Немного о ненависти

"И чем сильней его я ненавижу, Тем сильней он преследует меня" Уильям Шекспир, "Сон в летнюю ночь" Он понял, что они соулмейты, не сразу. Прошли долгие недели, заполненные попытками стереть со спины появившееся из ниоткуда родимое пятно. Тогда он принял его за грязь. Тщательно оттирал мочалкой, наносил крема, а потом от бессилия стал пользоваться советами из самых глупых статей в сети. Даже к дерматологу записался! Все это можно описать одним простым словом — избегание. Но когда пожилой мужчина в белом халате начал свое заунывное "может, вам стоит почитать про узы судьбы", бежать было некуда. Пуля правды сквозным выстрелом проходит через череп Дэвида Тарино. Это было неизбежно, но ведь даже мысли об этом не способны дать отпор едкой истине. В тот день мужчина, конечно же, перебил врача. О, и не только перебил! Он плевался ругательствами, а потом выскочил из кабинета(с резкостью труса!), обещая себе никогда больше не появляться у этого старика. "Сдирает деньги, чтобы советовать людям заняться личной жизнью!" С того самого приема у врача Дэвид буквально искрился, источая чистую злобу. Мысли о врачах-шарлатанах способствовали забытию лучше любой работы. Ничто так не отвлекало от всякой ерунды как ядовитое желание сомневаться во всех вокруг. Но протянул он недолго. В ту же ночь "родственная душа" стала незваным гостем сновидения. Это была молодая девушка с нечеткими чертами лица. Даже не так. Лицо у нее было совершенно размыто. Но откуда-то из груди лился высокий, даже писклявый голос. Саркастичный и местами доставучий. Он медленно заполнял все пространство, густея. И вот уже Дэвид вязнет в мокром и липком шепоте, который прижимается лишь сильнее, обволакивает и формирует своеобразный масляный слой. Бормотание постепенно превращается в противное хихиканье. Смех проскальзывает мужчине под одежду, щекочет. Тарино уже видит, как "она" пускает в ход ловкие руки. Они пробегаются по плечам, соскальзывают на спину и долго ласкают. А затем нежные пальцы легко вспарывают грудь мужчины. Оставляют на сердце глубокие царапины. Метят намного дальше: ногтями играются с самой душой. Поддевают каждую струнку, а следом с легкостью надрезают их по очереди. Просыпается он в липкой от страха постели. Просыпается и сверлит взглядом потолок, прокручивая сцены из кошмара раз за разом. И где-то на пятой попытке Тарино переключается на детали, заставляя себя жалеть об этом. "Юность. Самоуверенность. Громкий смех. Проблематичность. Как...как Э-М-М-...Заткнись!" ЗАТКНИСЬ, БЛЯДЬ Последнее он, кажется, прокричал, но семена сомнений уже были посажены. Даже пустили корни. Все складывалось донельзя правдиво! Душное пространство клуба, в котором он вынужден был противостоять тысячам любопытных глаз и ещё какой-то хамке. Град оскорблений, вышедших даже слишком резкими, заслуженно сыплется на голову юной выскочке. А ей хоть бы что! Что ни слово, так все "я" да "мне"! Каждая вторая молодая актриска столь же высокого мнения о себе, но не все могут похвастаться неумением держать язык за зубами. И руки при себе держать она тоже не умела. Поэтому вот они уже сыплют оскорблениями, стоя на танцполе. И она даже с какой-то насмешкой одобрительно похлопывает Дэвида по спине. Просто пару раз прикасается к плотной броне из пиджака и рубашки. Просто прикасается... Всего-то кладет руку на спину, а потом... А потом Дэвид водит кончиками пальцев по бесформенному родимому пятну чуть ниже лопаток. И уже ненавидит все это дерьмо: себя за то, что пошёл тогда в этот дурацкий клуб; ее за то, что она вообще родилась. И с самого утра до поздней ночи Тарино напоминает себе об этой ненависти и о невозможности быть соулмейтом "такого" человека. Человека, от которого появляется исключительно сильное желание проблеваться. Ведь он ненавидит ее. Ненавидитненавидитненавидит. *** — Эмму ко мне! Срочно! — на последнем слове он делает акцент в виде по-особенному злого крика. Это не Тарино гневно себя ведет, а Бин может сразу же забыть о задании. Все они могут. Тарино располагается в кресле. Прожигает взглядом дверь, и в ожидании развязки повторяет свою мантру: "Я ее ненавижу. Ненавижу всю ее. Ненавижу" И ему становится спокойнее. Тревога от ожидания слегка отступает, освобождая больше места для злобы. Дэвиду больше не страшно. Конечно, нет! Он сейчас же развеит свои сомнения по поводу этой девчонки, и не придется больше готовить себя к худшему. И все будет как раньше: он — просто ее режиссер, а она — просто более-менее умелая актриса. Тарино больше не будет на ночь убеждать себя в непоколебимости неприязни к таким как "она". Он больше не будет тщательно изучать каждый ее шаг, не будет искать недостатки в любом движении. Все встанет на свои места. — Мистер Тарино? — только когда за дверью слышится чужой голос, он понимает, что совершенно не готов. Он просто позвал ее в кабинет, чтобы...Чтобы что? Дэвид не знает. Он слишком мало думал об этом. Решался на этот шаг всего пару дней, а нужно было потратить недели или месяцы! Может быть, даже годы! Да, нужно было...но теперь поздно. За дверью уже стоит Эмма, а он сидит в своем кабинете, и вместо мыслей его голова заполняется белым шумом. Он не знает, что собирается говорить. И собирается ли вообще. Ему казалось, что она зайдёт в кабинет, взглянет в глаза режиссёра, и он все сразу поймет. По одному ее взгляду станет ясно, что Эмма просто одна из многих похожих на нее молодых актрис. Не более. Не судьба, не соулмейт и не кто-либо еще. И тогда Тарино расслабится. На радостях позволит себе лишнюю чашку кофе, и все будет чудесно. Лишь бы это была не она. Пусть даже такая же самонадеянная блондинка. Тоже начинающая актриса или модель. Сгодится даже бесталанная девица из массовки, которая случайно задела спину Дэвида. Кто угодно. Но. Не. Эмма. Быть Эммой — преступление. Если бы Тарино только мог, он запретил бы называть детей именем, обрекающим обладательницу и всех окружающих на пожизненные неприятности. И мир был бы спасен. Никаких Эмм. Никаких проблем. А ведь у Дэвида их последнее время по самое горло. И одна из них почему-то все еще стоит за дверью. Он, признаться, не помнит, как прикрикнул на девушку, стоящую в коридоре. Не помнит, как она проскользнула в кабинет, словно даже впорхнула или была тут всегда. Ну или мужчине просто кажется...Долгая пауза, держащая в напряжении обоих, тоже ощущалась как в тумане. Эмма теребит край юбки и выглядит удивленной. Или умело делает вид, что удивлена. Дэвиду сейчас совершенно нет дела до ее успехов в актерской игре. Тревога ловкими движениями обнимает мужчину, прижимая к креслу. Картинка перед глазами начинает медленно плыть, а вместе с ней размазывается и Эмма. "Соберись, мать твою" Сколько они молчат? Точно сказать трудно. Дэвид делает вид, что он все еще один, а времени на раздумья предостаточно. И Эмма ему успешно подыгрывает. Она изучает глазами кабинет. Скользит взглядом по фоторамкам и без интереса осматривает книжные полки. У неё отлично получается тянуть время, делая вид, будто фактический начальник позвал ее к себе просто насладиться тишиной. Пока они играют в молчанку, у Тарино немеют ноги. Холодок поднимается от лодыжек до грудной клетки и опутывает легкие. Все это только способствует раздражительности, которая, смешиваясь с нарастающей паникой, старательно борется с недавним завтраком. И — Дэвид готов поклясться — оставались считанные секунды до того, как адская смесь из тревоги, злобы и кофе полезла бы наружу. — Нам нужно поговорить, — он подавляет рвотный позыв и разрезает тишину. Эмма тут же переключается на мужчину. Явно напрягается. Интересно, она сейчас думает, что ее уволят? И он бы уволил, если бы чувство ненависти было выше профессионализма. Не стал бы разбираться, искать подтверждения своим тревогам или опровергать их. Она вылетела бы из кабинета, а потом и из этой студии. Да еще с каким позором! Такое не осталось бы без комментариев прессы. Но важнее всего то, что это стал бы конец для их с Эммой взаимоотношений. Очень привлекательный конец. Но это невозможно, конечно же. Директор "Тод пикчерс" слишком настойчив и принципиален, а ещё Дэвид не такой уж плохой человек, потому что...Да, потому что у этой девицы прослеживаются следы какого-никакого таланта! Думать об этом пока еще трудно, но само рождение подобной мысли пресекло даже рассуждение об увольнении. Дэвид Тарино, конечно, не прекратит угрожать Эмме потерей роли — как минимум потому, что у всех молодых актрисок намокали глаза или сжимались кулаки от таких душераздирающих заявлений —, но в его картине она снимется на главной роли. Может быть, потом снимется еще пару раз. И еще. Но ненависть к ней уволить нельзя. — Мистер Тарино... Он в последний раз напоминает себе о невозможности того, чтобы их связывало что-то вне работы. Глубоко вздыхает, мысленно прикрикивая на собственную тревогу из ничего. И да, не забывает про безумное чувство ненависти за своими плечами. — Серьезно поговорить, Эмма, — на него озадаченно смотрит пара голубых глаз. Наверное, сейчас она спешно пробегается по всем допущенным ею ошибкам в работе(а их ведь достаточно, чтобы задумываться об увольнении) или готовит новое кривое оправдание своим регулярным просчетам. Догадаться легко лишь потому, что эта пропитанная раздражительностью фраза преследовала Эмму с самого первого дня на киностудии. Так уж сложилось. И Дэвид сказал бы что-то другое. Быть может, выдумал выражение, которое еще сильнее бросало бы в дрожь подчиненных, или остался бы сдержан и краток. Он сказал бы что-то другое, если бы ему не мешало сложившееся тупиковое положение. Эмма виновато хлопает длинными ресницами и слегка приоткрывает рот, будто уже говорит "дайте мне еще шанс!". По традиционному сценарию Дэвид должен театрально вздохнуть, отвесить пару угроз и просто выставить девушку за дверь. Он уже выучил наизусть все ее извинения и мольбы о втором-пятом-двадцатом шансе. Честно говоря, верить во все эти красивые речи Тарино перестал где-то на третьем разе. И он готов был преподать ей урок за лживые обещания, но сил на это вечно не хватало. Возможно, не только сил, но и желания. И мужчина всегда оправдывал это банальным нежеланием марать руки, лишний раз связываясь с чересчур упертой актриской. Прежний Дэвид Тарино покрутил бы пальцем у виска на такое содействие безнаказанности. Но прежний он никогда и не встречал НАСТОЛЬКО надоедливую работницу. Да и дело просто в ненависти. Пока он будет нянчиться с Эммой, грозя ей пальчиком, злости только прибавится. Это просто принесет еще больше проблем. Это не Эмма особенная, а Дэвид Тарино бережет свою нервную систему. Это просто сильно его утомляет. Верно! Он чертовски устал сидеть здесь и ощущать на себе щенячий взгляд. Да и сегодня будет не как всегда. Он еще не знает, как будет, но уже чувствует: такого еще не было. Эмму никто просто так не отпустит и даже не сделат вид, что она прощена. — Раздевайся, — Дэвид дает себе отчет о сказанном слишком поздно: слова уже срываются с его губ. И все должно было быть немного не так, но уже поздно. Он начал ошибаться еще тогда, когда впервые задумался над возможностью разобраться во всем самому. Вот Эмма стыдливо перебирает пальцы, ожидая ливня из оскорблений, а вот уже резко меняется в лице. Жалобно подергивающиеся губы превращаются в бесформенную гримасу, изображающую не то возмущение, не то обескураженность. Тонкие брови ползут вверх, сообщая о начале бури эмоций. Взгляд девушки больше не источает смущенное "простите...", а буквально принимается бешено бегать по комнате. Она будто птица, пролетавшая всю жизнь на свободе, но отныне заточенная в клетку. — Чт... — Живо снимай одежду! — простая грубость переходит в приказной тон. Пусть со стороны это выглядит как домогательство — уже неважно. Если Дэвид Тарино начал что-то делать, он определенно дойдет до конца. Сейчас в голове Эммы точно крутятся мысли о том, что ее режиссер не только тиран, но и извращенец. Но это ничего. Вот-вот это окажется простым недоразумением. Он перестанет жить в облаке из паранойи, ведь Эмма честно признается, что ни о каких соулмейтах и речи нет. Признается, а потом и простит его за такую чрезмерную требовательность. Он, конечно, не нуждается в этом прощении, но так будет лучше для всех. Она поймет, что это просто была необходимость. Избавит его от нового клейма, и все вернется на свои законные места. Они пойдут на площадку и начнут, наконец, работу. Вот так и кончится череда неудач для Дэвида Тарино. Ненависть не пропадет, но не будет больше проявляться так явно: войдет в привычный режим грубых слов. И мужчине не понадобится больше проверять себя на наличие странных ощущений или натравливать свой разум на Эмму. — Вы с ума сошли? — она почти срывается на крик(об этом они поговорят позже, конечно же). — Вы себя слышите? Сейчас я возьму и...И убегу отсюда! А потом всем расскажу, какой вы мерзкий тип, расточающий молодых актрис. Ох, да, точно, он совсем забыл, что Эмма и "предполагать определенный финал" — вещи далеко не совместимые. И никакого "вот сейчас...сейчас" не будет. Блядь, как он все это ненавидит. За дальнейшие свои действия Дэвид очень не хотел бы нести ответственность, спроси его кто-нибудь о мотивах и результатах. Тот день он в целом предпочел бы забыть как страшный сон. И свои необдуманные поступки тоже. Ситуация намеревается постепенно приобрести скандальный характер. Когда в кабинете стояла звенящая тишина, было в сто раз лучше, нежели когда пространство превратилось в сплошное минное поле, в котором Тарино вынужден быть сапером. Стоило сначала отчитать Эмму за что-то, поругаться с ней или снова пригрозить увольнением. Стоило хотя бы сто раз подумать, а потом уже звать ее к себе в кабинет. Но сомнения только тормозят, высасывая из режиссера остатки решимости. А безоружный и растерянный Дэвид Тарино куда хуже разъяренного. "Ненавижу тебя. Ненавижу!" Он с минуту массирует свои виски, оценивая обстановку и возможность Эммы броситься в коридор. Медленно поднимается из кресла, как бы показывая, что угрозу для актрисы составляет только она сама. Запирает кабинет, не думая о том, что этим действием только делает обстановку напряженнее. Эмма застывает. Смыкает пухлые губы и по-детски хмурится. Но не двигается с места. Не кричит. Даже не воплощает в жизнь все свои угрозы. Живы только ее зрачки, тщательно следящие за каждым движением мужчины. Возмущенный, даже напряженный взгляд — взгляд кошки, готовой обороняться — пронизывает Дэвида, словно она действительно способна видеть его насквозь, предсказывать следующие шаги. И не просто способна, но и как бы дает шанс исправить ситуацию. Он уже знает наперед: она не боится, просто ждет. И это безумно его возмущает. Выводит из себя и...подталкивает к какому-то нездоровому интересу. Именно к нездоровому, потому что он его не понимает. Иногда ему интересен финал той или иной картины, интересны актеры в действии или расхваленные бестселлеры. Это все просто и даже естественно. Но нынешний интерес просто сказал "я здесь" и пристроился рядом с ненавистью. И пока он не создает угрозу для четкой позиции Тарино, режиссер разрешает ему существовать. — Отойди к окну, — он ждет, пока Эмма хотя бы подаст какой-то знак, мол, слышит его. Но она продолжает стоять, поедая мужчину взглядом. Намеренно тянет время или просто пытается в очередной раз показать себя с самодовольной стороны — неважно. Эта медлительность только больше заводит Дэвида, и он уже готов оттолкнуть ее к чертовому окну. Пока она бездействует, у режиссера появляется время оценить свой план. Это плохо. — Живо. В третий раз повторять не приходится: Эмма осторожно пятится к подоконнику, не разрывая зрительного контакта с режиссером. Ситуация, видимо, всё-таки вызывает в ней панику, раз уж она так боится терять из виду мужчину. Эмма смотрит на него уже со сталью во взгляде. Закусывает нижнюю губу и изредка одергивает юбку — нервничает. И чем дольше Тарино тянет со следующим шагом, тем чаще начинают вздыматься оголенные плечи девушки. Принимаясь осматривать Эмму, он заранее объясняет самому себе: это лишь ради поиска метки. Вдруг все окажется еще проще? Только с этой целью он скользит взглядом по маленькому заостренному носу. Пробегается глазами по бледноватой коже на шее и спускается к грудной клетке. Лямка фиолетового топа чуть сползла с левого плеча — "как вызывающе она одевается!". Шею украшает маленький кулон — "дешёвка". Руки девушки снова тянутся к краям юбки — "слишком короткая". Эмма мастерски делает вид, будто не чувствует на себе пристального взгляда, а Дэвид умело притворяется, что просто ищет что-то очень важное на ее теле. Да и есть ли разница? Может быть, Эмма привлекательная в какой-то мере — не сильнее своих "копий", столь же страстно мечтающих покорить Голливуд —, но Дэвид Тарино просто не имеет права признавать это. Ненависть всегда обыгрывает случайные проявления симпатии. А это однозначно была случайность. Она случайно надела именно этот топ с юбкой. Ему случайно понравилось это сочетание. А сочетание — не Эмма. "Еще одна такая попытка помешать своим целям, и он размозжит голову Дэвида Тарино о стенку. Свою голову." Может, подозрение в трусости подталкивает его к действию. А может, он просто лишился рассудка еще тогда, после первого кошмара, после появления на спине родимого пятна. Но больше режиссер не медлит. Дэвид Тарино резким движением распахивает пиджак, а затем срывает его с себя. Деталь любимого костюма — "куплю себе еще сотню таких" — летит на стол. И мужчина видит, как Эмма хватается за подоконник, царапая поверхность ногтями. Пухлые губы снова раскрываются, готовясь выпустить нервный смешок. Теперь уже Дэвид сверлит ее настойчивым взглядом. Он переходит к рубашке: пуговицы без особых проблем поддаются ловким движениям рук Тарино, пусть даже его пальцы почему-то предательски дрожат. Не только дрожат, но и леденеют. Холодок тонкими ниточками оплетает пальцы, мешая им насыщаться кровью. Несколько выше начинает мерзнуть и грудная клетка. Теперь уже тревога не игриво ласкает тело Дэвида, а будто плетью хлещет по нему. Склоняет к полному обнажению, как бы говорит "давай, скорее, покажи ей свое лицо труса". Когда Дэвид стягивает с себя рубашку, эмоции на лице Эммы перестают выделяться и превращаются в неразборчивое месиво. Сначала она удивленно вскидывает брови, а потом розовеет. И вот уже все сразу. Мужчине даже становится любопытно, сколько всего она успела себе надумать. Сейчас в ее глазах он "предлагает" ей пожизненную роль в своих фильмах? Признается в любви? Просто практикует типичное домогательство? Как только рубашка отправляется вслед за пиджаком, Эмма старательно делает вид, что ничего необычного не происходит. Отводит взгляд, будто боится смутить Тарино (самой-то не смешно?). Будто перед ней не раздевается ее режиссер. И самое главное: притворяется, что ей совсем не интересно. Но Дэвид все видит. Видит, как она боковым зрением обрисовывает плечи мужчины. Ждет, когда тот перестанет следить за ее взглядом, чтобы пробежаться по обнаженному торсу. И делает она это так заметно, что даже не верится: то с легкостью выдает ложь за истину, то неумело изображает безразличие. И что гораздо сильнее волнует мужчину: неужели, будь на месте Тарино кто-то другой, она так же играла бы в стеснение и скрытую заинтересованность? Тоже краснела бы и удивлялась? Конечно, твою мать! Ей плевать, кто стоит перед ней: режиссер, актер или продюсер. Да даже сосед! Любой мужчина — и даже женщина, черт возьми! — получает от нее столько флирта, сколько она может дать. И это ещё один недостаток Эммы (помимо болтливости, проблематичности, самовлюбленности, наивности, шумности, неуклюжести и прочих раздражающих вещей), за который ее можно было ненавидеть. И Дэвиду это было на руку. Ветреные девицы не могут быть его соулмейтами. Для таких не бывает понятия "раз и навсегда". Тарино злится на собственные мысли и становится только мрачнее. А время уже и так поджимает, поэтому с хмурым лицом он поворачивается к Эмме спиной. — Присмотрись, — новая волна тревоги ледяными пальцами хватает за горло. Дэвид слышит, как остатки здравомыслия вопят "что ты, блядь, делаешь?", но их перекрывает шум в ушах. Белая стена кабинета почему-то темнеет, а пульс отдаётся где-то в желудке. Когда мужчина все-таки приходит к мнению, что это уж чересчур откровенно, пути назад не остается. — Да, у вас такая...обычная спина. — Внимательнее, Эмма, — нервно сглатывая, он старается сохранять в голосе сталь. Эмма не отвечает. И Дэвид чувствует, как ее взгляд скользит по его спине. На коже как будто остаются ожоги от чужих глаз и болью разъедают до самых костей. И Тарино уже кажется, что на него не просто смотрят, а пожирают взором. Жадно облизывают плоть. Вбирают в себя все увиденное. Дэвид испытывает безумное желание развернуться, столкнуться с этим бесстыдным взглядом и прикрикнуть на его обладательницу. Но ощущения сейчас такие размытые, что режиссер перестает нащупывать грань между реальностью и собственной тревогой. Проходит минута, а за ней еще одна и даже целые пять. Может, больше, ибо за временем никто не следил. Но Эмма все еще молчит, а Тарино уже почти ничего не видит и вряд ли что-то услышит, если все так продолжится. — Видишь родимое пятно? Несколько ниже лопаток, — свой же вопрос он слышит откуда-то со стороны, будто в кабинете есть кто-то еще. После тихого "угу", больше смахивающего на просьбу продолжить мысль, нежели на "вижу, да", мужчина двигается дальше. — Эмма, тебе доводилось слышать про соулмейтов? Вопрос этот меняет многое: Эмма не только молчит, но и явно прекращает сверлить взглядом спину Тарино. И Дэвид почему-то чувствует, будто стоит в кабинете совершенно один. Никакой актрисы, никаких соулмейтов. Но тяжелая тишина, вбирающая в себя источающееся от мужчины беспокойство, была ничем не лучше нервных возгласов Эммы пару минут назад. И тогда Дэвид оборачивается. Оборачивается, потому что чем дольше он упирается глазами в стену, тем сильнее гул в его голове и тем прочнее завязывается узел в желудке. Может быть, к сожалению. Может быть, к счастью. Он понял, что они соулмейты не сразу, но всякие объяснения и отвержения стали неуместны, когда Эмма тихо всхлипнула, глядя на режиссера. Когда в ее глазах блеснули первые слезинки, все становится предельно ясно. Она не просто "слышала про соулмейтов". Она уже знает. Он хватается за голову, шумно вздыхая. До начала съемок остается несколько минут, а в его кабинете плачет актриса, которая должна была стать подарком судьбы. Дэвид Тарино катится в пропасть. К нему вдруг возвращается понимание ситуации. А с ним и легкая дрожь в конечностях. Подрагивающими пальцами мужчина поглаживает подбородок и думает. Думает не только о том, как быть с этой маленькой сукой, которая ничего ему не сказала, хотя и знала, но и о том, как жить дальше. И можно ли теперь жить? Все это должно было стать одним большим недоразумением. Но теперь больше смахивает на кошмары, которые преследовали Тарино каждую ночь. Эмма тихо плачет, а Дэвиду хочется разнести весь кабинет и вместе с ним ревущую актрису. Он хочет накричать на нее, заставить прекратить издавать хлюпающие звуки и выставить из этого кабинет. Не молча, конечно! Он бы кричал ей в спину о том, чтобы она дорогу забыла в эту студию. И сказал бы самое главное. "Я ненавижу тебя" Но ничего из этого не случается. Дэвид просто постепенно теряет контроль над ситуацией и смотрит на плачущую Эмму. Он никогда не знал, как правильно реагируют люди на слезы. У него на киностудии регулярно кто-то плакал, а на кастингах не просто плакали — рыдали. Но он же Дэвид Тарино, а это всего лишь слезы. Беспокоиться о банальном проявлении эмоций слишком энергозатратно. Особенно если ты всего себя тратишь на работу. Поэтому единственное, чем мужчина награждал чужие рыдания, всегда было только раздражение. И сейчас оно тоже присутствовало, увеличиваясь по мере повышения громкости всхлипов девушки. Но Эмма, к слову, плакала как-то странно. Часто хлопала глазами, ресницами смахивая крупные слезинки. Она будто делала вид, что ей совершенно нет дела то того, как на щеках образуются крошечные ручейки. В намокших глазах снова ожило виноватое выражение. Стыд плескался в обеспокоенном взгляде, но зрачки ее перестают скакать туда-сюда, ища спасение. Подвижными остаются только губы. Подрагивают и то приоткрываются, то снова смыкаются, будто актриса пытается что-то сказать. А слезы дорожками сбегают к подбородку, капая на фиолетовый топ. Эмма не размазывает соленые капли по лицу, не вытирает глаза и — что удивительнее — совсем не пытается скрыть такое проявление слабости. Эмма плачет по-другому. Эмма плачет красиво. Но это, конечно, не делает ее менее раздражающей или какой-то особенной. Поэтому Дэвид Тарино не предпримет ни одной попытки успокоить ее. Он останется самим собой. Если так ещё можно сказать про непоколебимого режиссера, который прямо сейчас выглядит как загнанный в угол зверек. Как узник судьбы. Дэвид делает ремарку "это конец" и принимается одеваться, прикидывая возможность свалить все на необоснованность и попытаться сбежать от судьбы, потому что такая она ему не нужна. Когда мужчина уже застегивает пуговицы на рубашке, Эмма принимается слюнявить пальцы. Тарино отвлекается на девушку, пока та старательно стирает со щек макияж. Она не трогает ресницы, губы и веки. Оттирает исключительно щеки. Еще несколько раз облизывает пальцы, растирает свежие слезинки, и тогда Дэвид окончательно понимает, что счастливого финала не будет. Эмма последний раз проводит ладонью по коже, и на ее лице отчетливо видны... Веснушки Дэвид видит россыпь веснушек рядом с переносицей девушки. Пятна солнечными зайчиками скачут по обеим щекам, обращая все внимание на лицо актрисы. И тогда-то Тарино понимает, что шансов скрыться от случившегося не получится. — Они мне совершенно не к лицу... — Эмма утыкается глазами в пол, чувствуя на себе чужой взгляд. — Вы знаете, я так расстроилась, когда они появились. Пришлось замазывать. — Когда?.. — если можно было бы из одной пропасти упасть в другую, то Дэвид описал бы охватывающее его ощущение именно так. — Я не помню точное число... — она хмурится. — Мы тогда вроде бы в клубе с вами встретились. Помните? Помните? А мог ли он забыть? У Тарино, кажется, вот-вот откажут ноги. И сердце. И все остальные органы, потому что тело обнимает какой-то непонятный спазм. В желудке что-то неудобно ворочается, поддерживая всеобъемлющую панику. Теперь это не тело Дэвида Тарино. Теперь им владеет тревога, по венам подступившая к сердцу. Ее ядовитые поцелуи покрывают грудную клетку, стискивают железными объятьями. И режиссер уже мечтает, чтобы вирус страха поразил весь организм, завладел им до конца. Он сам уже не хочет быть Дэвидом Тарино. А Эмма все всхлипывает и всхлипывает. И чем больше она плачет, тем глубже закапывает ненависть Тарино. Он слышит ее отдаленные крики, просящие не забывать о том, что перед ним стоит волк в овечьей шкуре. Он все еще повторяет "ненавижу", но это больше не помогает. Скорее, просто констатирует факт. Ну да, ненавидит и что теперь? Ненависть просто есть. Она не спасла его от страшного слова "соулмейты". И не спасет от Эммы, которая уходить никуда не собирается. От ненависти этой толку столько же, сколько и от сигарет. Забытие временное. Они молчат. Оба знают правду, но молчат. Эмма как будто боится произнести вслух это страшное слово. И Тарино тоже боится. Страх этот шепчет "стоит тебе только произнести, как ты неосознанно согласишься с этим". И пусть даже мужчина смирился — он не готов. Проходит около минуты, когда Дэвид благополучно одевается и приводит себя в порядок. Под тихий плач Эммы заправляет в брюки рубашку и запахивает пиджак. Проводит рукой по волосам, возвращает себе хмурое лицо и двигается в сторону актрисы. Еще немного и к ним постучат, а они тут...Они тут мятые и разбитые. — Мы ведь... — Эмма не договаривает. Замолкает, сдавливая новый всхлип, а потом упирается во взгляд режиссера. Не договаривает и не собирается. — Да, "мы ведь", Эмма. И тут, наверное, действует отчаянность ситуации. Ну или какая-то особенная, скажем так, последняя степень тревоги. Неважно. Просто нечто непонятное толкает Дэвида на настоящую глупость. И он приобнимает Эмму за плечи, а затем прижимает к себе. Она почему-то не сопротивляется, а Тарино почему-то не очень-то и хочет этого сопротивления. Так они стоят в полной тишине. Эмма больше не плачет — что очень хорошо, ибо еще немного, и Дэвид расчувствовался бы тоже —, только тяжело дышит. Тарино смотрит в окно и пытается уловить последние мгновения той жизни, где ему даже в голову не приходила мысль о соулмейтизме. Ему хочется верить, что Эмма думает о том же. И так они проживают общее горе. От Эммы приятно пахнет персиком и сладкой ватой. Актриса старательно пытается не показывать своего испуга (ее вообще-то обнимает самый жестокий человек в Голливуде), а Дэвид делает вид, что не чувствует дрожи ее тела. Когда мужчина ощущает, как она, моргая, задевает его пиджак ресницами, он забывает о том, что обнимает объект своей ненависти. Или просто ненависть забывает об Эмме. Или так обычно приходит смирение. Но мысли о судьбе, соулмейтах и ненужной связи уже не такие болезненные. — Мистер Тарино, я... — она переходит на несвойственный себе шепот. А режиссер аккуратно гладит ее по голове, пробуя нового себя. — Мне кажется, я вас люблю. Дэвид Тарино все еще ненавидит Эмму, но уже не так сильно.