Horny Yokohama

      Холодные, едва освещённые коридоры, в которых можно потеряться. Я перестала считать дни с момента моего освобождения. Освобождение… Как же забавно ловить себя на мысли, что смена обстановки с подвала на штаб-квартиру. Из недр подземелья вознестись на «небеса», лишь изредка наблюдая за городом свысока. Я до сих пор не имею ни малейшего понятия, что нужно Фёдору от меня. Он не мучает, не пытает, не ломает мне кости в поиске информации. Порой мне даже кажется, что он нарочно изводит меня мнимым затишьем, чтобы на фоне спокойствия, безопасности и хорошего секса я сама ему всё рассказала.       Гоголь, которого приходится видеть периодически, хитро щурится, даёт расплывчатые формулировки, но даже и близко не подбирается к сути. Зачем я им, для чего нужна конкретно Достоевскому? Так много вопросов, но ни одного ответа на горизонте. Сигму спрашивать в принципе бессмысленно — его, кажется, тоже не посвящали в детали того, для чего нужна я дьяволу в шапке-ушанке.       Ещё забавен тот факт, что я всё чаще ловлю себя на мысли, будто мне уготовано пройти пять стадий принятия своего положения. Отрицание уже было пройдено ещё в подвале. Я не хотела в принципе верить, что меня оставят в живых, не хотела верить, что у меня есть иное предназначение, ведь я только убивать и умею. Принятие того, что Портовая мафия не хватится за моё исчезновение, уже прошло, в том же подвале.       Сначала я отказывалась принимать на веру, что мои товарищи меня бросили, потом было жутко обидно, я злилась на саму себя за свою глупость. После гневного монолога в своей голове я всё же пыталась убедить себя, что, возможно, я заслужила эту участь, это моё испытание, которое точно принесёт мне пользу, если я справлюсь.       Следом за этим вновь пришла обида и апатия. Как они могли меня бросить? Я вспоминала все яркие моменты, которые я провела под руководством Хироцу-сана и господина Акутагавы. Это ранило меня только сильнее. Ранило понимание, что я их никогда больше не увижу, что, скорее всего, меня замучают и прикончат. А приняла я своё пленение лишь тогда, когда в голову пришло осознание: я нахожусь у чёрта на рогах, моё местоположение никто никогда не вычислит. Поэтому всё, что мне остаётся — смириться и принять судьбу, что бы там ни произошло.       Гнев я испытываю в новом положении прямо сейчас. Мне не рассказывают ничего, не делают ничего из того, что могло бы вытянуть из меня нужные сведения. Зачем меня вообще вытащили из подвала?       От мыслей меня отвлекает чужое тепло за спиной. Кто-то беззастенчиво прижимается ко мне, и лишь опустив глаза, я замечаю в полумраке бледные, сухие руки. Достоевский. Он редко покидает свой кабинет, сидя за множеством мониторов, пока я могу покорно располагаться под столом, оглаживая его бёдра и лаская член. Да, любовные утехи с Фёдором прекрасны, даже очень. Его умелые руки, то, как он касается ими меня, проникает пальцами внутрь, выводит круги на клиторе подушечкой пальца, как мнёт и тискает грудь — всё это слишком прекрасно, чтобы отказываться.       Меня пугают такие мысли. Пугает понимание, что мой дух так легко сломили, что Фёдору не составило труда склонить меня на свою сторону, как бы двусмысленно это ни звучало. Но больше всего меня пугает понимание, что я вовсе не возражаю. Не возражаю отдавать ему своё тело каждый раз, когда его руки ложатся на мои плечи, медленно опускаются вниз, когда его слова, как дурман, проникают под кожу с тёплым дыханием у моей шеи.       Меня пугает, что я готова растворяться в его касаниях.       Всё обрывается, тепло его тела покидает меня, руки больше не сжимают мои бёдра, что тоже неудивительно — таковы методы этого демона. Соблазняет, дурманит разум, а потом оставляет мучиться от желания большего. Однако я не молю его о продолжении. Такое было лишь раз, в остальном же мы либо заканчиваем на половине, либо он теряет терпение, и меня не держат собственные ноги после.       Продолжаю идти куда шла, а именно в небольшой зал, где ждут Сигма и Гоголь. Второго слышно уже на подходе к дверям. Он делится впечатлениями того, как на днях почти застал нас с Фёдором. Я всё ещё стыжусь таких моментов, чего уж говорить о своём обнажённом теле. Мне всё ещё непривычно обнажаться перед этим демоном с глубокими фиолетовыми глазами, непривычно, когда его холодные ладони касаются моей кожи, а сухие, искусанные губы с сукровицей местами оставляют следы и поцелуи на них.       Засосы я тоже перестала считать. На шее, плечах, груди, бёдрах. Следов от зубов и жадных поцелуев больше, чем чистых участков. И мне не позволяется их прятать. Если бы кто-то ляпнул, что у Достоевского есть чувства, я бы рассмеялась. Он не умеет любить, не умеет ценить и обожать. Он одержим. Одержим желанием обладания, одержим жаждой заполучить то, что хочет. Ему неважно сколько пострадает, кого нужно использовать. Достоевский сделает всё, чтобы планы осуществились.       Планы. Невольно возвращаясь к своему вопросу о причине моего нахождения в штаб-квартире, в висок стреляет мысль: «А что, если я тоже часть его плана?». Это звучит даже вполне логично: в характере Фёдора использовать всех и вся для достижения результатов, а потом «инструменты» ждёт утилизация. — Неужели он нашёл в ней бога? — Слышу я и прерываю разговор своим присутствием. Николай сияет, его рот кривится в улыбке. Сигма же напротив него спокоен — только сдержанно приподнимает уголки губ. И тем он мне нравится. Немногословный, сдержанный и говорит только по делу. Молодой мужчина добился бы больших успехов со своими чертами характера и возможностью расположить к себе человека за короткое время.       Гоголь срывается со своего места, хватает меня за руку и тянет на диван, приговаривая, что чай ждать не будет. К компании этого паяца и самого нормального человека в этом месте я уже привыкла. Настолько, что страшно даже допустить мысль, что может начаться, исчезни они совершенно внезапно. И меня будто током прошибает предчувствие, что это может произойти довольно скоро.       Мы втроём пьём чай, Николай рассказывает о том, что придумал новый способ сводить людей с ума, принимаясь забрасывать нас кучей вопросов. Я усмехаюсь, понимая, что демонстрация способа уже идёт, в то время как Сигма искренне пытается угадать в чём подвох. Они оба такие забавные, с ними почему-то очень легко, и понимание, что в какой-то момент всё может кардинально поменяться, заставляет сильно напрячься. Гоголь, кажется, тоже понимает к чему всё идёт, однако за шутками и непринуждённым манерой общения прячет это. Только молодой мужчина с двуцветными волосами явно не до конца осознаёт, что происходит. Впрочем, так даже лучше.       Если б я знала, что это последние дни, которые мы проводим вместе.       Идя обратно по коридорам, меня заставляет задержаться игра на виолончели в одной из комнат. Я и раньше слышала, как Достоевский играет, однако в этот раз это не классика или что-то в этом роде. Игра похожа на откровение, будто он пытается в чём-то покаяться, что-то рассказать. Меня это не особо удивляет; Фёдор никогда не открывал никому своих истинных мотивов за то время, какое я нахожусь в штаб-квартире. Прерывать игру невежливо, это я знаю наверняка, однако даже Сигма бы уловил призыв зайти.       Вслушиваясь в игру на музыкальном инструменте, я всё больше убеждаюсь, что это откровение, предназначенное для меня. На болезненно бледных щеках неравномерные красноватые пятна, которые, видимо, служат Достоевскому румянцем. Голова его чуть запрокинута, ноги очень широко расставлены. Мне лишь раз доводилось видеть то, как люди играют на виолончели, поэтому я с уверенностью могу сказать, что ноги молодой мужчина расставляет ноги излишне широко.       Мелодия имеет едва уловимый паттерн агрессивности, жадности и страсти. Будто Фёдор пытается через музыку донести сокровенное. Нельзя обманываться, ведь этот демон имеет глубокие познания в психологии, особенно в реверсивной, заставляя делать то, что ему нужно, скрывая это за небрежной маской «Не нужно — не надо». — Некрасиво подслушивать чужие откровения, не находишь? — Закатываю глаза на его слова. Если раньше мне, может, и было стыдно за такие внезапные визиты, то сейчас, зная, что он делает это нарочно, мне становится даже смешно. Нашёл за что пристыдить. — А, по-моему, ты специально играешь эту мелодию. Явно знал, что после беседы с Сигмой и Николаем я пойду обратно. — Достоевскому, несмотря на слабое здоровье, требуется всего пара мгновений, чтобы оказаться вплотную ко мне и ухватить за горло холодной рукой. Пугает меня это? Отнюдь. Я знаю, что он может убить меня, даже не касаясь, поэтому этот спектакль он устраивает специально, хоть и знает, что меня этим не напугать.       Достоевского раздражает, что я называю их имена при нём, в то время как к нему обращаюсь по фамилии. Дистанцируюсь от него, как могу. Его губы кривятся в ухмылке, пока я всем видом показываю ему, что «праведный гнев», что он испытывает в такие моменты меня нисколько не пугает. Я перестала бояться его после третьей ночи, когда он чуть не потерял сознание. Фёдор не демон, каким его многие считают, он не что-то за гранью понимания. Фёдор всего лишь тщедушный, болезный человек с высоким интеллектом. Сам он мало что может без чужой помощи, поэтому компенсирует свою некоторую немощность искусными методами манипуляций.       Замирает у моих губ. Тёплое дыхание стелется по ним, однако я не поддаюсь и не тянусь к ним, пускай и знаю, что это не то, чего от меня ждут. Читать Достоевского непростая задача, однако и этому можно научиться, особенно когда он оставляет «истинные» мотивы и эмоции где-то на уровне постели. Хотя я уже не уверена, есть ли в нём хоть что-то от человека, кроме его плохого здоровья и человеческого обличья. — Если хочешь поцелуй, проявляй инициативу и не дразнись, — выдыхаю я. Если Фёдор хочет сыграть в игру, я подыграю, пускай он точно уже знает о моей неискренности. Его бледные щёки вновь покрываются неравномерными пятнами румянца, молодой мужчина закусывает губу. Его возбуждает моя попытка показать непокорность? Что ж, этот человек умеет удивить.       Как и то, что следует за небольшой заминкой: — Возьми надо мной верх в этот раз.       Хочется себя ударить, чтобы проснуться. Это точно сон; Достоевский не тот, кто будет так легко сдавать позиции лидера. Он не умеет и не любит проигрывать, поэтому его едва заметная мольба в глазах сбивает с толку.       И лишь когда Фёдор отстраняется, я замечаю ошейник с цепью на его шее. Он передаёт цепь мне в руку, и всё, что остаётся мне — вести его к кровати, на которой я замечаю краем глаза стек и две таблетки в блистере. Я ведь понимаю, что пожалею об этом после, однако беспокойство по этому поводу становится всё меньше. Оно покидает мой разум, как только приходит понимание, что именно в эту ночь я могу побыть той, кто ведёт. Я приказываю, он выполняет.       Неизвестный препарат мы принимаем вместе, и на молодого мужчину он действовать начинает немного раньше, чем на меня. Его выдаёт лёгкая дрожь по телу, тяжёлое дыхание и то, как он трётся об меня своим твердеющим членом. У стека в моей руке хорошая балансировка, и он издаёт громкий, хлёсткий звук, когда опускается на бедро Достоевского, что стоит позади меня, покрывает поцелуями мою шею и пытается раздеть, не прекращая тереться. Тихо мычит, однако попытки раздеть меня прекращает. Вместо этого он гладит моё тело, глубоко вдыхает, зарываясь носом в моих волосах.       Минутой позже он стоит на коленях предо мной, полностью нагой. Небольшое покраснение на его бедре от удара стеком привлекает внимание, однако я не отвлекаюсь. Достоевский не поднимает на меня свой взгляд. С головки его члена медленно тонкой ниточкой спускается смазка, падая на пол капля за каплей. Очередной удар стеком, чтобы остановить попытки достичь разрядки, ёрзая бёдрами. — Кажется, я не разрешала тебе делать это. — Я сижу пред ним на кровати. На мне всё ещё есть одежда. Снова удар. На этот раз по ладони, которая тянется к моему колену. Он уже получает то, что хочет, ему не положено просить большего, пока я не решу, что уже пора. — Раздень меня.       Этого ему достаточно, чтобы голодным зверем наброситься на меня, стаскивая судорожно мои вещи. Его поцелуи на моей коже обжигающие, явно будут следы потом. Как только моё тело больше не сковывает ткань, я отталкиваю Фёдора от себя, ведь он начинает вольничать, пытается сжимать мою грудь в своих руках, раздвинуть мои ноги, чтобы прикоснуться к моему лону.       Его нетерпеливость заразительна. Я уже сама путаюсь чего хочу больше: заставить его просить о большем или самой начать умолять его взять меня. Это действие таблетки, тут и гадать нечего. Однако как долго оно будет длиться неизвестно. Фёдор сидит предо мной, потупив взор для того, чтобы у него не возникало желания прикоснуться ко мне. В его потемневших от желания глазах я уже успела уловить страстное стремление сжимать меня в своих руках. Он хочет этого, он желает это. Потянув за цепь на его шее, заставляю смотреть себе в глаза. Нет, так дело не пойдёт. — Давай, скажи вслух то, о чём мечтаешь, — порой ощущение власти затмевает разум, а когда это ещё усиливается афродизиаком — быть беде. Достоевский, глядя на меня задыхается. Он дышит глубоко, шумно, кусает губы, которые уже пересохли от тёплого дыхания. — Позволь мне ласкать тебя, бог моих тайных желаний. — И отчего-то до меня только в этот момент доходит истинная причина, по которой я нахожусь в штаб-квартире. Это план Фёдора. Создать новый мир без эсперов, а значит нужен новый бог. Бог, что не обладает способностью. Однако почему я мне до сих пор непонятно. — Ты же тоже этого хочешь. Ты хочешь моих касаний, разве нет?       Я отпускаю цепь на его шее, что служит ему сигналом. Фёдор реагирует на это, как пёс на команду «Можно», вмиг оказывается пред моими ногами, расставляет их в стороны и пробует меня на вкус, закатывая глаза. До этого момента я и не замечала, насколько сильно моё желание, не замечала собственную дрожь в теле. Это плохо, а причина проста, и кроется она в восприимчивости к чужим касаниям.       С моих губ срывается высокий стон, когда губы Достоевского смыкаются на моём клиторе, а шершавый язык трётся об него. Не в силах удерживаться, я падаю на кровать, задыхаясь от прикосновений и ласк чувствительного пучка нервов. Мои ноги молодой мужчина держит крепко, пока языком собирает смазку. Помимо своих бесконтрольных стонов, что всё вырываются наружу, я слышу его тихо рычание, будто у голодного зверя. В каждом его рыке слышно завуалированное отчаянное «Хочу тебя». — Ты такая тесная, — тянет Достоевский, проникая в меня пальцами. Голова кружится, а жар по телу распространяется с катастрофической скоростью, собираясь между ног. Фёдор чертовски хорош в работе языком и пальцами, особенно когда его фаланги сгибаются внутри меня, надавливая на стенки.       Сколько эта сладостная мука длится я не знаю, однако, когда тело просто бьётся в конвульсиях от прикосновений к клитору, я кое-как ногой отталкиваю от себя брюнета, поднимаюсь и, ухватив за цепь, тяну на себя, приказывая подняться и лечь на кровать. Моя очередь развлекаться.       Мы оба точно делим одно безумство на двоих, иначе то, что творится между мной и Фёдором, никак не охарактеризовать. Мне нравится его реакция на мои ласки. Член в моей ладони дёргается и пульсирует, но это не отвлекает, пускай и является чем-то немного занимательным.       В моменты, когда молодой мужчина кусает губы, запрокидывает голову и просит не останавливаться, он богоподобен. Двигаю рукой вдоль разгорячённой длины неспешно, наслаждаясь моментом. Достоевский срывается на несдержанные стоны, их точно слышат те, кто находится поблизости, но какая к чёрту разница? Гоголь и Сигма, кажется, уже привыкли к этому.       Нависая над брюнетом, целую его в губы, перехватывая стоны и дыхание. Пришло моё время над ним издеваться. За все ночи, которые мы проводили на этой кровати, он был тем, кто изводит, доводит до края и заставляет молить о большем. И всё же, отстраняясь от его губ, чтобы и самой хоть немного перевести дыхание, я опускаюсь к его бледной шее, прокладываю цепочку поцелуев-укусов, пока не останавливаюсь на основании. Очень тяжко удержать себя от соблазна оставить на Достоевском свои метки, поэтому я и не собираюсь. В этот раз я веду. Оставляя багровый след с отпечатками зубов, ловлю себя на мысли, что эти ласки больше походят на пытку, однако я останавливаюсь и убираю руку, когда член начинает набухать и дёргаться. Нет, мой милый Фёдор, ты не кончишь так быстро. И он на это разочарованно скулит, его нижняя губа трясётся. — Не думал же ты, что всё так просто? — Мои слова звучат издёвкой. Мне самой сложно держать себя в руках, не позволять желанию захлестнуть меня, чтобы не оседлать его бёдра, а дать ему помучиться. Очень тяжело слышать мольбы о большем, чтобы не сорваться самой и дать ему то, что он хочет. — Я не могу больше. Оседлай мои бёдра, я так хочу заполнить тебя собой, — сбивчиво тянет брюнет, задыхаясь. Я почти вижу, как в уголках его глаз формируются слёзы, а тело вздрагивает, когда я глажу низ его живота. Фёдор продолжает биться в конвульсиях под моими поглаживаниями. Ему мало того, что он уже получает. — Прошу, дай мне кончить.       Что ж, раз он так просит, я не могу отказывать ему больше. К тому же его мольбы отзываются и во мне тоже, они тешат моё эго, возбуждают только больше. Поэтому мне требуется не так много времени, чтобы насадить себя на его член. Мы оба стонем от ощущений, руки брюнета впиваются в мою талию и помогают мне двигаться на нём, поднимаясь и опускаясь. Мы оба тонем от того, что испытываем.       Облегчение. — Ты прекрасна в своём возбуждённом и развратном состоянии, — кое-как произносит Фёдор, пока я двигаюсь на нём, приподнимая и опуская свои ягодицы. Чем ближе я к своему оргазму, тем сильнее сжимаются мои стенки вокруг его члена. Я отчётливо чувствую его внутри, как я трусь об него, и это невероятное ощущение, посылающее мурашки по коже.       Нависая над Достоевским, я чувствую, как положение немного меняется, и теперь уже молодой мужчина, согнув ноги в коленях, вбивается остервенело в моё тело, губами и языком терзая мои соски. Я двигаюсь навстречу, чувствуя, что больше этого не выдержу. Глубокий толчок. Ещё один, но грубее. За ним ещё один. Руки молодого мужчины с силой опускают меня на член по самое основание, и под наши громкие стоны приходит разрядка.       Нам лень двигаться. Хочется наслаждаться тишиной. Мои руки едва удерживают мой вес, пока я всё ещё нависаю над Фёдором, смотря в его мутный взор. Мы оба тяжело дышим. — Ну и шум же вы подняли, — слышим мы где-то в конце комнаты, где есть лишь стена. Оттуда показывается Гоголь и ехидно улыбается. — Кажется, я вовремя.       Кое-как нащупав подушку, я с криком «Пошёл прочь!» кидаю её, но она ударяется об стену — Николай успел сбежать.