Тело

      Нурлан не может уснуть, потому что раз за разом представляет в деталях, как подставляет Щербакову подножку, и тот летит с лестницы, выбивая все свои ослиные зубы, даже не лошадиные — точнее, дёсна-то у него лошадиные, их целиком видно, когда он улыбается по-дебильному, а зубы точно ослиные — коротенькие. Страх божий.       Танцы — не прыжки в воду и даже не метание диска, не индивидуальный спорт, то бишь, и это Нурлана всегда бесило больше всего — не было никогда ему близко это «часть команды — часть корабля», особенно когда команда вся расхлябанная и мягкая, как тесто, а весь этот буткэмп воспринимает как поездку в летний лагерь. И поэтому к ебучему Лёхе они все тянутся — он и жопу всегда прикроет, и за синькой через забор лагеря метнется, хотя сам ни грамма в рот никогда — опять же выебывается, — а Сабуров «душнила». И так всегда, как в семье: мама плохая и все запрещает, потому что из-за вас, спиногрызов, упахивается, волнуется — а папа хороший, пердит в диван, но раз месяц принес игрушки, и все довольны. Все, чего Нурику хочется, — капельку, блядь, дисциплины.       — И че ты так усираешься? — Рустам Саидахмедов, другая команда — соперник, но знакомы еще с детства, в одинаковых тупых чешках плясать начинали в захолустном ДК, спрашивает беззлобно, искренне не отдупляет. — Олимпийские медали нам не светят, это не спорт, это творчество.       Хуерчество. Однажды из-за скрежета челюстей у Нурлана точно раскрошатся задние зубы. Всю кожу у ногтей он уже и так сгрыз.       И усирается опять: с железками, на беговом треке, больше всего — в танцзале, у трижды ебучего зеркала. Групповые тренировки бесят страшно, глаз так наметан, что каждая нечеткая связка в исполнении сокомандников как серпом по яйцам.       У Щербакова зато, сука, всегда все получается — и так естественно, без единого усилия, как родился для этого. Танцует четко, рассматривает всегда себя в зеркало — любуется. И в витрины смотрится, в окна машин, чуть ли не в ложки и бока чайника заглядывает. Индюк. Нурлану кричать хочется от того, что какие-то люди (не какие-то, ладно, конкретно этот, как назло) рождаются в ладах с собственным телом. А Сабуров всегда себя чувствует так, будто он это тело просто пилотирует или взял попользоваться, как каршеринг, — и двенадцать лет в спорте не помогли. Конечно, из медалей и кубков можно построить ну если не домик, то золотую собачью будку, он капитан команды, впереди всероссийские соревнования — потом, наконец-то, международка, и они возьмут ее, Нурлан возьмет, даже если лично придется вшить всем одуревшим от лесного воздуха и свободы сокомандникам торпеды и запереть их в танцзале с одним ведром для говна и мочи.       Ей-богу, как дети.       С детьми у Нурлана не срослось: пытался тренировать в своей же студии с подачи руководительницы — Юлии, но родители стали жаловаться, мол, ваш этот нерусский жестит, корзиночка моя который день домой приходит с тренировок в слезах. А нехуй отправлять в спорт ваших в жопу зацелованных детей, вот что Нурлан бы им сказал. Вот его-то нецелованная жопа и привела к успеху. А мнение свое при себе он держать не собирается — если двигается ребенок, как дохлая корова, то так тому и быть.       А вот Лёха преподавать начал чуть ли не через пару месяцев после того, как перешел в их студию и попал в команду, даже до совсем малышей допустили. Дети, бля, облепляют его каждый раз, как тараканы — «Лёша, Лёша», визг стоит поросячий, родаки все время конфеты ему какие-то передают, а он девочек угощает. Лицемерная мразь.        — А по-моему, он очень искренний челик. Почти блаженный, — Вика Складчикова отправляет в рот уже вторую лёхину рафаэлку. — И танцор отличный, мы весенние соревы без него бы не затащили, жюри его прям отметило. Зря ты взъелся на него.       Хуезъелся. Хуеревы. Ебучий Щербаков. Да вся проблема только в том, что он отличный танцор, — Нурлан с первого знакомства на стреме, пялится в оба глаза, ожидая от него ну хоть какого-то косяка. Запори он хоть одно выступление, Нурлан бы сделал все для того, чтобы безвозвратно выдавить Лёху из их тесного коллектива. С позором.       — Ты себя ведешь, как школьница, которой нравится мальчик, но она не может признаться себе в этом. — Вика сует ему в рот круглое и кокосовое прям пальцами, которые она сама только что облизывала. — На, скушай рафаэлку лучше.       Нурлан сплевывает конфету в мусорное ведро. Вика очень худая.       Нет, ноу-ноу, Нурлан, конечно, ест. В основном — белок. Плотно вообще ест, конечно, иначе не вывезти по семь-девять тренировок в неделю. Калории не считает, но в голове держит. Нурлану нужно за собой следить — знает, что в любой момент легко может разожраться. Они, конечно, не в балете, и быть худыми им не обязательно — вон, Славка Комиссаренко из еще одной сопернической команды так вообще кабан здоровенный, а танцует ого-го. Просто Нурлану так спокойнее. Нравится видеть рельеф на теле, на животе особенно. Вика очень худая — вот просто от природы, есть такие везучие люди, она в два раза больше наворачивает, чем двухметровый Нурик. И Щербаков ебучий, наверняка, такой же удачливый. Но он-то и не худой особо — в нем одни мышцы. Икры, бедра, пресс, бицепсы, квадрицепсы, на спине дельта и трапециевидная — когда он двигается, каждая под кожей перекатывается плавно, как хорошо смазанный механизм. Спина особенно — ее Нурлан сверлит с ненавистью каждый раз, когда они вместе занимаются в зале. У Щербакова всегда обтягивающие футболки, да и вся одежда в облипку в целом, видимо чтоб никто не забывал, какой он весь, сука, ладный да складный. Пару раз Нурлан, пока тот не видел, заставал Лёху за разглядыванием пресса в зеркало, в анфас, в профиль. Он почти уверен, что в свободное от отравления сабуровской жизни время Щербаков наяривает на свое отражение.       Пидор.        Так вот, лагерь. Трехнедельный тренировочный кэмп для лучших команд Москвы и области. Почти ол инклюзив, но скорее пионерлагерь: трехразовое столовское питание — компот да подлива, тренировки постоянные, побудка и отбой по звонку. Тренируются они трижды в день организованно, остальное время — когда захотят. Из плюсов — сосенки, высоченные, прям до самого июльского неба, яркого настолько, что оно почти бирюзовое, воздух свежий. Нурлану понравилось в этом лесу бегать — надежного и предсказуемого Сабурова за территорию выпускают без проблем. Пока бегаешь, можно и проораться от души на какой-нибудь опушке, сосну ни в чем не повинную попинать. Как будто легче становится сразу, но ненадолго.       Пока Щербаков не приходит в столовку ближе ко второй половине обеда. Хрустит с чувством ярко-зеленым яблоком, отбивает пятюни всем пацанам, пока идет к столу, зарезервированному за их командой. Девчонки по всей столовой активизируются сразу, шушукаются между собой.       Он же даже не красивый. Да, подкачанный, светловолосый — на солнце выгорел так, что уже почти блондин, улыбчивый, но этот свернутый на бок нос… беспородное лицо. Как псина дворовая. Почему бабы так ведутся? Харю его только глаза украшают — серо-голубые, живые, всегда смешинки какие-то пляшут, зрительного контакта никогда не избегает.       Хитрые. Хитрые глаза. Нурлана бесит, что тот хоть и смотрит на него всегда снизу вверх, а все равно всегда глазами цепляет, нагло, смотрит очень прямо и как-то неотвратимо, так, что сразу спрятаться хочется. Нурик не любит вот все это, когда в душу лезут без смазки.       — Ирка?       — Жирновата.       Лёха своей вилкой накалывает помидор из салата и отправляет в рот Антохе Шастуну. Потом ей же невозмутимо берет огурец и отправляет уже в собственный, Нурлана передергивает от отвращения. Перетирают за баб.       — Ну, а Складчикова?       — Вика норм, — Щербаков тянет, разглядывает второй кусок помидора. Подумав, снова кормит им Антона. — Но жопа тяжеловата.       — Пиздец, Лёх, тебе не угодить, — Артем Винокур, потерявший разом интерес к своей котлете, возмущается. — А кто не жирный тогда?       — Да вот, — Лёша улыбается сразу своей дебильной улыбкой с деснами, тыкает вилкой в нужном направлении, у Нурлана брови ползут вверх неконтролируемо.        — Кто?       — Да вот же, Сабуров. В идеальной форме.        — Мы про тёлок же, Лёх.        — Тёлки тёлками, а вам бы брать с него пример и котлетами меньше увлекаться. Да, Тёмыч? — хлопает по плечу доверительно, Винокур пялит в тарелку, тишина зависает такая, что в волосах чувствуется.       Нурлан так отчаянно пинает очередную сосну на пробежке, что царапает подошву кроссовка, а в душевой потом замечает лиловый синяк на своде стопы. Даже не почувствовал.       На следующее утро он готов уверовать в карму, сглаз и всяческие порчи, когда на самом обычном упражнении из ОФП идеальный Щербаков подламывается как-то неестественно, как манекен. Сердце бьется так, что почти из горла выпрыгивает, когда Шастун и бывший неподалеку Комиссаренко тащат Лёху под руки в медпункт, Нурлан и не пытается скрыть свое злорадство. Да, просто растяжение — но о тренировках можно забыть до самого конца лагерной смены.        — Лёшка, нам пиздец на всероссийских, если ты к августу не заживешь… — Вика сидит на полу у щербаковской кровати, ее длинные русые волосы веером на одеяле. Ирка, Настя, Лиза — все девочки из команды вокруг него, как русалки, передают из рук в руки коробку со сныканным вином. Нурлан в углу, руки скрещены на груди, он мрачный, обязан был навестить умирающего, как капитан — и не важно, что он бы кисть руки отдал за то, чтобы Лёша никогда не возвращался в строй.       Но зерно правды в викиных словах все же есть.       — Не ссы, на мне все, как на собаке… — Лёша мужественно улыбается, мусолит яблоко, которое девочки ему почистили и порезали, как ребенку. — К концу недели бегать буду уже.       Нурлан может бесконечно фантазировать о том, как он всячески изуверствует над Щербаковым, но факт остается фактом — без ебанной примы соревнования им не вывезти. Он оглядывает свою команду, сгрудившуюся в щербаковско-шастунской комнате после отбоя. Лентяи, распиздяи и клоуны. Щербаков — единственный кроме Нурлана, кто умеет выкладываться на полную.       Когда Сабуров следующей ночью выскальзывает из своей комнаты, чтобы потренироваться одному, в тишине, он замирает в дверях зала — Щербаков уже тут, у зеркала, с бинтом на ступне.       — Ты ебанулся что ли, Щербаков?        Лёша дергается на мгновение, но быстро принимает привычный невозмутимый вид, вытирает руки об футболку и встает лицом к Нурлану.       — Ты хочешь, чтобы у тебя нога нахуй отвалилась прям перед соревами?       — Я немножко, — Щербаков улыбается очень открыто. — Не могу я не двигаться, Нурик. Чувствую, что вас подвожу.       Нурлан подходит ближе, чтобы Лёхе пришлось смотреть на него снизу вверх, отмечает в очередной раз, что его самая большая проблема едва достаёт макушкой до его подбородка, как же это тупо.       — Ты нас подведешь, если не дашь своей ноге нормально зажить. Пиздуй лежать, бессмертный. Неделю минимум.       Нурлан мудрый и взрослый, Нурлан выше этого. Он может поставить на паузу личную неприязнь ради общего дела.       — Какой ты заботливый, Нур. Действительно мама-утка. — Лёха бьет его в плечо, по-дружески, Нурлан дергается, как от ожога. Глаза Щербакова — любопытство и огоньки в окружении смешливых морщинок, ноль антипатии или злорадства.       В моменте Нурлан чувствует себя конченной тварью.       Лёха — как свищ на жопе: все время болит, чешется, не дает про себя забыть и нормально жить. Нурлан плохо спит, ошибается в танцевальных связках, потому что отвлекается на пустое место у зеркала, выпадает из болтовни сокомандников, мыслями возвращается в ночь в танцзале, пытается понять, что именно его так напрягает. Гоняет туда-сюда картинки: вот Щербаков сидит на подоконнике в коридоре, закатное солнце освещает его со спины, волосы выглядят золотистыми. Вот он демонстративно сминает и выбрасывает викины сигареты. А вот — сидит на кряхтящем Шастуне, пока тот отжимается, пацаны угорали страшно. Нурик сам удивляется своей картотеке воспоминаний о Щербакове, каждое как намертво впечаталось.       Нурлан тормознутый немного, он и сам это знает — осознание приходит дня через три, когда Лёха уже во всю начинает ходить по лагерю и возвращается в зал, хоть и пока просто посидеть в углу, наблюдая.       Лёша не ест.       Да, яблоки его кислючие постоянно, помидоры с огурцами какие-то, капуста, протеин, который он с собой привез в гигантской банке, один раз Нурик видел, как тот куриную грудку насилует, расковыривая вилкой в порошок. Кормит других, болтает, помогает убрать со столов, добавку корешам приносит, господи, блядь, на кухне даже как-то помогал, но он не ест! Миллион до позора в деталях выученных и затасканных воспоминаний о Щербакове, и ни одного, в котором он ел бы полноценное блюдо.       У Нурлана аж мурашки по спине бегут. Он начинает наблюдать за Лёхой еще скрупулезнее, обсессивнее, нездоровая хуйня абсолютно — но он уже не скрывает, пялится в оба глаза. На очередной тренировке Лёша все еще сидит на полу, закутанный в кофту, наблюдает — Нурик ловит в нем свое отражение на мгновение. Щербаков нервничает. Смотрит за каждым движением своей команды, недоволен. В его голове, которая обычно выглядит совсем пустой и гулкой, крутятся винтики и шпунтики, и спицы — тревога. Чувство ответственности.       Перфекционизм.       Нурлана пугает, что он начинает понимать Щербакова. Они все лениво греются на солнышке, расположившись кто на лавочках во дворе, кто просто на траве — время послеобеденное, свободное. Возвращаются брейкеры, съебнувшие под честное слово в город еще утром — у Рустама в руках гигантский стакан из Бургер Кинга, со всю его лохматую башку размером, Эмир Кашоков дожевывает что-то из бумажного пакета.       — А вы решили вообще не соревноваться в этом году? Похвально, — Лёха, растянувшийся на лужайке, приподнимает голову, смотрит лениво, одним глазом. — Мужики, одним конкурентом меньше.       — Щербаков, иди нахуй, — Рустам протягивает ему стакан. — Колы попей лучше, может, от сахара добрее станешь.       — Колы своей напьешься, а потом ссать будешь, как литием батареечным. И хуй отвалится.       — А тебе мой хуй покоя не дает?       Нурлан наблюдает за полушуточной петушней со стороны, сел отдельно от команды в тень — солнце он не любил никогда и не любил, как быстро его кожа схватывает загар, который делает его каким-то грязным. А вот Лёха всего за неделю в лагере стал медовый.       Решение спонтанное и импульсивное.       — Ешь.       Щербаков без интереса смотрит в тарелку с панированной котлетой и макаронами-рогаликами. Нурлан выжидающе сопит. В комнате светло и воздух прозрачный, Лёша всегда держит окно открытым, за ним разноголосо переговариваются птицы, шумят соседи по лагерю, играющие в волейбол на площадке.       — Ешь, — Нурлан настаивает.       На прикроватной тумбе у Щербакова — россыпь бутыльков. Мультивитаминный комплекс, витамин D с кальцием, Омега, витамины группы В, пре-воркаут, пост-воркаут, протеин. Бутылка с жижей электролитовой — ярко-синяя, без сахара, где он вообще ее надыбал, не с собой же привез?       — Остыло все уже. Макароны слиплись, фу, — Лёха демонстративно морщит нос и тут же лыбится. — Давай на ужине меня накормишь, раз так хочется.       Нурлан убирает тарелку на тумбу, но не уходит, сидит на кровати у Щербакова в ногах, руки под подбородком. Лёха разглядывает его как-то нечитаемо, потом чуть двигается к стене, освобождая место, и Нурлан, замешкавшись, действительно ложится рядом, поверх одеяла.       — Лёх, почему ты ничего не жрешь?       — Хуетой кормят потому что.       Лёша говорит тихо, они сидят плечом к плечу, плотно, Нурлан надеется, что тот не чувствует, как сильно у него бьется сердце.       — Я люблю полезное, — теперь кажется, что сам Лёша стушевался от своей откровенности. — Чистое.       Чистое.       В детстве Нурлан таким не был, началось все в старшей школе. Сначала мясо — отвратительно, даже курицу есть не мог — если попадался кусочек хрящика или кожи, блюдо сразу в мусорку. Такой пизды однажды от матери отхватил за это. Фрукты тоже — яблоко берешь в руку, а твой собственный мозг шепчет червичервичервичерви…       —…и то, что не я сам приготовил. Неизвестно, сколько масла налили, и какого, и вообще, кто это какими руками трогал, может в жопе ковырялся до этого! А картошку так вообще во всех этих столовках жарят не на масле, а на сале. На сале, Нурик! Это же пиздец!       Нурлан стекает потихоньку головой на плечо распалившегося Щербакова, смотрит перед собой, слышит свои же слова, сказанные чужим ртом, добавить нечего, я понимаю, Лёш, понимаю. Как будто ему снова пятнадцать. Он вырос, перерос, он теперь взрослый, нормальный, а Лёша…       — Нурик, я же видел, как ты в зале усираешься. Ладно танцы, а штанга? Страшно иногда, что у тебя пупок развяжется.        Перевод стрелок застает Нурлана врасплох. Он у Щербакова уже почти на груди лежит, тот смотрит сверху вниз — первый раз, считай, глаза блестят из-под длинной челки, губу нижнюю оттопырил. Страшно быть откровенным, но тепло знать, что Лёша на него тоже смотрел. Наблюдал.       Лёха в сабуровских глазах обрастает подробностями и теряет свой демонический флёр, приобретают контекст постоянные гляделки с собственным отражением, он себя разглядывает, трогает, проверяет мышцы — пресс, бедра, — и это не самолюбование. Он себя совсем не любит.       Нурлан реально тормознутый, вот без шуток.       Он зовет его вместе погулять по сосновому бору после отбоя, осторожно помогает пробраться через дырку в заборе — вместе бы их не выпустили — потом всю дорогу придерживает, потому что тот прихрамывает.       — Я как бабка, блядь, — Щербаков ноет, обе руки плотно у Нурика на бицепсе, и тот ловит себя на том, что напрягает его чуть сильнее, чем нужно. — Стариковские прогулки… черепашьим шагом… Я так с ума сойду, ну честно!       Нурлан успокаивает тихонько. Нога пройдет, пропущенные трени они наверстают, вместе будут в зале дрочиться, пока не выйдет идеально. До конца августа время есть, и соревы они обязательно выиграют — иначе и быть не может.       Он провожает Лёшу прям до комнаты, тот дергает дверь — заперто.       — Шастун съебался куда-то, надо же, — шепчет с удивлением.       Нурлан понимает, что в последние дни так зафиксировался на Щербакове, что вообще забыл, что в их команде есть кто-то кроме них двоих. Заходит в комнату вслед за Лёхой, вдруг тому нужна будет помощь, сидит на кровати, пока тот стаскивает с себя футболку. Сглатывает, отворачивается, как будто перед ним тёлка. Они же вроде мужики, и душевая общая, чего он там не видел.       — Ты че? — Лёша эхом повторяет его заданный внутрь вопрос, но сам прижимает снятую футболку к животу почему-то.       — У тебя… У тебя очень красивое тело, — комментарий, который в голове звучит по-мужицки приободряющее, вслух звучит отвратительно, и Нурлан тут же накидывает, случайно усугубляя. — С-спортивное. Хорошая форма.       Леша благодарит через сдавленный смех — стенки в лагере тонкие, отворачивается и роется в своих вещах. У Нурлана горят уши и щеки.       — Нурла-ан, ты где? — Вика щелкает у его лица пальцами. Они сидят на полу напротив зеркала в танцзале, вытянув ноги, — сейчас тренируются парни Комиссаренко, какая-то очень сомнительная история под трек, звучащий так, будто гвоздей в жестяную банку насыпали и потрясли как следует. — Я спрашиваю, что ты думаешь про них?       — По-моему, хуйня какая-то, — Нурик отвечает честно, но тихо, доброго Славяна обижать не хочется, хоть тот и соперник. — Пидоросня.       Вообще ему плевать, что там у комиссаренковской команды, — гораздо больше волнует голодный Лёха. Насилие — не выход, Нурлан сам хорошо помнит, как его бесили попытки сердобольных окружающих что-то ему всучить, наоборот хотелось перестать есть вообще напрочь, просто всем им назло.       Выход из ситуации приходит на ум внезапно — нужно лишь немного манипуляций, обещаний и умасливания.       — И че? Опять будешь меня с ложки пытаться кормить? Я закричу, — Щербаков вздыхает, оглядывая кухню.       Нурлан аккуратно придерживает его за пояс и подводит к кухонному островку.       — Курица, грудка. Овощи. Можешь все сам перемыть и приготовить, как… — Нурлан прерывается. Как не страшно. — Как любишь, в общем. Бери что хочешь, я договорился.       Лёша все еще с сомнением, но чуть просветлев, заглядывает в миску с брокколи.       — И что ты им должен теперь? Будешь драить камбуз до конца смены?       — Это не важно. Помочь? Посидеть с тобой? Или съебаться?       — Посиди.       И Нурлан действительно сидит, наблюдает, как Лёша методично моет сам и разделочные доски — отдельные для овощей и птицы — и посуду, утварь, и даже рабочую поверхность с плитой. Затем — как тот мучает грудку, оставляя лишь белое мясо без единой жилки. Запекает в духовке без соли и масла. Овощи, кажется, вообще просто ошпаривает. Когда Щербаков заканчивает, Нурлан тактично уходит — вслух Лёша его не гонит, но желание есть в одиночестве висит осязаемо в воздухе.       — Мне двадцать один в этом году, — Лёха жует травинку, он головой лежит на коленях Нурлана, они расположились на мягких сосновых иголках и сабуровской кофте. Нурик ничего не говорит, но про себя удивляется, что Лёха его старше — никогда бы не сказал. — Для соревновательного спорта уже неликвид почти что. Ну вот потренирую деток, лет пятнадцать, да? А потом уже все, старый пердун. И че делать?       Они выперлись сегодня в половину шестого утра, солнце уже почти полностью встало, но не пришла удушающая жара, Нурлан еле глаза продрал, проклиная собственные инициативы, а вот Лёша бодрый, как всегда.       — А что ты еще умеешь делать?       Лёша думает, потом выплевывает травинку и в голос ржет:       — На губной гармошке пиздец как зажигать умею!       Нурлан и сам удержаться от смеха не может, уж больно деревенское открытое лицо Щербакова монтируется в его голове с губной гармошкой. Еще бы рубашку-вышиванку, вылитый Петрушка.       — Ну вот! Аккомпанировать народникам будешь.       — План заебись! Хватит ржать, трясешь меня, — Лёша тыкает его пальцем в щеку. Потом в миг становится серьезным, непривычно. — Не, честно, Нурик, я не знаю, что без этого всего мне делать. Я неделю только не могу тренироваться, а уже крыша капитально едет.       — Ну, а что обычно делают люди, добившиеся всего в найме? — Нурлан выкатывает свой лучший деловой тон. — Открывают свой бизнес. Откроешь школу танцев свою. Походи за Юлией Октаевной, посмотри, что да как, опыт, так сказать, перенимешь… Может, если сильно ей понравишься, она в тебя и инвестирует.       — С чего вдруг?       — Ну как же! Русланчик ее дряхлый уже совсем, а тут молодое, красивое, на все готовое тело… — Нурлан сам не понимает, как его заносит именно в эту степь, но остановиться уже не может. — Она баба опытная, видная, сохранилась очень неплохо. И твои навыки губной гармошки…       — Фу, блядь, Нурлан! — Лёша вскакивает, Сабурову в плечо уже прям кулаком прилетает, но беззлобно. — Она мне как мать уже, это во-первых!       — Ну, это дело семейное…       — Извращенец.       — А во-вторых?       — Во-вторых, — Лёха вдруг перестает смеяться, смотрит на Нурлана опять этим своим нечитаемым, внимательным взглядом. — Не в моем вкусе она.       По логике далее следует прямой вопрос: «А кто же тогда в твоем, Лёша?»       С таким же прямым неизбежным ответом: «Ах, дорогой Нурлан, конечно же высокие мрачные казахи!»       Нурлан вдруг до усрачки пугается самого себя и жалеет, что бросил в прошлом году курить. Тупо отворачивается, разглядывает невероятно интересные сосновые лапы и какие-то чахлые от жары кустики.       — И вообще, какой мне бизнес, Нурик, — Лёша ложится полностью, из волос потом иголки вытряхивать придется. — Я же тупой.       Нурлан хмыкает:       — Ты кокетничаешь.       Да, возможно, Щербаков не особо эрудированный, но тупой — сильное слово. Он проницательный, внимательный, острый на язык. Да и вообще, где это видано — умный спортсмен. Вон, Нурлан и сам чувствует серьезные дыры в своем интеллектуальном потенциале.       — Будешь со мной школу танцев открывать?        — Я? — Нурлан теряется, обеими руками убирает челку с лица.       — А кто? Мозги тут только у тебя есть хоть какие-то, — Щербаков садится прямо напротив, колени к коленям, вдруг шипит сквозь зубы, задев стопу. — Ты будешь мозг, а я буду красивое лицо фирмы.       — С такими мозгами и таким лицом мы обречены на провал сразу, Лёх, — Сабуров шутит, не подумав, потом сразу пугается, что Лёша может неправильно его понять, тянет руку в каком-то успокаивающем жесте, но Лёша, вроде, все понял правильно, хоть наверняка и припомнит это, поэтому они сидят близко-близко, в лица друг другу дышат практически, а сабуровская рука у Лёхи на плече, но, скорее, на шее. И сидеть так неловко, и отдернуть — тоже тупо. И не хочется, если честно.       Нурик потом много медитирует на это воспоминание — Лёшка ранним утром, с иголками в волосах, теплый и сам, и на солнышке нагретый.       — Вы с Щербаковым помирились наконец-то? — Винокур спрашивает вскользь, ковыряется в телефоне на лавке, пока Нурлан исходит потом под штангой, которую тут же почти роняет себе на лицо.       — Мы не ссорились, — Нурлан возвращает железку на подставку, пытается восстановить дыхание.       — Ну, у вас же явно был какой-то… биф, — Тёма пожимает плечами.       Сабуров садится на скамейке лицом прямо к нему:       — Артём, я не говорю про веса, но ты подтянуться хоть раз пятнадцать сможешь, не обосравшись? Нет? Вот и пиздуй учиться, Кизару, блядь.       Это касается их двоих и больше никого, точка. Нурлан готов начать просто лаять и рычать на следующего, кто решит поинтересоваться их с Лёшей отношениями, чтобы все поняли наконец-то, что он больной, и отстали. Ну, конечно, кроме Вики, Вика — подруга.       — А я всегда говорила, что зря ты козью морду строил столько времени, надо было сразу дружить, — она подтягивает костлявую коленку к подбородку, курит в форточку пока соседка Настя свалила и некому сдать ее с поличным. — У вас с ним реально один сорт ебанько, только у тебя на минус выкручено, а у него — на плюс.       Нет никакого «кризиса» или «осознания себя» кем-то, кем он раньше не был, — все становится прозрачным достаточно быстро. Он чувствует это к Лёхе не потому, что тот мужик, парень — а потому что Лёха это, ну, Лёха. Остается только понять, что чувствует сам Щербаков. Нурлан внимательно следит, как тот общается с сокамандниками, соперниками и, в особенности, с девчонками. К нему действительно тянутся, а Лёша — он сам со всеми и ни с кем одновременно, странно, ослепленному ненавистью (ревностью?) Сабурову всегда казалось, что Щербаков трещит постоянно и в каждой бочке затычка, а на деле он больше слушает, иногда подвякивает, просто сам как-то не специально оказывается в центре внимания.       Особенно Ленка Ломакина усердствует, трется рядом постоянно, пока свои не одернут — она из лоховской какой-то подмосковной команды, но очень спортивная девочка, ходит всегда в коротких топах и никогда не выглядит в них нелепо. Лёше должно такое нравиться. Она и внешне даже на него чем-то похожа.       А Щербаков однажды в столовке называет ленкиного же сокомандника Арсения «пидорасом». Девки шикают, Ирка даже возмущается вслух за гомофобию.       — Так он по масти пидорас! — Лёха со стуком ставит стакан (там вода) на липковатый столик. — Че он там трахает, мне по боку абсолютно.       Не баян, а классика. «Есть геи, а есть пидорасы». Нурлан ковыряет вилкой курагу в стакане с компотом, который он не собирается пить. Даже этот бумерский стереотип — это больший уровень прогрессивности, нежели чем тот, который от Щербакова можно было бы ожидать. До конца смены остается неделя — потом внутренние соревы и команда-победитель с очередным кубком из крашеного пластика отправится домой готовиться к всеросу. С каждым днем Нурлан все больше понимает, что без Лёхи им не выиграть, а ему самому без него жить как прежде не получится.       Они, конечно, сокомандники. И никуда Щербаков из его жизни не денется. Как же, сука, странно — две недели назад буквально он был готов пришибить его камнем и прикопать в сосновых иголках, лисам на съедение — или кто там еще бродит по подмосковным лесам? И думал только о нем, постоянно. Ладно, он все еще думает только о нем — но уже в совсем другом ключе. Хочется уберечь, быть рядом, охранять…       Блядь, Лёха не баба и не ребенок, он взрослый мужик и не нуждается в защите, но в Нурлане столько тревоги до самых бортиков плещется, что на двоих хватает вдоволь.       — Знаете, вот говорят, что все эти соревнования, достижения — это просто сублимация… Вот тёлки злые становятся, когда их не трахают, а мужики, — Саидахмедов сидит на диване в комнате отдыха враскорячку, косит маслянистым глазом как будто прямо на Нурлана. — Мужики медальки килограммами зарабатывают.       — Понятно теперь, что с Сабуровым не так, — Кашоков смеется своим высоким бабским смехом, с ним смеются остальные, даже нурлановская же команда. — И сам не трахается, и другим жить не дает.       — Лошара, блядь, ты буквально брейк танцуешь в 2023 году. Девяностые кончились, алло, — Нурик отбивается вяло и дешево, больше для того, чтобы не показать, что его это задело.       Возможно, в словах Рустама что-то есть.       Правда по крайней мере в том, что Нурлану стало поебать на соревнования, когда рядом появился Лёха. Он и сейчас под боком, в перепалку не вступает, но смотрит внимательно на задиристых соперников и сжимает бедро Нурлана, мол, не расстраивайся. Аккуратно, так, что другим не видно.       У Сабурова всю жизнь огромные проблемы с тем, чтобы жить «в моменте», он то в прошлом копается, то картины ужасного будущего рисует сам себе в красках. Гораздо позже он поймет, что его изначальная агрессия к Лёхе была, в том числе, и банальной завистью — Щербаков не то что плывет по течению спокойно, вовсе нет, он тоже переживает и боится потерять контроль — просто он стопроцентный оптимист. Уверенность — то, что есть в нем и чего так не хватает Нурлану. Это бесило невероятно, но это же сейчас его к Лёхе как магнитом притягивает. Его оптимизм — расплескивающийся и заразительный, и по Нурлану он тоже разбегается, как зайчиками солнечными (фу, какая беллетристика), как-то теплее что ли с ним. Спокойнее.       Спокойнее, пока Лёша однажды его не целует. По собственной инициативе.       То, что Нурик тормоз, уже и так понятно. Если бы не Лёха, этого бы вообще наверное никогда не случилось, и Сабуров бы по сей день наяривал в кулачок и со слезами на глазах вспоминал июльскую поездку. Но Лёха — это Лёха, он отступать и долго думать над стратегией не любит.       Они решают устроить свечку — Щербаков (кстати, уже почти не хромающий) ловко разводит настоящий пионерский костер, искры и рыжие всполохи стремятся к самому небу — черному, бездонному, лижут лица прыгающих от радости уже совсем не детей, но еще и не совсем взрослых. Гитару как-то вымолили под честное слово у руководства — Лёха играет, окончательно влюбив в себя весь лагерь, а Нурлан так узнаёт, что не губной гармошкой единой, интересно, что же еще. Поют «Вахтёрам», конечно же, разноголосый хор, по рукам идет эстафетная бутлылка, в которой водку уже намешали с лимонадом.       Лёша отпускает гитару гулять по рукам всех желающих, в загашнике у которых есть хотя бы по три аккорда, и они с Нурланом уходят в лес, темно настолько, что не видно даже ладошку вытянутую. Нурик ругается и пытается светить телефоном, а Щербаков ржет, мол, так интереснее, да и вообще он в ориентировании на месте спец. Танцы — любые вообще, какие представить только можно, гитара, гармошка, костры и ориентирование — а есть что-то, что он не умеет? То, что так сильно бесило, теперь вызывает почти фанатичный восторг.       Лёша ведет его через сосны, то и дело берет за руку. Останавливаются на полянке, на их полянке уже, Щербаков плюхается на покрытую хвоей землю, еще теплую, Нурлан приземляется следом, подумав немного, ложится. Приходят на ум пауки и жуки как-то сразу, а еще иголки и грязная земля, а еще… не додумывает, потому что Лёха нависает сверху, глаза блестящие, звезды за его лохматым затылком.       — Подсоби?       Нурлан, не особо пока понимая, что от него требуется, машинально приподнимается на локтях — так Лёха и ловит его врасплох, целует сначала как-то сухо и номенклатурно что ли, то ли сам от себя не ожидал, то ли не уверен в ответной реакции. А у Нурика перед глазами темнеет, благо, он и так уже лежит и с ног не свалится. Когда Лёха отстраняется, Сабуров быстро вытирает руки об собственную худи и хватает Щербакова, силу сразу не рассчитывает от неловкости и, наверное, больно впивается пальцами ему в бока. Оба приподнимаются, и Нурлан возвращает поцелуй вдвое, втрое, руки-пальцы-волосы путаются, он не может поверить в происходящее, кажется, вот чуть передавит — и все закончится, а может, он и вообще по дороге сюда навернулся и голову пробил, и все это ему чудится. Но нет, не спугнул, Лёша сам рот приоткрывает, пускает чужой язык, потом вообще бесстыдно забирается к Нурлану на бедра, тот только придержать успевает, чтобы обоих не уронить. Руками шарит под щербаковский футболкой, надеется, что руки не холодные, но чувствует, как под его пальцами по лёшиной коже разбегаются мурашки.       Нурлан думает, что если прямо сейчас из чащи выйдет стая волков и разорвет их обоих на части, он не особо расстроится.       Когда они, помятые, грязные и довольные, возвращаются в лагерь, пьяная Вика там танцует медляк без музыки с долговязым и таким же пьяным Шастуном, курят внаглую одну сигарету на двоих по очереди, а Рустам, Эмир, Славка и Артем рубятся в карты при свете догорающего костра.       — Ну че, пососались? — Саидахмедов ржет сам с себя заливисто, одновременно покрывает эмировкие карты и довольный показывает пустые руки.       — Иди нахуй! — Нурлан огрызается вообще беззлобно, с улыбкой, пока Лёха незаметно проводит ладонью по его спине.       А потом становится как-то странно. Дни утекают, как песок, окончание смены уже не то что скоро — оно уже вот тут, и глазом моргнуть не успеешь. Нурлану до тошноты тревожно. Нет, Лёша — он тут, никуда не делся и не сбежал, не охладел, получается иногда умыкнуть поцелуй, особенно прикольно прям за углом от зала, или от столовки, когда все остальные как будто на расстоянии вытянутой руки, но ничего не увидят. Хочется, конечно, верить в это, но в глубине души Нурлан знает, что такие вещи всегда заметны в коллективе. За примером ходить далеко не надо — вот Ирка и Шастун в прошлом году все по углам жались, пока Тоха ее не отшил. И тоже свято верили, что все в команде слепые.       У них с Щербаковым ситуация, конечно, поделикатнее.       Дай бог здоровья Шастуну, кстати, который в их совместной комнате вообще бывать перестал. Нурлан на полу перед кроватью, лицом уткнулся в лёхин живот, вдыхает запах от футболки и тела — чистота и свежесть, щербаковские пальцы у него в волосах.       — Лёш, что мы будем делать?       — С чем? — острое сабуровское лицо теперь у Лёши в ладонях. Нурлану нравится, когда тот смотрит на него сверху вниз.       — Ну вот, блядь… со всем как бы.       — Ну выиграем внутренние, потом всерос, потом международку трахнем, еще каких-нибудь парочку кубков заберем, через пару лет завершим карьеру и откроем свою школу. Давно ж решили.       У Щербакова всегда все очень просто, за это Нурлан его и ценит, и любит до какой-то степени, наверное, и не понимает одновременно. Это не звучит, как план — звучит, как отговорка и заговаривание зубов.       — Лёх, я не про это… — почувствовавший напряжение Щербаков пресекает, привстает сам и ведет за собой, одной плавной связкой они оказываются на кровати вдвоем, Лёша накрывает его сверху своим телом, целует так открыто и размашисто, что не ответить невозможно, но рука с живота спускается ниже, и Нурлан останавливает его:       — Лёша, не съезжай с темы через еблю.       — Бля, Нурик, — Щербаков нетерпеливый, закатывает глаза, щеки уже покраснели. — Не еби мозги. Попробуем, посмотрим.       «Посмотрим». Пиздец, Нурлан никогда не думал, что будет тем самым человеком, который нытьем про «а кто мы теперь друг другу?» людей заебывает, а оно вот как получается. «Посмотрим», наверное, не такой уж и плохой ответ, когда Лёха расцеловывает шею, почти облизывает — интересно, это он потому что не жрет, так сильно пытается Нурлана на вкус попробовать каждый раз? Хочется смотреть. Нурлан подхватывает Лёшу под бедра и с лёгкостью переворачивает на спину, стягивает футболку торопливо, видит, как тот сжался на мгновение. Расслабляется быстро. Нурлан ведет ладонью по его груди и рельефам живота, смотрит, как зачарованный, запоминает каждый элемент карты этого тела. Присоединяет вторую руку. Щербаковская талия шириной почти ровно в две его ладони, только чуть-чуть вытянуть в стороны большие пальцы — сила и изящество одновременно, от этой картины во рту становится сухо.       — А что, — Лёха смотрит прямо, глаза очень темные — одни зрачки, облизывается. — Правда красивое тело?       — Самое, — Нурлан целует его живот, чуть повыше ложбинки пресса. — Самое красивое.