***
Колёса тележки скрипят, и она сворачивает направо. Мне приходится прижать левую руку к телу, чтобы она ехала прямо. У меня есть ключ от этого чёртового города, но я по-прежнему вынужден торчать в этой помойке, в магазине, где когда-то моя мать покупала картошку. Шнурок на кроссовках, которые я прежде не удосужился завязать, застревает в колесе, когда тележка вновь сворачивает. Приходится выругаться себе под нос и наклониться, чтобы завязать его. — Эй, придурок, ты проход загораживаешь. Я быстро поднимаюсь, уже готовясь повздорить, и тут же понимаю, что передо мной стоит Том Хэссан. Сначала он просто стоит и смотрит, а через мгновение в его глазах читается то, что он узнал меня, и я тут же задумываюсь, кто этот я, которого он узнал? Видел ли он крутого вокалиста Корн? Или болезненно-тощего подростка, который подводил глаза в средней школе Хайленда? Что до меня, как я мог забыть его? Этот ублюдок превратил мою жизнь в ад. Где-то между той шлюхой, с которой был мой отец, и тем уродом, жившим с моей мамой, примерно там находился Том Хэссан. — Ты же Джонатан Дэвис? Его голос не звучит угрожающе, но, почему-то, мои ладони всё равно начинают потеть. Такое ощущение, будто мне снова пятнадцать, будто я снова съеживаюсь перед тем самым популярным нападающим школьной команды по футболу, будто я снова мечтаю, чтобы он просто ударил меня и всё это кончилось как можно быстрее. Я убеждаю себя, что я не груша для битья, пытаюсь избавить себя от этих мыслей, но они не покидают моей головы, и от злости мои зубы сжимаются настолько сильно, что начинаю чувствовать брекеты на них. — Ну да, — я не знаю, что отвечать, поэтому выдаю что-то до ужаса неловкое. — Слушай, мне очень жаль, что произошло в старшей школе. Если бы я только знал… Знал что? Что я стану известным? Что меня насиловали в детстве? Он не знал ни о чём ни тогда, ни сейчас. Мне нечего ответить ему, поэтому я просто бормочу что-то о том, что старшая школа была кучу времени назад. Я даже беру его номер телефона, который он услужливо написал мне на бумажке, кладу её в карман и мысленно обещаю себе выкинуть её, как только выйду отсюда; свой номер я ему не даю. Спустя некоторое время, как мы расходимся, я замечаю, как к нему подходит девушка с шипастым колье на шее и с чёрными короткими волосами. Они болтают о чём-то, затем она кладёт коробку хлопьев в тележку. Его дочь, наверно. Улыбка сама появляется на моих губах. Надеюсь, она фанатка Корн.***
Мы выходим на сцену и начинаем играть. Больно; так же, как и всегда больно подниматься сюда и изливать всю свою боль из сердца. И физически, и морально, однако это хорошая боль. Боль, которая напоминает тебе, что ты всё ещё жив, и это хорошо. Чертовски хорошо. Передо мной открывается вид на море лиц. Несколько из них знакомы мне: вот парень, который когда-то плюнул на меня, девушка, которая звала меня на свидание, ещё пара, которые любили сбивать мой поднос с обедом или выслеживать на парковке. И все они, некоторые даже со своими грёбанными детьми, все подпевают нашим песням. Прыгают, кричат, смотрят на меня, будто я чёртов бог. Будто мы чёртовы боги. Среди ребят были те, кто не мог даже кричать. Они просто стояли, как кипятком облитые, и смотрели на сцену, поражённые нами, нашим звуком. У некоторых были футболки с нашим логотипом, у некоторых — принты с любимым участником. Со мной в том числе. Я не могу не думать о том, сколько ребят продолжили бы смотреть на меня так и обожествлять, если бы действительно знали меня. Они же действительно не знают многого. Для них гораздо важнее какие-то не имеющие смысла вещи, о которых можно посплетничать на форумах или в перерывах между уроками. Для них, наверно, круто, что Реджи однажды высушил носки в микроволновке, или что Брайан не стриг свои ногти с Судного дня, или тот факт, что я пришёл на прослушивание в группу в рваных джинсах и колготках с леопардовым принтом. Но стоило бы им открыть ту микроволновку и вдохнуть запах оттуда, или наткнуться на меня в таком виде на улице, это было бы уже не так круто. Они слишком любят нашу музыку, чтобы признать, что ненавидят нас. Они знают, что я смеюсь сейчас, потому что та сука, которая раньше была чирлидершей, сейчас тупая и жирная. Но если бы я вышел сейчас с подведёнными глазами и в смешных напульсниках, я бы продолжил смеяться? Или они бы уже начали смеяться надо мной?***
Сука. Я падаю на кушетку, все мои мышцы болят. Чёртова сука. На журнальном столике лежит аккуратно сложенная стопка счетов. Чёртова сука! Дэвен нигде не видно, но это не мешает мне злиться на неё. День идёт, откровенно говоря, по пизде, и мне очень хочется разозлиться на кого-нибудь. Дэвен подходит на эту роль идеально, так же идеально, как подошёл бы кто-нибудь другой. Часть меня хочет, чтобы прямо сейчас она была дома, хочет, чтобы она разозлила меня, и тогда я смог бы надрать ей задницу. Я говорю ей, что она слишком хороша для меня. Она смеётся. — Что ж, мне нравится копаться в твоей грязи, — и как же жаль, что она не представляет, насколько она близка к тому, чтобы погрязнуть в этой самой грязи.***
Я шмыгаю носом, втягивая все свои сопли обратно. Звук выходит довольно громким, по крайней мере громче, чем я ожидал, поэтому я смеюсь. Реджи протягивает мне салфетку, на его лице читается явное отвращение. Я беру её и засовываю в карман. Клинакс уже не поможет, я и так втянул в себя всё, что было. Понадобится в другой раз. Всё равно всё время простужен. — Ты зачем в карман убрал-то, идиот? — отвращение всё ещё светится на его лице, — высморкайся как человек. — Хорошо, мам, — я достаю обратно салфетку и нарочито с самым громким звуком высмаркиваюсь. Филди выглядит так, будто он меня сейчас убьёт. Я снова смеюсь. — Вот она — причина, почему я так поддерживал идею принять тебя в группу, — на этот раз он тоже смеётся. Я игриво пихаю его в плечо, затем он меня, а через мгновение мы катаемся по полу как малые дети. Брайан прыгает к нам, начиная кричать что есть мочи, и делает вид, что разнимает нас; остальные просто сидят и смеются. Это самое лучшее чувство. Переживать эти моменты, когда ты можешь дать волю, дурачиться и быть настолько глупым, насколько хочешь, и никто не будет на тебя кричать или отпускать неуместные комментарии. Блять, я ненавижу людей. В девяти случаях из десяти это придурки, которые либо пытаются тебя наебать, либо превратить твою жизнь в ад.***
И вот Том Хэссан передо мной опять. Он появляется на одном из наших концертов вместе со своей дочерью, которая болтает о чём-то со своими подругами и они все смотрят на меня, и мне приходится подавлять желание громко рассмеяться. «Месть — страшная вещь, Том», — думаю я, крепче сжимая микрофон. Я чувствую себя хорошо, правильно. — You took no pride in me, but now I'm your everything,* — я пою залу, всем Томам, всем чирлидершам, всем придуркам, которые меня злили и сравнивали с землёй. Я пою, и теперь я сравниваю их с землёй, кто тогда и кто сейчас, суки? Кто тогда и кто сейчас?***
Одной рукой я вытираю зеркало до конца, второй — тянусь к одежде, которую свалил на закрытую крышку унитаза. Я смотрю на отражение своего лица в зеркале. Маленькие морщинки стали куда больше, чем были раньше, лоб опустился ещё ниже, чем был два года назад, но я не думаю о том, насколько дерьмово сейчас выгляжу или насколько ужасная у меня жизнь. Вместо этого я смеюсь. Я запрокидываю голову и действительно смеюсь. В следующий раз, когда я увижусь с Томом Хэссаном, я врежу ему прямо в его уродливую рожу.