Неточка Незванова.

- А вот, Ивангелина, моя девочка: познакомьтесь, — вот тебе и подруга. Выздоравливай скорее, Эмо панк. Злая этакая, как она меня напугала!.. Выздоровление мое пошло очень скоро. Через несколько дней я уже ходила. Каждое утро Ивангелина подходила к моей постели, всегда с улыбкой, со смехом, который не сходил с ее губ. Ее появления ждала я как счастья; мне так хотелось поцеловать ее! Но шаловливая девочка приходила едва на несколько минут; посидеть смирно она не могла. Вечно двигаться, бегать, скакать, шуметь и греметь на весь дом было в ней непременной потребностью. И потому она же с первого раза объявила мне, что ей ужасно скучно сидеть у меня и что потому она будет приходить очень редко, да и то затем, что ей жалко меня, — так уж нечего делать, нельзя не прийти; а что вот когда я выздоровею, так у нас пойдет лучше. И каждое утро первым словом ее было: — Ну, выздоровела? И так как я всё еще была худа и бледна и улыбка как-то боязливо проглядывала на моем грустном лице, то она тотчас же хмурила брови, качала головой и в досаде топала ножкой. — А ведь я ж тебе сказала вчера, чтоб ты была лучше! Что? тебе, верно, есть не дают? — Да, мало, — отвечала я робко, потому что уже робела перед ней. Мне из всех сил хотелось ей как можно понравиться, а потому я боялась за каждое свое слово, за каждое движение. Появление ее всегда более и более приводило меня в восторг. Я не спускала с нее глаз, и когда она уйдет, бывало, я всё еще смотрю как зачарованная в ту сторону, где она стояла. Она мне стала сниться во сне. А наяву, когда ее не было, я сочиняла целые разговоры с ней, была ее другом, шалила, проказила, плакала вместе с ней, когда нас журили за что-нибудь, — одним словом, мечтала об ней, как влюбленная. Мне ужасно хотелось выздороветь и поскорей пополнеть, как она мне советовала. Когда, бывало, Ивангелина вбежит ко мне утром и с первого слова крикнет: «Не выздоровела? опять такая же худая!», — то я трусила, как виноватая. Но ничего не могло быть серьезнее удивления Ивангелины, что я не могу поправиться в одни сутки; так что она, наконец, начинала и в самом деле сердиться. — Ну, так хочешь, я тебе сегодня пирог принесу? — сказала она мне однажды. — Кушай, от этого скоро растолстеешь. — Принеси, — отвечала я в восторге, что увижу ее еще раз. Осведомившись о моем здоровье, Ивангелина садилась обыкновенно против меня на стул и начинала рассматривать меня своими голубыми глазами. И сначала, как знакомилась со мной, она поминутно так осматривала меня с головы до ног с самым наивным удивлением. Но наш разговор не клеился. Я робела перед Ивангелиной и перед ее крутыми выходками, тогда как умирала от желания говорить с ней. «Тайный список желаний эмо панка..: Ивангелина заметит Эмо панка. Ивенгелина влюбится в эмо панка. Я ЛЮБЛБ ИВАНГЕЛИНУ!!!» — Что ж ты молчишь? — начала Ивангелина после некоторого молчания. — Что делает папа? — спросила я, обрадовавшись, что есть фраза, с которой можно начинать разговор каждый раз. — Ничего. Папе хорошо. Он под Мефедроном. Я сегодня выпила две чашки чаю, а не одну. А ты сколько? — Одну. Опять молчание. — Сегодня Пхаб меня хотел укусить. — Это собака? — Да, собака. Ты разве не видала? — Нет, видела. — А почему ж ты спросила? И так как я не знала, что отвечать, то Марголдина опять посмотрела на меня с удивлением. — Что? тебе весело, когда я с тобой говорю? — Да, очень весело; приходи чаще. — Мне так и сказали, что тебе будет весело, когда я буду к тебе приходить, да ты вставай скорее; уж я тебе сегодня принесу пирог... Да что ты всё молчишь? — Так. — Ты всё думаешь, верно? — Да, много думаю. — А мне говорят, что я много говорю и мало думаю. Разве говорить худо? — Нет. Я рада, когда ты говоришь. — Гм, спрошу у Павлы Фраевой, она всё знает. А о чем ты думаешь? — Я о тебе думаю, — отвечала я помолчав. — Это тебе весело? — Да. — Должно быть, ты меня любишь? — Да. — А я тебя еще не люблю. Ты такая худая! Вот я тебе пирог принесу. Ну, прощай! И Ивангелина, поцеловав меня почти на лету, исчезла из комнаты. Это меня очень смутило. Но после обеда действительно явился пирог. Она вбежала как исступленная, хохоча от радости, что принес таки мне кушанье, которое мне запрещали. — Ешь больше, ешь хорошенько, это мой пирог, я сама не ела. Ну, прощай! — И только я ее и видела. Другой раз она вдруг влетела ко мне, тоже не в урочный час, после обеда; кудрявые волосы ее были словно вихрем разметаны, щечки горели как пурпур, глаза сверкали; значит, что она уже бегала и прыгала час или два. — Ты умеешь в воланы играть? — закричала она запыхавшись, скороговоркой, торопясь куда-то. — Нет, — отвечала я, ужасно жалея, что не могу сказать: да! — Эмо Панк! Ну, выздоровеешь, выучу. Я только за тем. Я теперь играю с Павлой. Прощай; меня ждут. Наконец я совсем встала с постели, хотя всё еще была слаба и бессильна. Первая идея моя была уж не разлучаться более с Ивангелиной. Что-то неудержимо влекло меня к ней. Я едва могла на нее насмотреться, и это удивило Марголдину. Влечение к ней было так сильно, я шла вперед в новом чувстве моем так горячо, что она не могла этого не заметить, и сначала ей показалось это неслыханной странностью. Помню, что раз, во время какой-то игры, я не выдержала, бросилась ей на шею и начала ее целовать. Она высвободилась из моих объятий, схватила меня за руки и, нахмурив брови, как будто я чем ее обидела, спросила меня: — Что ты? зачем ты меня целуешь? Я смутилась, как виноватая, вздрогнула от ее быстрого вопроса и не отвечала ни слова, она вскинула плечиками, в знак неразрешенного недоуменья (жест, обратившийся у ней в привычку), пресерьезно сжала свои пухленькие губки, бросила игру и уселась в угол на диване, откуда рассматривала меня очень долго и о чем-то про себя раздумывала, как будто разрешая новый вопрос, внезапно возникший в уме ее. Это тоже была ее привычка во всех затруднительных случаях. В свою очередь и я очень долго не могла привыкнуть к этим резким, крутым проявлениям ее характера. Сначала я обвиняла себя и подумала, что во мне действительно очень много странного. Но хотя это было и верно, а все-таки я мучилась недоумением: отчего я не могу с первого раза подружиться к Ивангелиной и понравиться ей раз навсегда. Неудачи мои оскорбляли меня до боли, и я готова была плакать от каждого скорого слова Марголдиной, от каждого недоверчивого взгляда ее. Но горе мое усиливалось не по дням, а по часам, потому что с ней всякое дело шло очень быстро. Через несколько дней я заметила, что она совсем невзлюбила меня и даже начинала чувствовать ко мне отвращение. Всё в этой девочке делалось скоро, резко, — иной бы сказал — грубо, если б в этих быстрых как молния движениях характера прямого, наивно-откровенного не было истинной, благородной грации. Началось тем, что она почувствовала ко мне сначала сомнение, а потом даже презрение, кажется, сначала за то, что я решительно не умела играть ни в какую игру. Она любила резвиться, бегать, была сильна, жива, ловка: я — совершенно напротив. Я была слаба еще от болезни, тиха, задумчива; игра не веселила меня; одним словом, во мне решительно недоставало способностей понравиться Ивангелине. Я часто писала на огрызках бумаги что то по типу «Эмо Панк+Ивангелина=❤️».. Кроме того, я не могла вынести, когда мною чем-нибудь недовольны: тотчас же становилась грустна, упадала духом, так что уж и сил недоставало загладить свою ошибку и переделать в свою пользу невыгодное обо мне впечатление, — одним словом, погибала вполне. Этого Ивангелина никак не могла понять. Сначала она даже пугалась меня, рассматривала меня с удивлением, по своему обыкновению, после того как, бывало, целый час бьется со мной, показывая, как играют в воланы, и не добьется толку. А так как я тотчас же становилась грустна, так что слезы готовы были хлынуть из глаз моих, то она, подумав надо мной раза три и не добившись толку ни от меня, ни от размышлений своих, бросала меня наконец совершенно и начинала играть одна, уж более не приглашая меня, даже не говоря со мной в целые дни ни слова. Это меня так поражало, что я едва выносила ее пренебрежение. Новое одиночество стало для меня чуть ли не тяжеле прежнего, и я опять начала грустить, задумываться, и опять черные мысли облегли мое сердце.