Я хотела бы тебя, как тогда, обнять
Но для этого придётся тело раскопать
Твои кости ледяные где-то там на дне
Прорастут цветы в этой оплаканной земле
Жадность — плохая черта. С детства, наверное, каждого ребенка шпигуют под завязку этой прописной истиной: мол, будешь жадничать — друзей не будет. Ложечка за маму, ложечка за раздавать-свое-добро-всем-желающим. А не раздашь, скотина такая, — детская дразнилка про соленые огурцы, которые никто не ест, станет для тебя лишь первой ступенькой на пути в ад. Олег приходит к Вадику в моменты, когда тот немного заигрывается. Вот всегда так — стоит лишь войти во вкус, как где-то на грани периферийного зрения появляется его хмурый темный силуэт. Вадим чувствует, как накаляется и плавится кожа между лопатками, когда он договаривается об очередном убийстве; краем глаза выхватывает в зеркале над раковиной сложенные на груди — осуждающие — руки и угрюмый наклон головы, когда смывает с костяшек чужую кровь; слышит хриплый, наполненный безнадегой и чем-то, что сам Дракон никогда бы не назвал разочарованием, вздох за правым плечом, когда пересчитывает деньги. Его бесит это молчаливое осуждение, бесят жгучие долгие взгляды и позы, от которых веет обидой. Он никогда не смотрит. Ему и не нужно, потому что Волков никогда не стеснялся выражать свое неодобрение так, что всем в радиусе километра становилось тесно. А еще Вадика бесит, когда ему говорят, что он слишком жаден до денег. Бесит, потому что единственный предмет жадности Вадика — Олег. Они вообще тогда были жадными до всего — до воздуха, до жизни, до крови. Молодняк, заброшенный в самое пекло, в адский котел, — в строгом распорядке дня ни одной свободной минутки на любовь не выделено. Приходилось урывать самим. Между рокотом перестрелок и белым шумом в голове у них были мгновения, когда мир обретал резкость, когда бесконечный клубок тел, внутренностей, снарядов и пыли оказывался где-то далеко. На развалинах разбомбленных домов, в переулках и под ночным небом они отчаянно боролись за свои минуты нормальности, минуты, когда можно было почувствовать себя не диким зверем или цепным псом. Их минуты разоружения, белого флага над головой. Олег со своей прямой, как шпала, вывернутой наизнанку душой, налетел на Вадима как самум, как самая мягкая неотвратимость. Весь такой правильный и белоснежно-чистый даже с ног до головы в крови. Грязь, облепившая Вадика, тянулась к нему так же сильно, как тянулась его забитая в самый дальний угол тяжелыми борцами душа. Признать это — означало дать ему контрольный пакет из пули и пистолета: стреляй, Олежек, только не запачкайся. Что-то в Вадиме хотело сломать и подчинить Олега сильнее, чем сделать своим по доброй воле. Что-то в Вадиме хотело видеть, как он разобьется о сирийские барханы, ломая белые крылья. Что-то в Вадиме хотело подставиться ради Олега под пулю. Весь же, Вадим просто хотел Олега. И Олег, не видя или не желая видеть обугленных костей, торчащих из Вадимовых лопаток, как доверчивый барашек шел на заклание. Совсем скоро Вадим выучил его наизусть. Как меняется взгляд, как напрягаются бедра, как заламываются брови, как приоткрываются в сорванном вздохе губы; как пусто смотрят глаза после очередного задания, как подрагивают пальцы, как складываются в щит руки на груди. Разбуди его ночью — Вадик бы сходу показал, как Олег наклоняет голову, когда недоволен, а как расправляет плечи, когда рад. Вадим никогда не любил слишком простые книги, но эта — стала для него настольной. Засыпая и просыпаясь, он, как одержимый, искал глазами темноту Волковских волос и ясность его взгляда. Медленно, но верно, сирийское солнце сплавляло их кости воедино. Олег не понимал, к чему все идет, но тень Вадиковой руки лежала на его плечах даже самым жарким днем. А потом он вдруг захотел уехать. Дракон тогда возненавидел рыжий цвет. Некоторые цепи, думал Вадим, стоя на верхушке дюны, разорвать невозможно. Каленое железо прочнее, когда ты не можешь ему сопротивляться, когда отдаешься по доброй воле. Он сам тогда уехал быстро, совсем вскоре, после… Вадик снова ловит в темном углу комнаты Олегов силуэт. Снова не может посмотреть ему в глаза. Когда он ляжет спать, Волчья тень колыхнётся, неслышно сядет на край его кровати. Вадим привычно задержит дыхание. Оба будут молчать, потому что им говорить — слишком много и долго. Дракон снова почувствует касание холодных пальцев на своем предплечье — как в их последнюю встречу. Снова зажмурится крепче. Уходиуходиуходиуходи. Вадим уже давно не чувствует страха. Собственно, он и не боится. Скорее, ему больно, и он в блядском ужасе от того, что увидит, если откроет глаза. На следующий день — будет так же договариваться, убивать, получать деньги, врать, снова убивать, выкручиваться. Вскоре между цветами пятитысячной купюры и лужи крови не останется различий. Вадик будет убивать за деньги, чуя за плечом пристальный взгляд темных глаз. А потом однажды вдруг решится и распахнет глаза, когда тень его Волка снова примнет постель. Вглядится в темноту, и с замершим сердцем встретит там взгляд остекленевших карих глаз, красных от полопавшихся капилляров. Но лишь на мгновение. Он будет лежать один в своей холодной комнате, вспоминая, как горяч был песок, впитывающий в себя жаркую кровь его одержимости. Будет вспоминать закат, пылавший всеми оттенками красного — с холма, на котором он зарыл тело Олега, открывался невероятный вид. Вадим будет вспоминать, как в их последнюю встречу Олег хрипел и хватался за его руки, в надежде избавиться от Драконьей хватки на шее. В его глазах тогда собачья привязанность смешалась с непониманием — он даже не успел разозлиться. Его глупый, честный, маленький Волчонок. Отдавший всего себя тому, кому всегда будет мало. Вадим будет думать о том, как сильно хотел бы снова его обнять, о том, что отдал бы за это все деньги мира. Но вот проблема — для этого пришлось бы перекопать все сирийские пустыни. Олег был единственным предметом жадности Вадика. А жадничать — плохо.