réminiscence

Мика соткан весь из своих изъянов; ими пронизан каждый клочок его оттенённой скорбью кожи, они сливаются в нём паутинными струнами в сплошное кошмарное эхо — "ненавижу", точно ядом, достают до самой души. Он увенчан булавками в безобразный узор, расписан густой краской в тысячи слоёв так, что распадись Кагехира на мириады полупрозрачных атомов, — каждый повеет за собой крупицу страшной, далёкой от совершенства куклы и пестроты неуспевающих друг за другом чувств. Ни одна шёлковая ткань, пышные банты и изящные ленты не могли возместить сей дефект. Всклокоченные иглы, как ни расчёсывай, все менее походили на волосы: мешались и путались, тёмными пятнами обступали лицо, впивались в худые щеки, одного только не могли сокрыть.       Глаза, что отчаянно искрились жизнью. В них сливочной пеною стелется лазурь прибрежных волн, бессердечно брошенных дымом кисельного тумана на растерзание скалам, — чистый и непорочный бирюзовый. В них же медовая оборка закатного лимонного солнца, чей свет привык, смирившись, за горизонтом находить свое безмолвное угасание, мерцает, но совсем не той лазурью, совсем непохоже. Цепкие, круглые, вечно пораженные чем-то извне, так неподобающе кукольным часто полные чередующейся с восторгом влаги, в самом деле искрились. Так делают это звёзды в безгранных галактиках, далёких и мрачных, одна за другой осыпая небо какой-то своей мозаикой, или скрупулезно вшитые бусины на костюмах, которые он боится невзначай помять.       Но не Мика. Он не ажурная ткань и отнюдь не небесное полотно, коим заведено любоваться. Он хотел бы не кривиться зеркальному отражению, хотел бы уметь принимать комплименты друзей и верить в лестные речи своего учителя. Действительно хотел бы.

***

Шу сошьёт и заштопает, — Мика знает; горячо недовольный, снова начнет беспрестанно льющуюся до самой ночи тираду, обрисовывая косматую макушку Кагехиры руками: талантливыми, красивыми, наперекор его неумелым. Создающие шедевры, сейчас они гладят спутанные, неидеальные волосы, словно здесь они нашли своё пристанище, пока обладатель их виновато шмыгает носом. Шу будет ворчать и возмущенно охать, поправляя бесчисленные замечания свои высказываниями более мягкими, — отголосок прежнего Ицуки — всё так же не решаясь обращаться по имени. Мика простит и доверится. И голос у Шу такой же звучный и мерный, как искусно натянутые струны, порой вытягивающийся в громовые раскаты, что приятной зыбью оседают в груди, прежде чем растечься по всему телу настоящим разрядом, — Мике нравилось слушать его любым. Будь то раздосадованная ругань или похвала, каждая была стразой в дражайшей коллекции. Каждая вынуждала оступиться еще раз, лишь бы остаться так подольше. Диск озябшей лиловой луны догорает за окнами мастерской, знаменуя час поздний и ни единой души вокруг, разве что Мадо-нээ, тихо восседавшую на деревянной тумбочке. Где-то гудит швейная машинка,       а у Мики сладостно гудит сердце.