Особое отношение

      В Санкт-Петербурге всегда погода максимальнейше отвратительна – дождь лил, как из ведра, в следствии на улицу было выйти просто невозможно. Но Чуе Евгению это и не было нужно.       Ему уже давно нечего не нужно.       А потому он просто бесцельно пялился в окно, наблюдая как бедствие природы набирает всё большие обороты. Того и гляди, ветер деревья валить начнет. А парню абсолютно всё-равно. В прочем, как последние семь лет его жалкой жизни. Нет, даже не так, не жизни – существования. Называть жизнью бессмысленное прожигание времени, живя и находясь в браке с человеком, которого всем сердцем ненавидишь, и из-за которого глаза уже давно стали словно стеклянными – чистой воды кощунство. Жизнь – это радость, счастье от каждого момента, и время проведенное с любимыми, а то что есть у Чуи Накахары Евгения Онегина это только страх, давно отступивший на второй план, апатия, ни одного близкого душе и сердцу человека, и боль.       Много боли.       Каждый раз смотря на себя в зеркало он испытывает ее. Раннее огненно-рыжие вьющиеся локоны длинных волос, сейчас были отстриженны и перекрашены в более блеклый и тусклый цвет. Он говорил, что этот цвет похож на карамель, но сам Накахара Онегин так не считал. Когда-то прекрасные лазурные глаза, которые Осаму так любил сравнивать с самим небосводом, были скрыты под карими линзами. Его имя, данное некогда дорогим ему человеком, было стёрто из истории, и приписано новое. То, кем он был раньше был убит им, этим конченым ублюдком, что на остатках и осколках его прошлого Я, построил нового человека. Покорную куклу, которой можно будет пользоваться и что никогда не скажет тебе «нет», и не возмутится ни на одно твоё неверное действие или слово. А всё потому что она кукла, у нее нет права голоса, у нее нет своего мнения, нет своих мыслей. А зачем? Хозяин куклы сделает и подумает за него.       От созерцания ливня на улице Женю не отвлекла даже резко распахнувшееся дверь, и тихие, совсем лишь на периферии слышимости, шаги, направляющейся точно в его сторону. Но тем не менее они затихли где-то на середине комнаты.       — Что ты здесь делаешь, душа моя? Опасно стоять у окон в такую погоду, разве ты не знал?       Но Чуя молчал. Даже после слов этого уебка он ни как не оживился. Хотя это было рисково — Достоевский терпеть не мог, когда его так нагло игнорировали. Даже своей любимой игрушке он не спускал подобного с рук, хоть он и относился к ней с большей лояльностью, чем к другим своим подчинённым.       Вновь послышались шаги, но в этот раз в них можно было различить раздражение.       — Душа моя, может соизволишь сказать своему мужу хоть слово? — все ещё ноль реакции. Он стоял уже практически в упор к его спине.       Прошло секунд может 10, а может и того больше, но на это время в плохо освещаемом помещении воцарилась гробовая тишина. В воздухе витало напряжение, казалось, что даже дождь, всё ещё бушующий за окнами здания, затих. Но эту тишину нарушили так же резко, как она и началась — по комнате раздался сначала шорох одежды, а потом воздух разрезала отчётливая пощёчина, в которую Достоевский вложил всю свою силу. Сразу за этим последовало падение тела на пол. Онегин все так же не реагировал, лишь лежал ничком и такими же стеклянными глазами, что и минуту назад, смотрел куда-то в пустоту. Кажется, он даже не поменял направление взгляда, когда упал.       — Женечка, душа моя, не расстраивай меня. Ты же знаешь, как я не люблю, когда ты игнорируешь меня. Меня это очень задевает, ведь ты — мой самый близкий и родной человек, среди всего нашего бренного мира. Мы женаты, мы дали клятву перед богом, и теперь мы будем вместе всю свою жизнь, — Федор опустился на корточки перед кареглазым, и мягко огладил бледную щеку мужа — Так что, пожалуйста, будь умницей, ты ведь сам прекрасно понимаешь — со мной лучше дружить, и оправдывать мои ожидания. Тем более у меня и так к тебе особое отношение.       Под конец этого монолога Евгений всё-таки повернул взгляд в сторону «ближнего своего». И если раньше там было видно лишь пустоту и отчуждённость от сего мира, и всего в нем происходящего, то теперь, если приглядеться, там появились новая эмоция, которая давно стала частью когда-то одного из самых страшных людей Йокогамы. Ненависть. Жгучая, ядовитая, не подвластная никому ненависть к человеку, сидящему перед ним. Ненависть к себе за то, что он был слишком слаб и не осторожен, из-за чего и оказался в этой ситуации. Ненависть к своей судьбе, жизни, и конечно же госпоже Фортуне, за то, что они все отвернулись от него в один день, и более никогда не захотели поворачиваться обратно.       — Хорошо.       **********       В имении Достоевского праздник — он наконец окончательно разгромил Портовую мафию и Вооруженное детективное агенство. По этому случаю были приглашены практически все его сторонники, а в главном зале было устроено пиршество.       Онегин сидел и слушал разговоры о том, как умерли члены этих организаций с замершим сердцем. Несомненно он и сам участвовал в этом, но всей информацией он не обладал. Федор не позволил. Так что он все ждал и ждал, а прозвучит ли в списке убитых его имя. Если он мертв, то его должны были бы назвать в числе первых, ведь победа над ним была первостепенной в победе над всеми остальными. Но прошел час, второй, третий, а этого имени так нигде и не прозвучало, будто его никогда и не существовало.       Уже совсем дерганый Женя, сидел, и сам не зная чего ожидал что-то, хоть внешне он и оставался холоднее Антарктиды. И наконец, спустя несколько часов ожидания, его дурное предчувствие нашло себе подтверждение.       — Душа моя, пройдемся до моего кабинета, я бы хотел сделать тебе подарок, — Федор по джентльменски подал руку, которую кареглазый принял нехотя, и встал по левую сторону от него.       Онегину это не нравилось от слова совсем. Ни хитрая ухмылка Достоевского, ни то что он вел его в свою каморку, к которой ему по определению нельзя было даже подходить все эти годы, что он тут жил, не вызывали в нем ни капли доверия.       И вот, момент икс настал — злосчастная дверь уже виднеется за поворотом. Федор, все так же по джентльменски, открыл дверь и пропустил мужа вперёд себя.       Войдя внутрь шатен не обнаружил ничего примечательного, кроме странного запаха, коим кабинет будто пропах насквозь. Но едкий осадок на душе так и кричал, что где-то тут есть подвох. В его голову уже закрадывались самые жуткие мысли о том, что его ожидает. Достоевский Федор Михайлович никогда не делает что-то просто так, все его действия всегда имеют какой-то умысел, часто, если не всегда, не добрый. Это и пугало.       Сам же русский вальяжной походкой подошёл к своему столу, и повернувшись к супругу лицом, спросил:       — Женечка, небось уже не терпится узнать что за подарок? — несмотря на ласковый тон, в голосе чувствовалось явная издёвка, — Он лежит в том шкафу, уверен тебе понравится.       Онегин медленно повернул голову в сторону этого самого шкафа, и еле заметно взглотнул. Не нравилось ему это все, ох как не нравилось. А Федор, эта крыса поганая, видел это и наслаждался, растягивая губы в ещё более широкой и ублюдской улыбке.       — Ну же, душонька моя, иди и открой шкаф, — это уже не просьба — приказ.       На уже немного ватных ногах Чуя прошел до другого конца комнаты, и становясь ближе к своей цели он отметил кое что: чем он ближе, тем этот самый запах сильнее. Не стоило труда догадаться, что именно он и был источником. Но проблема была не в этом, а в том, что этот запах был ему знаком. Слишком. Этот резкий запашок, оседающий на языке металлическим привкусом, преследует кареглазого на протяжении всей его жизни.       Уже понимая, что его ожидает, он трясущимися руками взял ручки шкафа, и раскрыл его. И тут же отшатнулся.       По комнате раздался вскрик полный испуга, боли и отчаяния, и перекрывающий его безумный злобный смех.       На одной из полок лежала отрубленная голова Дазая Осаму.