую улыбку на её лице и снова утонуть в черноте её глаз. По вечерам он топит мучительно-долгое ожидание в позолоченном кубке с вином, пытается отвлечься мыслями в зачитанной до дыр книге, проваливаясь частью сознания в зыбучий сон, но слух его — звериный, острый — не подводит. «Нивеллен…» Она приходит с наступлением ночи, крадётся под вуалью тьмы, едва касаясь стопами скрипучих половиц, проносится сквозь десятки пустынных коридоров и комнат стремительной бледной тенью, неся за собой запахи леса и бесплодной колючей зимы, что раскинула свои владения на территории богами забытого поместья. Нежно касается кончиками пальцев его ужасной, пугающей любого — (кроме неё) — морды, любовно оглаживает выпирающие из челюсти бивни и томно заглядывает в янтарную радужку его глаз, кривя бескровные губы в подобие улыбки. — Я ждал тебя, — тихим шелестом произносит он, ластясь щекой к её ладошке, поглядывая верным псом в её непроницаемое миловидное лицо и сдерживая внезапный порыв смять её тонкую фигуру в когтистых лапищах, сильнее прижимая к своей груди и вдыхая до помутнения в глазах запах её тела. Таинственная ухмылка едва кривит уголок девичьих губ, она оглядывает его с головы до ног, любуясь тем, кем он есть на самом деле (заставляя забыть, как десятки девиц до неё прятали напудренные лица в ладонях, захлёбываясь слезами и срывая горло до пронзительного крика при виде него), наклоняется к его лицу, едва ведёт носом и, сглотнув, касается шёпотом уха: — Закрой глаз. Он не смеет ослушаться её — приказа? просьбы? — устало откидывается в кресле, поглядывая сквозь полуопущенные веки на потолок, освещённый причудливыми тенями от огня в камине. Она ловко забирается к нему на колени, вжимается бёдрами в его пах, пока пальцы её проворные ласкают его тело, цепляются заострёнными когтями пуговиц и серебряных нитей на пурпурном камзоле; она довольно урчит, точно саблезубая кошка, потирается щекой о его могучую пушистую грудь, оставляя на веках, шеи и щеках невесомые поцелуи, от которых сердце пропускает удар, а в горле резко пересыхает. — Спой мне, Вереена, — хрипло просит он, зная, что она снисходительно улыбнётся в ответ на его мольбу и сделает так, как он хочет. В её песне, протяжной, завывающей, нет места чёткому тексту, ритму и ясным образам, вместо них чистейшие звуки, первородные, не загрязнённые ненужными, чуждыми ей словами; спустя несколько лет Нивеллен осознал, что так звучит её мертвая душа, её сущность и печаль, с которой ей не с кем поделиться — подобное взывает к подобному, одиночество шагает за ними двумя, путает дорожки непониманием многих и холодным отчуждением, одной ночью столкнув их друг к другу судьбы. Её звонкий голос отгоняет призраков прошлого, таящихся в черноте сновидений, ведёт его незримой рукой к долгожданному покою и сладкому забвению, что желает больше всего его измученная душа. Он почти не чувствует своего тела — всё это осталось где-то позади, кажется мелочным и никчёмным, для него существует лишь её голос, коим он ведом, и потому не чувствует долгих прикосновений её губ к шеи и плечам. И резкую боль вонзившихся в плоть клыков, изголодавшегося по крови взгляда и звериного рыка он тоже не чувствует, не видит. Потому что от забвения нет спасения. (А он уже давно утонул в нём)