Veniam

Дым сносится чуть в сторону от щекочущего апрельского ветра. Серые струи смешиваются с утренним туманом, пляшущим меж людьми, светофорами и кашляющими туберкулёзным газом машинами. Облака высоко в небе образовывают собой станционные платформы железной дороги, по которой закольцованно ездят почившие. А над ними — Бог. Главный станционный смотритель. А внизу — смертные. И среди них скромно курящий на лавке в залуженном дворе Юхан. Он затягивается неспешно, медленно, задумчиво. Скрипит чёрная обкоцанная дверь, и в облупленный, тёмный, вонючий двор является шестикрылый серафим. У серафима в руках маленькая сумка, где обязательно содержится безвкусная гигиеническая помада, служебный телефон и пистолет, на плечах многолетнее вязаное пальто цвета крови Христовой, а пламенные волосы подсвечены утренним нимбом. — Я готова, — с улыбкой заявляет Руби и присаживается рядом с Юханом на полусгнившую лавку нью-йоркского пыльного дворика. Юхан, в свою очередь, тут же тушит сигарету и отправляет её в космический полёт до урны, хотя не скурил ещё и половины. Он знает, что запах сигарет ранит Руби. Знает, что действует на неё ядовито, как на него — правила морали. Руби следит взглядом за трупом сигареты до самого её падения в Преисподнюю мусорки с упаковками от чипсов и смятыми банками от колы и открывает рот: — Ты же не… — Руби, — прерывает её Юхан. Он не хочет говорить о своём проявлении заботы, ему страшно признаться, что осталось в нём ещё что-то святое, — я тебя совершенно не знаю. Точнее, — скрипит он, — знаю только ту часть, когда ты пришла сюда. Больше ничего. Руби дёргает бровями и слегка поджимает губы. Юхану правда интересно, откуда на него снизошло Божественное благословение, в каких школах учатся серафимы и почему у них иногда отрывают крылья, выкорчевывая ножом нимбы. — Откуда ты здесь? Здесь — это не Штаты. Здесь — это не Нью-Йорк. Здесь — это не Дракон. Здесь — это кромешный Ад, где вместо обжарки на сковороде грешников заставляют доживать свои мерзкие дни, пока они совсем не разлагаются в мертвечную чумную жижу. Руби лишь пожимает плечами и откидывается на занозоопасную спинку лавки, устремляя взор в просвет меж домами. Вспоминает. — В моей жизни нет никакой тайны. Я родилась в английском пригороде, у меня были хорошие мама и папа-фермеры. Ходила я в сельскую школу, где особо ничему не научили, кроме счёта урожая и типов удобрений. Когда Руби смущённо замолкает, почёсывая ладони, Юхан приподнимается и скользит ближе к ней. Пару мгновений мнётся, глазами впериваясь в собственное дребезжащее отражение в луже под ботинками, а потом берёт её руки в свои, невесомо поглаживая. — Дальше? — подстёгивает он и заглядывает в большие глаза, полные памяти. — Дальше… — шепчет Руби, едва заметно поворачиваясь в сторону Юхана. — В детстве я обожала книгу «Винни Пух» и просила маму перечитывать её мне по сто раз в месяц! — она воздушно посмеивается. — А первый стих, который я выучила наизусть — тридцать третий сонет Шекспира. Юхан удивлённо хмыкает и вскидывает брови. Надо же, какая тонкая душевная организация сызмальства… Руби замечает его поражение, нарисованное крошащимся углём на лице, и поясняет: — Моя мама очень любила Шекспира, постоянно его цитировала. И папа решил меня научить читать его стих к маминому дню рождения, — на обкусанных губах Руби расцветает маргаритковая улыбка, и кажется, что где-то рядом в действительности зацвела клумба. — Мне нравилось жить на ферме, там было… свободно, что ли. Руби продолжает улыбаться, смотря в вязкие болота еле-еле горящих глаз Юхана, потому что ей не жаль, она не жадная — её света хватит на ещё одного человека, потерянного во тьме. — И потом, — продолжает она уже без чужой помощи, — я уехала в колледж в город. Там… там было страшно, Юхан. В городе. Там были незнакомцы, много разных церквей, много автобусов, смог. Весь город был бесцветный, как если бы я была побитой собакой — они же не различают цвета… Стебельки маргариток увядают на её губах, вновь превратившись в трещины и изломы бетона. У Юхана ёкает сердце, и он кладёт одну руку Руби на плечо, умиротворённо поглаживая и ожидая, когда морось слёз, накрапывающая внутри её глаз, утихнет. — В городе был тот человек, из-за которого я и здесь. Ну, это ты знаешь… — Руби сдавленно шмыгает носом, но дыхание её не сбивается и щёки остаются пустынно сухими. Она давно уже переболела этой заразой, избавилась от любовного насморка и излечилась от мучительного кашля, но иногда болезнь напоминает о себе. Юхан перетекает ладонью на щёку с беспорядочными брызгами веснушек и родинок, будто Господь слишком размашисто потряс кистью при создании своей посланницы. Этот жест слегка успокаивает Руби, и она ласково льнёт к провонявшей машинным маслом руке так, словно она Божья, словно в ней заключено добро и кладезь святыни. Хотя ничего такого в Юхане нет и в помине. — В общем, — уже спокойно заключает Руби, — у меня было прекрасное детство. Но один несчастный случай может всё испортить. Она пожимает плечами, мол, мы беспомощны перед этим миром, и смиренно покачивает головой. В её душе Юхан чётко видит много тоски и печали, но из этого горя культивируется её милая наивность и нежность. Руби сама и есть маргаритка, которую ему резко и неожиданно вручили, насыпав под корни немного почвы и заставив его держать ладони плотно сомкнутыми в молитве, лишь бы его серафим не увял. — А ты? Какое было у тебя детство? Тихий, но смелый голос выводит Юхана из транса. Он вздыхает, не зная, с чего начать, и немного отстраняется, чтобы вдохнуть побольше воздуха в истерзанные лёгкие. Что ж, рассказ предстоит долгий. — Я родился в прибрежной Тауранге — это восток Новой Зеландии, — но почти никогда не ходил на берег. Отец и мать, — обращения звучат слушком рублено и холодно после нежного «мама и папа» Руби, — настаивали, чтобы я лучше учился. А учился я в церковно-приходской школе при нашем храме. Руби крайне заинтересованно и внимательно слушает — Юхану даже щекотно от такого вдумчивого взгляда, колющего иглами кожу. — Моей любимой книгой было Евангелие, особенно от Матфея: я всегда сочувствовал Христу и знал, что Он — добрый. Раздаётся оглушительный рёв мотоцикла где-то за пределами двора. В глазах мутнеет. Юхан задыхается. Юхан никогда не забудет грозно тикающие настенные часы. — До одного момента. Даже если зажмурить глаза или вообще выколоть себе яблоки соблазна, созданные, чтобы увидеть всё, созданное Господом, не получится развидеть кроваво-стальное «три тринадцать», выгравированное на стене его давно заброшенного дома. Мотоцикл перестаёт бешено реветь, и вместе с этим сердце Юхана слегка успокаивается, вновь обращаясь в угольный обрубок. Он выдыхает и продолжает: — Первым, что я выучил наизусть, было «Отче наш». Каждое утро мы произносили её перед занятиями, и каждый вечер я повторял её сам для себя. Самая светлая молитва, как по мне. В голове параллельно с его рассказом сама собой читается эта молитва. Сколько бы Юхан ни выпил, ни выкурил, ни вынюхал — произнесёт, как на духу. Руби скромно улыбается на такие глупые, смешные, слепые слова, что вылетают изо рта Юхана. Ему стыдно за самого себя. — Там же, в школе, я встретил Вильгельма. Его отправили к нам на перевоспитание, но урождённого Левиафана невозможно изменить. Да. Вильгельм — самый настоящий змий-искуситель, тварь Божья, что стремится превратить этот мир в сущий хаос. Юхан одновременно и сожалеет, что связался с таким существом, и невозможно счастлив: только вырвав клыки Левиафана и вспоря себе ими вены, возможно обрести рыжего шестикрылого серафима. — И тогда… началось, — Юхан вздыхает и, ощущая, как свербит в голове, ворошит плохо собранную причёску. — Вильгельм переманил меня на сторону грешников, и в итоге я убил собственных родителей. В три тринадцать ночи. В ночь светлой Пасхи. Слева слышится рваный шокированный вздох. Юхан не хочет видеть искажённое отвращением и страхом лицо Руби, не хочет признавать, что она разочарована, что теперь она может его бояться. Он только больнее впивается в кожу головы и сжимает зубы. — Бог меня никогда не простит. Перед плотно сомкнутыми глазами прыгают смазанные образы: окровавленные мать и отец, двухметровое распятие в их костёле, голова Вильгельма, пришитая к туловищу Левиафана, обезображенное слезами лицо Марины, смердящая река в Бангладеше, где он отмывал руки от засохшей крови, раскуроченный мотоцикл, собственное измождённое отражение в кафеле больницы, сложенное инвалидное кресло в углу его комнаты, трясущиеся костыли, впивающиеся в подмышки, иконы, которым он молится каждый день своего существования. Юхан — инвалид третьей степени. Только не из-за ног. Из-за осыпавшегося угольного сердца. — Не простит… — загнанно шепчет, чувствуя, как пустота внутри него одичавше пульсирует. Скоро совсем разорвёт. Но, видимо, тёплые руки Руби держат иглу с ниткой, поэтому своими касаниями зашивают на надёжные швы все прорехи и лечат. Её солнечный голос нежно молвит: — Нас всех прощают. Бог ли это, мы ли сами, кто-то иной. Мы все будем прощены. Один глаз. Второй. Юхан медленно переводит взгляд на Руби. Отнимает руки от головы. Смотрит и едва дышит. Её грудь почти не вздымается, пальцы ласково поглаживают замурованную под курткой спину, а лицо сочится благим светом. На губах снова кремовые маргаритки, над головой нимб и все шесть крыльев расправлены так вольно и широко, что могут укутать Юхана на всю оставшуюся жизнь. — И ты уже прощён, Юхан. Мной. Руби подаётся вперёд и касается губами его гладко выбритой поутру щеки, как подобает священнику при отпущении грехов. В ответ Юхан целомудренно целует её тыльную сторону ладони. Тепло разливается по крови, согревая внутренности и омывая успокоением его буйную душу. Непонятно, насколько долго они сидят в одной позе, невесомо касаясь друг друга. Ветер, только начавший теплеть, раздирает позвоночник и вынуждает очнуться от оцепенения. Руби улыбается слегка шире, спрашивает: — Едем? — и достаёт из сумки тёмно-синий платок с бахромой по краям, ловко повязав на голове. Юхан кивает, заводит машину и, на мгновение остановившись, чтобы взглянуть на Руби поверх пыльно-серебристой крыши авто, произносит, трепетая на ветру: — Спасибо, Руби. Спаси тебя Бог. Они вдвоём едут в церковь, чтобы отмолить все грехи Юхана в этот святой день Пасхи. А Руби… Руби просто посмотрит. И простит.